– Что у нас с давлением? —поинтересовался я у Клары.
– Девяносто на шестьдесят. Это на допамине.
– А без него?
– Без него давление не определяется. И дышать сразу перестаёт.
Я воткнул в уши фонендоскоп и послушал грековы лёгкие. Там нещадно хрипело и хлюпало.
– В сознание приходил?
– Ненадолго. Несколько раз. Что-то лопотал по-своему.
– Ладно, сделайте ему девяносто преднизолона, шестьдесят лазикса и кислород через спирт. Отёк лёгких возвращается… впрочем, он и не уходил далеко, – мрачно добавил я.
Клара засуетилась со шприцами. Я ещё раз взглянул на уши болезного и с удовлетворением отметил возвращение природного цвета. Кислород делал своё дело.
Уже на выходе из палаты я услышал хриплый голос:
– Палыч…
Я резко обернулся. Антониди лежал в той же позе, но теперь глаза его были открыты и пронзительно смотрели на меня. По спине пробежал холодок. Старый грек сейчас вовсе не был похож на того, которого мы все так хорошо узнали за эти годы. Нет, он не был теперь привычным старым работягой, виртуозно матерящимся по-русски с греческим акцентом по любому поводу, а чаще без него. Не был он и неодушевлённым «больным на второй койке», как часто величали его дежурные сёстры. Что-то вдруг изменилось в нём, отчего старый грек Димас Антониди обрёл непонятную, необъяснимую величественность. И лежал-то он теперь на своей койке, аки император на смертном одре. Запавшие чёрные глаза сделались бездонными и, казалось, засасывали в себя свет, отчего вокруг умирающего грека словно бы образовался кокон из сумрака. «Чур меня, чур!» – пришла на ум подобающая случаю фраза. Наваждение прошло.
– Палыч… – повторил Антониди.
– Да, Димас, я тут. – я вернулся к его кровати. – Полегчало немного? Вот и славно. Сейчас ещё лекарства подействуют, и станет совсем хорошо.
– Помираю я, Палыч… Не перебивай, я знаю, что помираю. Мало времени… мне рассказать тебе надо… передать… – грек закашлялся.
– Не надо бы вам разговаривать, Димас.
– Надо, Палыч… обязательно надо… Кроме меня никто не знает… никто…
– Чего не знает? – наш диалог всё больше напоминал беседу Ипполита Матвеевича Воробьянинова с умирающей тёщей.
– Ты хороший врач, Палыч. Ты меня спасал… не помню сколько раз… только больше не надо… устал… пора мне. Ты запомни обязательно… – Антониди опять умолк, закашлявшись.
– Что запомнить, Димас?
– Агия… Агия Пелагия… Агия…
– Это кто?
– Это не кто… это что. Деревня моя… рыбацкая деревня… там, на Крите. Теперь, наверное, город. Давно не был, не знаю…
– Ладно, запомнил: Агия Пелагия. Ваша деревня. И что там?
– Езжай туда…
Оп-ля! Интрига закручивается. Теперь я должен лететь на далёкий греческий остров Крит для посещения родных мест Димаса Антониди. А красивое название у деревеньки-то: Агия Пелагия. Звучит! Надеюсь, он не попросит меня привезти горсть родной земли на его могилу? Хотя, летом на Крите должно быть хорошо… почему бы и не слетать простому советскому… пардон, российскому доктору в выходные на Крит? Делов-то…
– Езжай… найдёшь дом Антониди… на берегу, старый каменный… наверняка сохранился, ему лет двести уже… больше. Спросишь, покажут. Над домом – скала… высокая, похожая на голову… нос есть, глаза, брови. Не ошибёшься… В доме подвал… Дальняя стена от входа… – грек говорил всё медленнее, видно было, с каким трудом даётся ему каждое слово.
Я не верил своим ушам. Приключенческий роман просто какой-то… Остров сокровищ, блин. Сейчас он скажет, что в стене той – тайник, а в нём – карта, которая приведёт к старинному пиратскому кладу… или не пиратскому, но точно – к кладу. Вот ведь ситуация: и прервать разговор негоже: дед, похоже, искренне верит в собственный бред; и слушать дальше – смешно. Димас между тем отдышался и продолжил:
– Стена сложена из камней. Во втором ряду снизу третий камень справа не закреплён… вынешь его, засунешь руку. Достанешь амфору… небольшую, залитую воском. Внутри карта. Старая карта, мне ещё от прадеда досталась. Пойдёшь по ней…
– Куда? – я едва сдерживался.
– В Лабиринт. Лабиринт Минотавра. Под Кносским дворцом.
Я ощутил себя идиотом. Если грек сейчас сообщит, что для полного счастья мне следует найти там же, на Крите, девицу по имени Ариадна и вместе с ней отправиться мочить милую зверушку с головой быка и телом человека, я, пожалуй, не сильно удивлюсь. Но, чёрт возьми, как бы поделикатнее прервать этот бред?
– Димас, вы устали! Может вновь начаться удушье. Давайте сделаем паузу. Я всё запомнил, когда отдохнёте, расскажете мне, что делать дальше. Договорились?
Антониди захрипел:
– Ты верь мне, Палыч! Я с ума не сошёл и не брежу… понимаю, что трудно поверить, но ты верь… всё правда, Богом клянусь… Кроме тебя больше некому. Ты достоин, ты сможешь… сможешь его достать. Ты не понимаешь… но поймёшь, поймёшь позже… Езжай туда, Палыч, найди его… найди…
– Кого найти, Димас? О ком речь? Я действительно не понимаю.
– Подвал… второй ряд снизу… третий камень справа…, – грек с трудом выкашливал из себя каждое слово, – амфора… Возьмёшь карту, спустишься с ней в Лабиринт. Никто не знает, что он там… никто… Он не должен быть потерян… он точно там… ты его найдёшь… ты сможешь…
Я был заинтригован. Похоже, Антониди не бредит. И не врёт. По крайней мере, искренне верит в то, о чём говорит. Да и не принято как-то на смертном одре лукавить. Осталось только выяснить, о ком (или о чём) идёт речь.
– Димас, кого я должен найти в Лабиринте? Надеюсь, не Минотавра?
– Шутишь… это хорошо, что шутишь. Он любит весёлых. Сердце весёлого человека закрыто для зла… ты сможешь его достать. Тебе он откроется. Много веков никому не открывался… да и не знал никто… искали многие, да не там. Никто не знал… И теперь не знают… только старый Димас знает, где искать. Но Димас умрёт… и знание с ним… А он не должен исчезнуть. Найди его, Палыч… больше некому…
– Да кого его-то?
– Жезл… Жезл Асклепия…
Дед выдохнул последние слова и закатил глаза. Противно запищал монитор: на экране вместо сердечных комплексов появилась беспорядочно пляшущая зелёная линия.
– Фибрилляция! Клара, лидокаин, адреналин, живо! Звони тревогу! – Я от души треснул некстати умершего грека кулаком по грудине, схватил «утюги» дефибриллятора и нажал кнопку зарядки. Завыл звуковой индикатор. Дождавшись прекращения сигнала, я прижал электроды к груди Димаса:
– Отошли! Разряд! – Тело Антониди привычно подпрыгнуло в кровати, подстёгиваемое пятикиловольтным импульсом. Зелёная кривулька на мониторе продолжала свою пляску. В палату, что-то дожёвывая, влетел Петрович. С ходу оценив обстановку, он коршуном бросился на грудь страдальца и принялся массировать сердце. Подоспевшая Клара впрыснула в подключичку лидокаин. Вновь завыл звуковой индикатор и тут же замолк.
– Отошли!
Петрович поспешно отпрыгнул от реанимируемого тела и за хлястик уволок за собой Клару.
– Разряд!
Полумёртвый грек вновь подпрыгнул. Три пары глаз уставились на монитор. «Пляска смерти» продолжалась. Петрович, не переставая жевать, вновь захрустел грековыми рёбрами, делая массаж сердца. Заряжая дефибриллятор в третий раз, я некстати вспомнил о просьбе Антониди не реанимировать его боле. Вой зарядника прервался:
– Отошли! Разряд!
– Есть ритм! – Петрович дожевал, наконец-то, еду. – И даже синусовый!
На мониторе и в самом деле неуверенно побежали долгожданные зубцы. Я положил на место «утюги» и поискал на запястье грека пульс. Тот нашёлся сразу: судя по наполнению, с давлением у нашего долгожителя тоже всё было в порядке.
– Сто тридцать на восемьдесят! – подтвердила мои догадки Клара.
– Отключай допамин, ставь двести лидокаина капельно, потом – поляризующую. И кислород, само собой. Похороны пациента откладывается на неопределённый срок. Простые русские доктора в неравной борьбе победили старуху-смерть…
Петрович пропел:
И добавил: – Не дали доесть, злыдни! Ну ничего, ничего нет святого… Никакой заботы о здоровье подрастающего поколения!
– Твоё поколение, Петрович, не только подросло… у него уже вторичные половые признаки появились, а также либидо и поллюции. Практически затянувшийся пубертат… поздний, – задумчиво пробормотал я, изучая грековы зрачки.
– В тебе, Палыч, говорит зависть старого чахлого дистрофика к молодому здоровому, полному сил и любимому женщинами организму. Клара, подтверди: этот организм любим женщинами? – Петрович ткнул себя пальцем куда-то в пупок. Видимо, там и находился центр молодого организма.
Клара, подбирая вокруг димасовой кровати плоды нашей бурной жизнедеятельности, хихикнула:
– Этот организм либо ест, либо спит. Когда его любят женщины, непонятно.
Петрович обиженно засопел:
– Это гнусные инсинуации! У меня бывает масса промежуточных состояний…
– А вот о твоих промежуточных состояниях при даме упоминать не стоит, – встревожено замахал я руками на молодой организм, любимый женщинами. – Вряд ли Кларочке интересно подробное описание твоих физиологических отправлений…
Клара отрицательно покачала головой:
– Совсем не интересно. Лучше вы, Пал Палыч, расскажите, что это вам за страшную тайну наш грек открыл? Вы там тихо шептались, но я краем уха кое-что слышала…
Я сделал скорбное лицо:
– Жаль, дитя моё… очень жаль. Ты узнала мою тайну и теперь мне придётся тебя убить. Но сначала буду долго и крайне болезненно пытать, дабы узнать, что ты успела услышать. – со звериным оскалом я потянулся скрюченными руками к горлу Клары. Она взвизгнула и отпрыгнула за широкую спину Петровича. Тот деловито осведомился:
– Палыч, подержать её? А деньги мы разделим пополам…
– Эх, я к нему за защитой, а он… а ещё здоровым организмом назвался! Да за такую женщину любой организм, даже больной, на амбразуру бросится! – Клара с укоризной выговаривала Петровичу, однако из-за него не высовывалась.
– На амбразуру – легко! А на Палыча – не буду. Во-первых, потому что друг и коллега, а во-вторых – он, хоть и худой, но айкидо знает… побьёт. – Петрович развернулся, вытащил из кармана яблоко и протянул Кларе. – Вот… от сердца последнее отрываю. Вернее, от желудка. Это для меня труднее, чем на амбразуру. Мир?
Клара гордо приняла яблоко, грациозно сделала книксен и величаво удалилась из палаты. Мы с Петровичем проводили её взглядами, нескромно думая об одном и том же.
– Да… и как тут работать в таких условиях? – сглотнув, риторически поинтересовался Петрович. – А кстати, Палыч, о чём это она говорила? Какие такие тайны тебе Димас открыл пред ликом смерти?
– Не поверишь. Как в лучших приключенческих романах. Надо лететь на Крит, найти там карту, потом с этой картой в Лабиринт, к Минотавру… и будет мне счастье. Гипоксия мозга вкупе с энцефалопатией рождают загадочные образы.
Петрович задумчиво посмотрел на бесчувственного грека:
– Думаешь, бред? А вдруг? Чем чёрт не шутит… ему сколько лет-то? Сто с гаком… Может, и в самом деле зарыл что-то… или предки его.
– Петрович, я тебя умоляю! Ты, конечно, организм молодой, но не грудной же! Всё ещё в сказки веришь?
– Хочется верить в сказки, Палыч. Ох, хочется. Ладно, пошли кофе пить, а то, неровен час, ещё кто-нибудь помирать соберётся, а ты вовсе с утра не емши… нехорошо-с!
Глава 4
Два месяца назад, 23—35, отделение реанимации.Вика проснулась отдохнувшей и в хорошем настроении. Снился чудный сон; о чём именно, правда, она вспомнить не смогла, как ни пыталась. Но ощущение радости осталось. Его не смогло испортить даже возвращение к суровой реанимационной действительности. Вика огляделась. Из капельницы в неё продолжала очень медленно поступать неизвестная, но, наверное, весьма полезная жидкость. В больших окнах, выходящих в коридор отделения, постоянно мелькали чьи-то головы. У выхода из палаты за маленьким столиком уютно устроилась симпатичная медсестра, увлечённо читая при свете настольной лампы. За тонкой ширмой похрапывал кто-то… наверное, соседка по палате.
Только сейчас Вика с удивлением обнаружила, что на ней ничего нет, кроме тонкого одеяла в казённом пододеяльнике с рисунком из слова «Минздрав». Впрочем, не только: на груди обнаружились три круглые наклейки, от которых тянулись разноцветные провода. А над кроватью висел странного вида телевизор, в который эти провода уходили. По экрану непрерывно бежала кривая зелёная линия. «Это же моё сердце так работает», – догадалась Вика. Она долго завороженно следила за ритмичными всплесками на экране, силясь понять, что должна означать эта кривая, да так и не пришла ни к чему. Утешила себя мыслью о том, что если бы что-то было не так, сюда бы уже примчались врачи во главе с давешним Виталием Вениаминовичем.
В палату стремительно вошёл незнакомый высокий врач. Лицо его скрывала марлевая маска. На ходу стаскивая с рук резиновые перчатки, доктор обратился к встрепенувшейся сестре:
– Кларочка, в третьей палате у Смольцовникова давление рухнуло. Я ему в дозатор добутрекс заправил. В палате сестричка новенькая, присмотри за ней. Робеет и суетится.
– Хорошо, Пал Палыч! – Кларочка вспорхнула из-за стола и исчезла в коридоре.
Вика оцепенела. Этот голос… она узнала бы его из миллионов. Даже если бы сестра не назвала его по имени-отчеству, ошибиться было бы невозможно. Но как? Пятнадцать лет прошло, ни разу не встретились в их небольшом городе. Уезжал? Наверное, уезжал. И вот, надо же было так… попасть сюда, к нему… Господи, что же делать-то?
Вика испытала два противоречивых желания: по-детски спрятаться с головой под одеяло и закрыть глаза, или, сорвав с себя все эти дурацкие трубки и провода, броситься ему на шею, как тогда, раньше… И плевать, что без одежды, не впервой… хотя, наверное, фигурка у неё уже не такая точёная, как в двадцать два… но пока ещё очень даже ничего, мужики оглядываются. «Господи, о чём я думаю!» – ужаснулась Вика собственным мыслям.
Светин тем временем, стянув с лица маску, листал чью-то историю болезни. Привычка сосредоточенно хмуриться с годами его не оставила, отметила Вика. И вообще, изменился мало: разве что черты лица стали острее, утратили прежнюю юношескую, даже, пожалуй, детскую какую-то мягкость… и седины многовато для его сорока … «Он же на шесть лет старше», – вспомнила Вика. Значит, ему уже сорок три… а выглядит намного моложе. Впрочем, и сама она на свой возраст не тянула… по распространённому и, хочется надеяться, объективному мнению.
Вика лихорадочно думала, как поступить. Прятаться глупо: нет никакой надежды на то, что врач за сутки ни разу к ней не подойдёт. Да и не хочет она прятаться, если честно. Скорее наоборот… вернуться, вернуться назад, на пятнадцать лет, пусть ненадолго, на миг хоть бы… Господи, какая же дура… тогда дурой была, да и сейчас ею осталась! Вот, положил свои бумажки, поворачивается, уйдёт сейчас… ох, дура!
– Пашка!
Светин вздрогнул и замер на месте, спиной к ней. Не оборачиваясь, тихо произнёс, словно самому себе отвечая:
– Викуша.
Медленно, осторожно повернулся, встретился взглядом… «Всё-таки изменился, глаза вон какие жёсткие стали… повзрослел Пашка!» – успела подумать Вика. Светин шагнул к ней…
В наступившей тишине раздался пронзительный писк. На табло рядом с входной дверью красным цветом замигала цифра «3». В коридоре забегали, в Викину палату заглянула запыхавшаяся Кларочка и, с трудом переводя дыхание, выпалила:
– Пал Палыч, в третьей – клиническая смерть!
– Смольцовников?
– Он! – Кларочка умчалась.
Доктор виновато взглянул на Вику и выбежал следом.
В палату вошла незнакомая сестра. Она прямиком направилась к Викиной постели:
– Добрый вечер! Виталий Вениаминыч распорядился сделать вам снотворное. Вам нужно очень хорошо отдохнуть.
С этими словами сестра воткнула шприц в торчащую из Викиного тела трубку. «Как же нелепо всё…» – успела подумать Вика, прежде чем провалиться в неестественно-глубокий сон.