Ко мне он пришел хмурый и напряженный. Я поставила для него диск Билли Холидей. Мы оба любим джаз. Хорошо, когда есть что-то общее. Я спросила, не хочет ли он расположиться на диване в моей маленькой уютной гостиной, а я помассирую ему плечи и налью рюмочку вина… Так лучше. Мои усилия принесли результат. Он уже улыбается. Спрашивает, что сегодня на обед, поскольку из кухни очень уж вкусно пахнет. Ему не верится, что он может остаться на ночь. Это будет нашей первой ночью, проведенной вместе. Он потягивает вино и самодовольно улыбается. Я спрашиваю, по какому поводу. Оказывается, машину он оставил за две улицы до моей. «Никогда не знаешь, с кем случайно можешь столкнуться», – говорит он.
Нашей встрече мы обязаны… болезни матери Франчески. Да, старуха опять заболела. Ей не усидеть на месте, порывается что-то делать и без конца спотыкается и падает. То чем-нибудь порежется, то кость сломает. В общем-то, с ней ничего серьезного не случилось, но, по мнению Чарльза, теще понадобится операция. Переезжать в пансионат для престарелых она наотрез отказывается, и это есть не что иное, как старческий эгоизм по отношению к Франческе. У нее своя жизнь, свои дела. Она не может все бросать и мчаться в Дейлс на каждый мамочкин чих.
– Удача нам улыбнулась, – сказал он, позвонив мне и сообщив эту новость.
Я не люблю, когда он звонит мне на работу. Хорошо хоть, что на мобильник, а не на магазинный телефон. В моем списке контактов Чарльз закодирован под именем Эшли.
Оставив Эшли в гостиной, я иду на кухню заканчивать приготовление обеда. Себе я тоже налила рюмочку. Потягиваю вино и думаю: может, показать ему письмо деда? Нет, не стоит. Скорее всего, Дирхеду это будет неинтересно, а я предам и деда, и бабушку. Особенно мою бабуню. Ведь письмо адресовано ей.
Надеваю тонкое шелковое белье, купленное только вчера для этого великого события. Я выбрала темно-красный цвет, похожий на цвет крови из глубокой раны. На вид очень красиво, но мне в нем не слишком комфортно, но я игнорирую свои ощущения и думаю, как обрадуется Чарльз, когда начнет меня раздевать и увидит это белье. Надеюсь, ему понравится. И еще я надеюсь, что у нас будет бурный… О чем это я? Мы с ним недурно проведем время.
Мы этого заслуживаем.
Мы и в самом деле недурно проводим время. В постели Чарльз хорош. Могу сказать об этом, не покривив душой. Это составляет весьма значительную долю его обаяния. И в этом же – одна из причин, почему я остаюсь его… другой женщиной. Но я не могу отделаться от ощущения какой-то циничной пустоты всего этого.
В наших отношениях чего-то не хватает.
– А ты чего ожидала? – спросила Софи, выслушав мой рассказ.
У нее вид рассерженной домохозяйки. Она и стоит, как домохозяйка, уперев руки в бока.
– Не знаю, – бормочу я.
– Выкладывай начистоту.
– Я думала… Сама не знаю, о чем я думала. Хорошо иметь любовника… уж если другого слова не изобрели. Получаешь удовольствие. Это правда.
– Согласна. У тебя тоже есть право на удовольствия. Но от него ты их получаешь в урезанном виде. Надолго его не хватит. Да и зачем тебе отношения с женатым? Вечно оглядываться по сторонам. Ни расслабиться, ни пройтись, взявшись за руки… разве только миль за триста от нашего городишки. Это ведь ненормально. Ты же понимаешь: настоящие отношения – это не только секс.
– Да знаю я. Знаю. Все это как-то… пресно, что ли. Бесцветно.
– А я о чем говорю? На твоем месте я бы его бросила. Верни себе свободу. Надо идти вперед.
Я думаю. Снова и снова прокручиваю в мозгу слова Софи и прекращаю отношения с этим Дирхедом. Через два дня позвонив ему. Вот так.
– Чарльз? Извини, что звоню тебе на работу. Но это важно. Чарльз, дело в том… вряд ли нам стоит видеться дальше. Мы заходим в тупик. Думаю, наши отношения… себя исчерпали.
Он, как всегда, исключительно вежлив. Немного помолчав (видимо, переваривал свалившееся на него), он извиняется за то, что немало попортил мне жизнь.
Я отвечаю, что моя жизнь ничуть не пострадала. Просто меня удручают отношения с женатым мужчиной, поскольку у них нет перспектив. И, по правде говоря, мне стало скучновато.
Вежливости в его голосе поубавилось. Он спрашивает: не он ли причина скуки? Он что, такой зануда?
Я торопливо возражаю: нет, не он. Но наши отношения действительно стали скучными. Они меня все больше утомляют. Надо ли себя мучить?
Он говорит, что мне недостает восприимчивости, и он давно это знал. По его мнению, я резка и бесцеремонна.
Я извиняюсь и снова пытаюсь ввести разговор в нужное русло. Чарльз, дело в том…
Разговор заканчивается обещанием с его стороны более не искать встреч со мной. И конечно же, в стенах «Старины и современности» мы будем общаться так, словно ничего не случилось. Слава богу, это единственное место, где я могу с ним столкнуться!
Итак, отношения порваны. Осторожно спрашиваю про котенка. О, котенка я могу оставить себе. Он терпеть не может кошек и называет их проклятыми убийцами.
Нам с кисой будет хорошо вдвоем. Разумеется, я не стану скучать по Чарльзу и по нашим встречам дважды в месяц, по четвергам. Разве мне нечем заняться? У меня полным-полно домашней работы. Целая гора неглаженого белья; скоро надеть будет нечего. Сделаю в квартире косметический ремонт. Свожу свою новую кисуню к ветеринару… Чуть остыв, я понимаю: мне будет не хватать Чарльза Дирхеда. При всех его недостатках я буду скучать по его изысканным манерам. Однако я не стану поддаваться жалости к себе. Не позволю моей драгоценной уединенности вышибить меня из колеи. Уединенность – моя спасительная раковина, куда я прячусь. Уединенность – вовсе не то же самое, что одиночество. Я всегда чувствовала, что заслуживаю уединенности. Я выбирала это состояние, хотела его и предпочитала всем остальным. Когда ты в уединенности, никто и ничто не могут тебя задеть и сделать больно. Возможно, схожие чувства испытывала моя мать, когда однажды решила, что с нее довольно. Я этого, наверное, никогда не узнаю. Задумываюсь о том, как мы с ней, должно быть, похожи. Что она сейчас делает? Как живет? Как уживается с собой? Чувство вины – тяжкая ноша. Поэтому я снова и снова твержу себе, что поступаю правильно. Все так, как должно быть.
Выражаясь словами моего деда, я мысленно желаю Чарльзу обрести все радости этого мира.
Мне очень хочется поговорить с отцом о письме.
Я приезжаю к нему воскресным днем. Идет дождь. Сильный. Его струи не барабанят, а лупят по крышам и окнам, как камни, брошенные шаловливыми детьми. Письму деда дождь не угрожает. Оно лежит у меня в сумочке, а мы с отцом пьем чай.
– Ты навещал бабуню? – спрашиваю я.
Удобный вопрос для начала разговора. Вполне невинный.
– Нет. Состояние было не совсем то.
Сегодня отец бледен. Вид усталый. Мне хочется спросить, как он справляется с болями. Хочется услышать о результатах его последнего посещения клиники. Мы редко говорим о его болезни. О ней отец мне рассказал несколько лет назад, но тут же добавил, что это не тема для обсуждений и затрагивать ее мы будем лишь по крайней необходимости. О посещениях клиники он тоже почти ничего не рассказывает. С его слов я знаю о некоем докторе Муре, но результаты обследований и в самом деле закрытая тема. Отец пресекает все мои попытки говорить о его состоянии. Я и не говорю. О своей болезни он узнал давно, но, будучи настоящим стоиком, долго скрывал ее от меня. Бабуня до сих пор не знает, что он болен. Отец не хочет отягчать ей жизнь.
– Я собираюсь съездить к ней завтра, – говорю я отцу. – Целый месяц у нее не была. Надо поехать.
– Конечно поезжай. Она очень обрадуется. Я бы поехал, но сейчас не могу. Она сразу поймет…
– Ты прав, папа. Я скажу ей, что ты занят. И потом… есть у меня несколько вопросов. Хочу задать их бабуне.
– Что за вопросы?
– Подумываю заняться составлением генеалогического древа. – Я неплохо умею сочинять на ходу. – Сейчас люди стали больше интересоваться своими корнями. Вот и мне захотелось.
– Понимаю.
– Хочу спросить бабуню о твоем отце.
– О нем мало что известно. Он погиб во время войны, еще до моего рождения. Это мы с бабушкой тебе рассказывали, и не раз. Твой дед был поляк. Бабушка любила повторять, что он был командиром эскадрильи и участвовал в битве за Британию, да хранит Господь нашу страну.
– А ты знаешь, когда именно он погиб? Точную дату? Я бы могла поискать материалы о нем.
– Мама говорила, он погиб в ноябре сорокового года. Она была беременна мною. Трудно поверить, правда?
– Во что?
– В то, что я когда-то был совсем маленьким. И что это было так давно.
– Конечно. Просто я думала, что ты имел в виду… Не важно. А у бабуни сохранилось свидетельство о браке?
– Помню, я как-то ее спросил. Она сказала, что свидетельство она потеряла, причем очень давно.
– Но я могла бы поискать в архивах. Как ты считаешь? В записях о регистрации браков.
– Я… Наверное. Да. Думаю, там что-то могло сохраниться.
– А твое свидетельство о рождении?
– Наверное, лежит в каких-нибудь бумагах. Вот только где? Может, тоже пропало. Я его давно не видел.
Мы пьем чай со вполне съедобным печеньем.
– Может, бабушка забрала свидетельство о рождении себе. Она всегда говорила, что у нее мои документы целее будут… Пожалуй, я его не видел с тех пор, как занялся оформлением пенсии. А это было так давно, что даже вспоминать не хочется. – Он мне подмигивает.
– Скажи, может, ты в детстве видел их свидетельство о браке?
Чувствую, что начинаю давить на отца, чего ни в коем случае нельзя делать.
– Нет, дорогая. Такого я не помню.
– А может, бабуня и не теряла свидетельства и оно до сих пор у нее? Ты же сам говорил, что она всегда была очень педантична по части разных бумаг.
– Спроси ее завтра.
– У нее ведь должен быть еще один документ. Свидетельство о смерти твоего отца. Похоронное извещение, или как назывались тогда такие бумаги?
– Не знаю, Роб. Если оно и существовало, я его не видел. Бабушка не разбрасывала документы где попало. Так что все вопросы тебе лучше задать ей. Только одна просьба.
– Какая?
– Не проговорись обо мне.
– Что ты, папа? Ни слова.
– Это бы доконало ее сердце. У нее ясный ум, и она сразу бы все поняла.
– Обещаю, я ничем тебя не выдам.
– Ты у меня хорошая девочка.
– Возможно.
– Скажи, ты не торопишься? Мы могли бы еще выпить чая и посмотреть «Дорогу древностей». Кстати, у меня есть пончики.
– А варенье из крыжовника?
– Есть, но, к сожалению, не бабушкино. В «Теско» покупал. Какое-то фруктово-ягодное ассорти. Наверное, там есть и крыжовник.
К этому времени я чувствую себя запутанной и сбитой с толку. Я хорошо знаю отца и по его ответам поняла: он что-то скрывает.
Может, все-таки показать ему письмо? Нет. Повременю. Мне не хочется расстраивать ни его, ни бабуню.
Мы молча едим покупные пончики с покупным вареньем.
7
Войдя, Нина сразу впилась глазами в подаренный букет. Дороти это заметила и тоже посмотрела на цветы. Они несколько нарочито и даже вульгарно выпирали из эмалированного кувшина. Голодные девочки уселись за стол и принялись уписывать жареную картошку, яичницу и конские бобы – маленькие, мягкие и сладкие. Дороти собрала их сегодня, сгибаясь под раскаленным солнцем. Вообще-то, конские бобы поспевали позже, гораздо позже. Но девочкам требовалась еда, а выбор продуктов был невелик.
Нина пихнула локтем Эгги и подняла голову от тарелки.
– Дот, ты у нас никак цветочки собирать ходила? – спросила Эгги, подмигивая подруге.
– Нет.
– Значит, их тебе принесли? – спросила Нина.
– Да.
– Парень? – продолжала расспрашивать Эгги.
– Да, парень.
– А какой парень? – поинтересовалась Нина с набитым ртом.
«Не в пример вам, воспитанный», – подумала Дороти, удивляясь прямолинейности вопроса. Что значит, какой парень? Неужто Нина знала всех парней на свете? Однако любопытство девушек позволяло ей рассказать о неожиданном визите.
– Не кто иной, как командир эскадрильи Ян Петриковски. Он летает на «харрикейне». – Эти слова Дороти произнесла не столько для девчонок, сколько для себя.
– Говоришь, командир эскадрильи?
– А он собой ничего? – спросила Эгги, явно взбудораженная рассказом.
– Не знаю. Как-то об этом не задумывалась. Наверное. Скорее всего.
– Уж если бы он был красавчиком, ты бы заметила, – сказала Нина. – Ты же не настолько стара. И все-таки какой он из себя? И где ты его встретила?
– Сегодня. Здесь, на кухне.
Дороти сама удивилась своим словам. Неужели это было сегодня, совсем недавно, на ее кухне?
– Очень симпатичный, очень вежливый. Одним словом, иностранец.
– А чего ему понадобилось? – спросила Нина. – В смысле, кроме того, что мужикам обычно надо? – Эгги лягнула ее. Нина ойкнула и засмеялась. – Я же только спрашиваю. Правда, Дот? И ты не против поговорить об этом? Знаешь, посмотреть на этих поляков – у них руки, как осьминожьи щупальца. Мы с Эгги над ними поржали. Помнишь, Эгги? Клянусь всеми чертями, посмотришь на них – можно подумать, они девок никогда не видели. Или у них там в Польше с этим напряг?
– Всё у них там есть. А то, что они… странные… Тяжело им сейчас. Они такие же люди. Им тоже хочется… отвлечься. Этот командир эскадрильи был вынужден бежать из своей страны, иначе немцы убили бы его. И все они не от хорошей жизни приехали к нам. Но твое предостережение, Нина, я запомню. Спасибо.
Дороти слегка улыбнулась, заслонив рот чашкой. Той, откуда пил командир эскадрильи. Чашку она так и не вымыла.
– А дальше? – спросила Нина.
– Что – дальше?
– Он тебе понравился?
– Нет, конечно.
– Врешь! – хором возразили Нина и Эгги.
Командир эскадрильи приехал к ней на следующий день, в самый разгар послеполуденного пекла. Июнь в этом году начался с жары. Дороти сразу узнала знакомый стук в дверь: громкий и уверенный.
Она предполагала, что он приедет снова, только не представляла, какую причину он придумает на этот раз. Дороти расправила передник, убрала за уши выбившиеся прядки и откашлялась. Некоторое время она глубоко дышала, стараясь сосредоточиться на дыхании. Все равно в горле стоял ком. Что это с ней? Она должна быть образцом собранности. Не допускать никаких посторонних мыслей, никаких фантазий. А у нее почти подгибались колени. Дороти снова вдохнула, глубоко и громко, и отправила за уши еще несколько прядок. Потом замурлыкала песенку, которую слышала по радио. Она должна выглядеть нормально и ни в коем случае не… Дороти распахнула дверь.
Улыбающийся командир эскадрильи прошел мимо нее, неся в руках какой-то объемистый и довольно тяжелый ящик.
– А это еще что такое? – спросила Дороти.
Она стояла склонив голову набок и уперев руки в талию. Тем временем Ян Петриковски водрузил ящик на кухонный стол. Дороти охватило любопытство, и она временно забыла про ком в горле, учащенное дыхание и струйки пота, заливающие ей подколенные впадины.
– Это вам подарок. Для вас, миссис Синклер.
– Ну зачем вы? Спасибо. Что за громадину вы принесли?
– Патефон. – (Дороти ойкнула.) – Вы любите музыку? Думаю, да. Я и в прошлый раз, и сегодня слышал, как вы напеваете. Значит, не ошибся, что привез вам патефон.
Дороти действительно любила напевать. В основном простые мелодии, где-то услышанные и оставшиеся в памяти. Ей даже нравилось танцевать, но мысленно, в мечтах. А пела она везде, занимаясь своими делами. Пение помогало не думать о войне, сбежавших мужьях, мертвых младенцах и погибших летчиках. Она привыкла петь.
По ее просьбе Ян перенес патефон из кухни в гостиную. Подарок занял свое место на невысоком буфете, откуда Дороти быстро смахнула тонкий слой пыли.
– Сейчас схожу к машине за пластинками.
– У вас есть машина? – Дороти сама удивилась наивности своего вопроса.
– Не моя. Служебная. Нашей эскадрильи. Попросил на время.
Из машины Ян принес большую коробку с пластинками и поставил рядом с патефоном.
– Простите меня, командир, но я не могу принять такой подарок. – Дороти вспомнила о приличиях. – Боюсь, вы напрасно везли его сюда.