Мария Федоровна взяла бумагу, расправила на коленях и, надев очки, принялась читать, сохраняя строгое выражение лица.
В комнату внесли тяжелые бронзовые подсвечники с горящими свечами и поставили на низкий дубовый столик около кресла.
– Что ж, матушка свет-то электрический не включаете? – спрятав улыбку, поинтересовался Савва.
– Будто сам не знаешь? – ворчливо сказала она, не поднимая головы. – От свечей дух медовый идет и тепло живое.
– Марья Федоровна, что еще изволите? – прощебетала молоденькая прислуга, слегка наклонив голову.
– Ступай! – махнула рукой Мария Федоровна, продолжая читать.
Савва, откинувшись на спинку дивана, сидел с полуприкрытыми глазами и размышлял. Всякий раз, приезжая к матери, он подсознательно ждал доброго слова, похвалы, поддержки. И, наверное, нежности и материнской ласки. Нет, он, конечно, знал – мать любит его, но не считает нужным проявлять любовь к тому, кто уже давно перестал быть смешным маленьким упрямцем, а стал взрослым и сильным мужчиной.
Иногда, во сне, к нему приходила мать. Другая, из какой-то иной жизни. Протягивала руки навстречу, и он, мальчишка, сбегая вниз по ступенькам, нырял в ее объятья, в нежную, теплую, сумасшедшую любовь. А она целовала его лицо, пальчики, и шептала: «Милый мой, милый, мальчик мой¼»
– Я спрашиваю… – вернул его к действительности голос Марии Федоровны, протянувшей к нему руку с письмом. – Где витаешь? Как дети, здоровы?
Савва убрал письмо в карман. Вот опять – будто и не читала, слова не скажет в одобрение, хотя по глазам видно – довольна.
– Здоровы, матушка. Сейчас с Зинаидой в Покровское собираются, – Савва потеребил цепочку часов.
– Торопишься куда? – мать неодобрительно приподняла бровь.
– На мануфактуру, а потом в театр. Путь не близкий, но обещал, – стряхнул он с колена несуществующие пылинки.
– Слышала я, зачастил ты туда? – Мария Федоровна испытующе взглянула на сына. – Не нравится мне это!
Савва поднялся с места, машинально достал портсигар, раскрыл его, но, поймав неодобрительный взгляд матери, громко защелкнул и снова убрал в карман.
– Интересное дело получается, матушка! Никак вам Савва не угодит! Что-то я уставать стал от поучений.
Под недовольным взглядом Марии Федоровны сбавил тон.
– Вот вы, матушка, на Зину мою все обиду держите, а ведь вы ее любить должны: она точь-в-точь ваши речи повторяет.
Изнутри набегала горячая волна раздражения. Пора было уходить. Не хотелось вновь закончить разговор ссорой.
– Матушка, право же, я уж не дитя. Вырос давно. И жизнь строю по своему разумению и… полученному воспитанию. А воспитание вы мне дали отменное. Надеюсь, оспаривать не станете? – с добродушной улыбкой он посмотрел на мать.
Та погрозила пальцем.
– Хитер ты, Савва. Ой, хитер! – ее глаза потеплели. – Ладно, ступай. Вижу я – тебе уж не сидится!
Савва поцеловал протянутую руку и, не оглядываясь, будто сбросив груз с плеч, вышел из комнаты.
На душе Марии Федоровна было тревожно. «Не дитя… Вырос давно… И жизнь строит по своему разумению… Храни его Господь», – перекрестила она сына вслед.
3
– И вот та-ак, вот та-ак присучиваешь нитку, понял? – объяснял Савва, стараясь перекричать шум станков, и строго глядя на стоящего перед ним подростка.
Тот закивал, с нескрываемым интересом разглядывая хозяина.
– Савва Тимофеевич! Вот вы где! – к Морозову почти бегом приблизился невысокий мужчина с болезненным лицом.
– А, господин инженер! Рад приветствовать! – Савва направился к следующему станку. Инженер поспешил следом.
– Подожди-ка, милый, – прокричал Савва молодому рабочему и наклонился, что-то регулируя в механизме. – Так, теперь порядок.
– Савва Тимофеевич! Вы меня обижаете, честное слово, – наклонился к его уху инженер. – Бегаете с этажа на этаж, пряжу на прочность пробуете, подростков учите, станки настраиваете, виданное ли это дело? А мы – то на что?
– На то я и хозяин, чтобы во все вникать, каждый винтик знать и каждое движение рычагов! – Савва вынул из кармана часы. «Пора в театр. Не опоздать бы.»
* * *
Савва вошел в театр перед началом репетиции и, решив не беспокоить Станиславского с Немировичем, увлечённых беседой у сцены, опустился в кресло в последнем ряду, с наслаждением вдыхая воздух пустого зрительного зала, словно находящегося в предощущении праздника.
Театральные представления Савва любил с детства. Матушка часто возила их с братом Сергеем (4) в Императорские Большой и Малый театры, и, наверное, именно тогда театр стал частью его души. С годами детские ощущения, понятно, притупились, растворившись в ежедневном круговороте, в осознанной необходимости достойного продолжения ДЕЛА, унаследованного от деда и отца, но забыты не были. Строительство летнего театра в Орехово-Зуево, где находилась Никольская мануфактура – ядро богатства клана Морозовых, стало не только составной частью ДЕЛА – звеном в цепочке шагов по улучшению быта и просвещению рабочих и служащих, но и отголоском давнего увлечения. (5).
Идея создания нового театра в Москве, принесенная Станиславским, показалась заманчивой и грандиозной. Частный театр с общедоступными ценами, смелыми экспериментами и новой драматургией тоже стал для него частью ДЕЛА, но уже в другом масштабе. Ведь, чем больше богатство, тем больше ответственность.
На премьеру спектакля нового Московского Художественного Театра «Царь Федор Иоаннович», проходившую в арендованном здании театра «Эрмитаж» в Каретном ряду Савва не попал – забот на мануфактуре было невпроворот. Смог заехать в театр лишь через несколько дней, да и то, в середине пьесы и… был поражен. Все было из детства – сказочные декорации, старинные наряды и головные уборы, которые, он знал, собирались для спектакля по самым глухим деревням. Потеряв счет времени, Савва заворожено наблюдал, как на сцене разворачивается историческая национальная трагедия. Пожалуй, именно в тот день из главного пайщика товарищества Художественного театра, Савва превратился в страстного и преданного поклонника молодого театра, который был нужен и ему самому, как отдушина, как спасение от пожиравшей жизнь рутинной череды событий.
Размышления Саввы прервал мелодичный женский голос:
– Не верите? Так я вам докажу!
В зал стремительно вошла молодая женщина в длинной шуршащей юбке и белой кружевной блузке с маленьким воротничком. Было в ее облике что-то необычайно милое, воздушное, весеннее. За ней едва поспевал мужчина с тростью в руке.
– Константин Сергеевич, – веселым голосом обратилась она к Станиславскому, – представьте, господин Гречанинов не верит, что я могу свободно взять от нижнего «соль» до верхнего «ля»! Будьте же свидетелем в нашем споре!
На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться, потом глубоко вдохнула и запела…
Голос необыкновенной силы и красоты заставил Савву прикрыть глаза…
– Ну, что? – закончив пение, с победной улыбкой спросила она у Гречанинова, скользнув взглядом по сидящему в отдалении Савве. – Все композиторы такие недоверчивые?
Гречанинов только развел руками, признавая поражение.
– Марья Федоровна, что это вы расшумелись? Вон, Савву Тимофеевича разбудили, он тут вздремнул было, – колко пошутил Немирович, поправляя манжет рубашки.
Савва, смутившись, поспешно поднялся и направился к сцене. Ему было определенно знакомо лицо женщины. Конечно же, – Мария Желябужская, на сцене – Андреева, которую он, несомненно, видел и раньше. Но сейчас Савве, еще находившемуся во власти волшебных звуков голоса, казалось, что он увидел ее впервые. Красивые руки, мягкие волнистые волосы, изящная шея, темные манящие глаза…
– Вы дивно поете! Просто чудо! – сказал он чуть хрипловатым голосом.
– Спасибо, – Андреева пристально взглянула, точно пытаясь приникнуть вглубь мыслей.
«Глаза у нее удивительные, большие, темные и печальные. Как у итальянской мадонны…» – подумал Савва.
– Савва Тимофеевич, что это вы смотрите на меня, будто в первый раз увидели? – по лицу Андреевой скользнула улыбка.
«Улыбается, а глаза все одно – печальные» – промелькнула мысль.
– Или что не так во мне? – Она запустила длинные пальцы в копну вьющихся волос.
Савва опустил глаза и, не зная куда деть руки, достал портсигар.
– Здесь нельзя курить, Савва Тимофеевич. Знаете ведь наши порядки, не мне вам говорить, – сказала она насмешливо – укоризненно, дерзко глядя ему в глаза.
– Да – да. Конечно… конечно… – Савва, наконец, выйдя из оцепенения, повернулся и, не оглядываясь, быстрыми шагами покинул зал.
Андреева проводила его задумчивым взглядом…
– Что это вы замерли, Марья Федоровна? Я вас второй раз на сцену приглашаю! – услышала она за спиной голос Станиславского и поспешно обернулась с улыбкой на лице.
– Да так, Константин Сергеевич… Чепуха в голове завелась…
4
Переступив порог дома, Савва прислушался к оживленным голосам и взрывам смеха, доносившимся из гостиной.
– Что, у Зинаиды Григорьевны опять гости? – устало спросил он у дворецкого, который лишь растерянно развел руками.
Купив на тихой аристократической Спиридоновке дом с садом на имя Зинаиды Григорьевны и отстроив на его месте новый особняк, Савва даже предположить не мог, что жена так полюбит устраивать роскошные приемы.
Первый же званый обед по случаю новоселья был организован и обставлен Зинаидой со всей помпезностью с участием всего именитого купечества. Решив угостить гостей «чем-нибудь вкусненьким на десерт», она не поленилась самолично отправиться в частную оперу Саввы Ивановича Мамонтова и пригласить на новоселье блиставшего там Федора Шаляпина. А потом непрерывной чередой пошли вечера и балы, на которых Зинаида непременно хотела видеть аристократическую элиту.
Савва миновал холл и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Взгляд скользнул по огромному витражу «Рыцарь», выполненному по эскизу Врубеля. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как потрясен был Шаляпин внутренним убранством дома. Исполнив по просьбе Зинаиды Григорьевны для гостей песню «Ай, Матрена, ты подай мне сапоги», Шаляпин вышел из гостиной. Савва последовал за ним и нашел, стоящим перед витражом.
– Что, Савва Тимофеевич, любите воинственность? – спросил тогда Шаляпин, рассматривая фигуру рыцаря.
– Люблю победу! – серьезно ответил Савва.
«Да – а, вроде бы только вчера все было», – подумал он и отворил дверь кабинета – места, где мог отдохнуть душой. Стены здесь были выложены дубовыми панелями, вокруг стояла солидная мебель. У огромного, стилизованного под средневековье окна – массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. Единственным украшением кабинета была бронзовая голова Иоанна Грозного работы Антокольского на книжном шкафу.
– Савва Тимофеевич, ужинать изволите? – в комнату заглянула прислуга, невысокая рыженькая стеснительная девушка.
– Нет, Лиза, ступай. Впрочем, – он снял сюртук и повесил на спинку стула, – пожалуй, чаю принеси. И погорячее. Прозяб что-то. И еще – не говори Зинаиде Григорьевне, что я вернулся. Мне не до ее гостей. Устал сегодня. Хочу один побыть.
Девушка вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь. Савва отворил окно и глубоко вдохнул прохладный, наполненный весенними ароматами ночной воздух. Деревья, в лунном свете похожие на таинственных великанов, отбрасывали на землю замысловатые тени. Где-то залаяла собака, эхом отозвалась другая. Савва сел на подоконник, привалился спиной к оконному проему, прикрыл глаза и… тут же, словно получив, наконец, разрешение, в голову ворвался и мгновенно заполнил женский голос – нежный и страстный. В воображении возникла фигура женщины с поднятыми вверх руками, запущенными в пышные вьющиеся волосы, женщины с темными глазами итальянской мадонны. «Мария Федоровна… И матушка – Мария Федоровна. Какое удивительное совпадение».
Савва с силой потер виски, пытаясь избавиться от наваждения. Но видение не исчезало. «Ну, что ж. Пусть остается. Значит, так тому и быть».
* * *
– Договорились, Савва Тимофеевич. Вы, как всегда, нас выручаете! – Станиславский крепко пожал ему руку. – А сейчас мне идти надо, не обижайтесь. Вот Марию Федоровну вам оставляю.
Морозов проводил Станиславского теплым взглядом. С Костей они были знакомы так давно, что и не вспомнишь первой встречи. Познакомились еще подростками в гимназии. Костя Алексеев – сын владельца золотоканительного производства не захотел продолжать дело отца и принялся актерствовать, взяв сценический псевдоним – Станиславский, что было по тем временам неписанным законом. На людях Савва держался с Константином, как, впрочем, и со многими знакомыми и близкими людьми, официально, соблюдая дистанцию. Савва считал, что дистанция необходима между людьми для свободы общения, и, тем более, нельзя без нее обойтись в деловом мире. Дело, основанное на дружбе, редко когда успешным бывает. А то ведь друг, ежели он с тобой в одном деле, иногда может так задушить дружескими объятиями, что ни дохнуть, ни двинуться или того хуже – поблажек ожидает и снисхождений, к делу неприменимых. Дружба та крепка, которая из дела произрастает.
– Сильный человек Константин Сергеевич, такое дело поднимает, – уважительно сказал он.
– И сильные люди слабыми бывают, – заметила Мария Федоровна, испытующе глядя на Морозова. – Знаете ли, Савва Тимофеевич, был как-то печальный случай личной ссоры между двумя актрисами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешающий ходу работы. И тут мне, – обхватив себя руками за плечи, Андреева прислонилась спиной к стене, – мне впервые пришлось видеть, как Константин Сергеевич плакал.
Морозов недоверчиво вскинул глаза.
– Да, да, Савва Тимофеевич, представьте, он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре, где мы тогда репетировали, на пне большой срубленной сосны, сжимал в руке носовой платок, забывая вытирать слезы, катившиеся по лицу. И все повторял: «Из-за мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело», – горячо воскликнула она, копируя интонации Станиславского. – Вот так. Такой он человек. Уважения только достоин.
Мария Федоровна потерла ладонями плечи и пристально взглянула на Савву.
«Знает ведь свою силу. Небось, видит, что со мной, – растерянно подумал тот, чувствуя непреодолимую притягательность этого взгляда, который и выдержать нельзя, и оторваться невозможно. – А что со мной и вправду?»
– Уважение – дело хоро-о-шее, – протянул он только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Хорошее… – повторила Андреева, по-прежнему, не отводя глаз.
В последнее время Савва испытывал неодолимую потребность хоть иногда окунаться в этот удивительный, печальный взгляд. Даже когда дела не позволяли бывать в театре, чувствовал его на себе, будто она – необыкновенная актриса, сводившая игрой публику с ума, неотрывно наблюдает за ним.
А сейчас Мария Федоровна стоит рядом. Совсем близко. Кажется, протяни руку и – вот она. Но этого нельзя. Никак нельзя…
– Хорошее… – снова задумчиво повторила Андреева и зябко поежилась.
– Холодно? – хрипловатым голосом спросил Савва.
– Нет. Это так… – провела она пальцами по волосам, – …от мыслей. – И, словно отгоняя их, махнула ладошкой у лица.
«От своих или от моих?» – лихорадочно подумал Савва и вдруг, решившись, схватил Андрееву за руку. Рука оказалась неожиданно мягкой и горячей.
– Вот что, Марья Федоровна! Едемте – ка со мной!
– Куда? – слабо улыбнулась та, и Савва почувствовал, как на лбу у него выступила испарина.
– Куда? Неважно. Едем!
– А и впрямь – неважно! – засмеялась она, высвобождая руку. Просто, чтобы поправить прическу…