Надо ли говорить, что после этой ночи я влюбился в девушку, а точнее мне так уж очень хотелось думать, поэтому на следующий день, собрав все свои богатства и учтя ошибки более чем 20-летней давности, направился к ее хозяину. Тот запросил аж сотню золотых монет (!). В ту же минуту я опешил и яростно набросился на него с кулаками. Однако он оказался не дурак и у него имелось два первоклассных война в охране, которые постарались отнять мои удушающие объятья. Схватив меня сзади за руки подумали, что теперь-то я нейтрализован, но здесь моя кровь закипела. Вырвав резким движением одну лапу, с размаха ударил первого охранника, и его голова отлетела, заливая кровью покои, второй от увиденного опешил и поплелся назад, но мои цепкие клыки вонзились в сонную артерию бедняги. Расправившись с этими двумя обернулся на свою главную жертву, которая онемела от страха и только могла лишь шевелить глазами. Я тогда подошел к нему, взглянул в глаза и, сказав: «Глупец», свернул ему голову голыми руками. Дабы не выйти в крови умылся водой, которая была в покоях, и объявил, что теперь она моя.
Теперь мы стали жить с нею вместе. Дева не знала своего имени, поэтому я ее назвал Наина. Мне очень уж нравилось это имя. Первые месяцы жилось туго, денег много не было, однако работа делалась – деньги капали. Прошел почти год, когда за покорностью Наины смог разглядеть не любовь ко мне, а лишь благодарность за спасение от страшной участи. До меня только тогда дошло, что я не влюбленный пылкий юноша, лишь рабовладелец и хозяин. Видимо, верно говорят: «Рабом рожденный, рабом и умрет». Иллюзия счастья вдруг рухнула в один момент. Вся ее красота и молодость перестали ласкать мое эго. Мне хотелось бежать вон из дома, прочь от сей чертовки, но куда? В том году я познакомился с неким братством, которое было за освобождение Иерусалима от завоевателей Рима, они часто собирались под вечер и просиживали до утра, обсуждая как можно подорвать власть, именно поэтому я вступил в их братство. В нашем городе их было всего человек пять, вместе со мной, на момент моего поступления, однако меня это волновало в последнюю очередь. Они собирались то у одного, то у другого, бранили власть и пили вино, говорили, что правители уже одним своим присутствием на троне оскорбляют Христа. Я больше молчал и все больше пил, боясь разрушить уверенность своих оппонентов в их иллюзиях, если и говорил, то передавая своими словами их речи, да так искусно, что никто не замечал сего, восхищаясь моими словами. В ответ они утвердительно кивали и даже хлопали. Среди них закрепилось мнение в моем прекрасном уме. Однако их братство в нашем городе не просуществовало. Через месяц первого из них казнили за воровство булки хлеба на рынке, второго обвинили в измене церкви и распяли, третьего избили до смерти, когда тот шел домой в зверски пьяном состоянии, четвертый был убит девушкой легкого поведения в самый интимный момент, а в моей жизни ничего не изменилось. Разве только, что спать стал чаще.
Я понимал: жить вот так дальше было невозможно. У меня оказалось достаточно времени, чтобы накопить денег на самый захудалый домик где-то на окраине деревни. Тем более запас благодарности Наины стал подходить к концу, это чувствовалось в ее голосе, улыбке. Я стал бояться спать рядом с ней, потому что все ждал, когда она меня заколет ночью. Прошло чуть больше года, когда мною было окончательно решено уйти. Не было ни капли сожаления в расставании с нею, а вот с городом оказалось невыносимо тяжело прощаться. Столько лет провел здесь и вот вынужден покинуть его. Перед отходом я зашел во двор дома, в котором жила Ребекка, чтобы попрощаться с нею, Азарием и малюткой. Встав, я кинул последний взгляд на их могилки и направился в путь. Их дом и кузня так и остались пустовать, никто ни разу туда не возвратился. Ни старший, ни младшая за все время не прислали и известия о себе. Обидно.
8
Уже через пару дней я благополучно добрался до какой-то деревеньки в десять домов. Свободных из них не оказалось, поэтому мне пришлось проситься на ночлег, чтобы приютили хотя бы на ночь. Конечно, не в первый дом удачно получилось попасть, но мир не без добрых людей. Каких-то планов на будущее не строил, да и что там можно построить из гнилых досок моей жизни. Меня к себе пустила одна очень пожилая дама, которая умерла в ту же ночь, словно ждала моего прихода. Никто о правах после ее смерти не заявил, поэтому я решил остаться жить там, а милую женщину похоронил на заднем дворе. Вскоре нашел работу в поле, как и все, выращивая пшеницу. Работа большого удовольствия не доставляла, а вот скуку убивала. Однако она самая все же частенько наведывалась ко мне по одиноким вечерам. Надо сказать, что местные на меня еще долго смотрели косо. Хотя я был со всеми знаком и многих смог убедить в своей доброте, но даже после дести лет, которые там прожил, оставались те, кто недоверчиво глядел в мою сторону. Уж довольно странные обстоятельства предрекли мое появление в сей деревне: две смерти. Умерла уже очень старая супружеская пара, да и еще старушка, приютившая меня, также умерла, да и еще в первую ночь моего появления, поэтому и пошли тогда нехорошие сплетни, отголосок которых гулко стоял у всех в ушах, даже после стольких мирных лет. Многие все не переставали твердить, что я есть нечистая сила и со мной старались излишних связей не иметь. Конечно, такое отношение ко мне не могло не коробить, но ради добрых отношений с ними пришлось проглатывать сию горькую пилюлю недоверия.
Столько лет пребывания на одном месте, в котором тебя не очень-то и любят, утомляет. Вот и я устал, поэтому решил покинуть на несколько дней деревню, возвратившись в город, в котором 10 лет назад оставил Наину. Мне не составило труда найти тот самый дом. Остановившись стал вглядываться в окна, но, видимо, никого не было внутри. Хотелось верить, что у нее все хорошо, и она нашла достойного мужа. Эх, так и не решился тогда постучать в дверь. Дальше я направился к кузне, которая продолжала пустовать. На меня нагрянули теплые воспоминания, как ковали со старшим, однако тут же колючее чувство вспомнившейся ссоры с ним сдавило изнутри так же, как когда-то давили виноград с младшей, затем вновь мрачность прощания с ней, когда отдавал ее замуж. Потом я посетил задний дворик, на котором покоилась Ревекка, Азарий и их самый маленький сыночек. На меня опять нахлынули воспоминания, и я расплакался от досады, что их сейчас нет рядом. Уже темнело, поэтому мною было решено переночевать в давно заброшенном доме старшего. Они оставили почти все вещи. Тут осталось все так же, как я помню. Видно было, что собирались в спешке. Я оставил почти не тронутым дом в знак памяти о былом. Переночевав, рано по утру направился дальше, в родной город. Солнце поднялось невысоко, однако уже припекало мою спину. С собой у меня еще оставался кувшин воды и булка хлеба, которые купил на местном рынке за цену в три раза превышающую цену 10-летней давности. Обычно хлеба доставлялись из моих родных краев и стоили очень дешево, а столь резкое повышение стоимости взволновало меня, ибо являлось лакмусовой бумажкой событий, что происходили там, куда я держал путь. На сердце стало тревожно. Всю дорогу надеялся на лучшее, но случилось худшее, чего даже не мог предположить.
Уже на подходе к городу был виден черный дым. Из-за горы еще не было видно, что горит, поэтому я сохранял надежду на лучшее. Поднялся на гору и ужаснулся: весь город пылает огнями войны. Тогда я побежал туда, где все было охвачено огнем, совершенно не понимая зачем. Добравшись, открыл для себя страшную картину: ворота в город повалены, знакомые улицы обезображены полуразрушенными домами и усеяны трупами, сегодня не было дождя, но дороги размыты, в воздухе стоит резкий запах крови и гнили, ни одного живого человека не видать, рынок охвачен огнем. Осторожно ступая между убитыми, чтобы случаем не наступить на убитого. Не помню как, но в горе трупов случайно нашел старшенького. Он лежал с открытым ртом, смотря в небеса, словно ожидая помощи, которая так и не явилась. Невольно по моему лицу потекли слезы. Я опустился над ним на колени, прикрыл рукой его глаза, поцеловал в лоб и, уткнувшись головой в израненную грудь, зарыдал навзрыд. Позади меня послышался гул. Мне однажды приходилось слышать его. К городу шел Римский Легион. Видимо здесь произошло восстание. На улицы высыпался народ вооруженный мечами и в самодельных доспехах. Они, не слыша моих молитв остановить сие безумие, шли по телам братьев, сестер, отцов и матерей, словно под гипнозом. Вдруг и меня охватила всеобщая ненависть. Во мне проснулось самое благородное из человеческих пороков – желание отомстить за убитого сына. Взяв из рук убитого старшего меч, пошел за толпой, как завороженный. Ошибочно считать, что не было страха в моей груди, был да такой силы, что хотелось бежать, однако желание мести и даже патриотизм, вдруг пробудившийся во мне, оказались сильнее. Первые линии столкнулись, и воздух заполнился криками боли. Быстро стройные ряды римских воинов перемешались с восставшими. Вот и до меня добежал один. Совсем еще молодой мальчишка. В глазах его читался страх перед смертью, он не хотел умирать молодым. Ему всего было лет пятнадцать или шестнадцать, на мой взгляд, когда я одним ударом меча по его горлу прервал короткую жизнь мальчугана. Однако тогда не придал сему значения, но теперь с ужасом вспоминаю тот взгляд. За ним на меня кинулся еще один, которого проткнул мечом насквозь через щит. Глупец был уверен, что может спастись от моего удара. С каждой минутой количество нападавших увеличивалось в геометрической прогрессии. Одних рвал голыми руками, других разрубал на куски, уповаясь их криками. Я так сильно опьянел от крови, что в меньшей степени задумывался о причинах этой бойни, а как оказалось позже ими были борьба за свободу и жизнь. Как эпично вышло. Куда мне то со своей жаждой мести людям, которые его, наверняка, не убивали. Когда начинается битва, время словно теряется в толпе воюющих сторон. Если бы остановили мгновение, подошли к одному из солдат и спросили его: «Который час?», хотя бы и приблизительно, тот произнес, что какой час бы сейчас ни был, то он не хочет продолжать бой. Время ломается с каждой новой жертвой. Клинок об клинок бьется и звенит. Сначала звуки коробят слух, угнетают, однако вскоре привыкаешь к ним, как и к тому, что вокруг тебя гибнут люди, падая и укладываясь стопочками, но стоит закончится войне, как бывшие кузнецы войны вдруг осознают себя ее рабами. К сожалению, не все расстаются с рабским повиновением страшной и ужасной. На этой почве люди даже с ума сходят.
Битва продолжалась целую вечность, она была передо мной, сзади, слева и справа, она съела меня, как огромный монстр, но переварить себя я упорно не давался. И когда он поперхнется и отступит, то единственный шанс спастись, лишь бегством, ведь стоит ему зализать свои раны, как его вечный голод заурчит с новой силой и не утихнет, пока хотя бы один человек будет жив. Чей-то клинок мне подло вонзился в спину, пронзив мое тело насквозь. Я обернулся, дабы глянуть в глаза тому трусу, что так подло решил расправиться со мной, и увидел молодые глаза, наполненные страхом и недоумением. Он совершенно не понимал зачем его пригнали сюда, заставляют убивать собственный народ и почему пронзенный насквозь враг стоит спокойно с дыркой в теле, глядя спокойно в его глаза. У него, наверное, и жены то еще не было. Я повалился на землю без сил. На моих глазах тому мальчишке отсекли голову. Жалко его. Меня больше не трогали, даже не наступили ни разу. Может от того, что бой уже затихал, или мы побеждали, ведь в ином случае меня бы уже закололи. Однако, не о том были мои мысли тогда. Я смотрел на хмурое небо и недоумевал, чего же оно сердится, хотя скорее грустит. С каждой минутой мне становилось сложнее дышать (да-да, когда для тебя кончается бой, то чувство времени, хотя и в искаженном виде к тебе возвращается). Я был ранен в живот, а для тех времен ранение смертельное. Мне кажется, что пролежал там вечность, но никто даже не думал убирать убитых и помогать раненным. Все поле было усеяно мертвыми и раненными. Со всех сторон слышались стоны еще живых мальчишек. Мною было решено пробовать встать самому, ведь я понимал, что никто на помощь не придет. Мои попытки оказались мало эффективными, однако я не сдавался. Стиснув зубы, корчась и крича от боли, я все же смог встать. Оглядевшись вокруг я лишь убедился в поле, которое война усеяла трупами. Ни одного человека стоящего прямо над всеми. Словно воевали не две стороны, а три, причем последняя являлась невидимой и похоже, что она победила в сражении. Однако вскоре стали появляться люди, они стали оттаскивать всех погибших за город, где для них уже были вырыты ямы еще до начала битвы. Люди в них скидывались стопками по 20—30 человек, хотя сама землянка высотой не превышала 2 метров, в ширину не больше 3, а в длину изредка превышала все те же 2 метра.
Я вдруг оказался у самых истоков. Все то, что когда-то радовало меня и давало стимул жить вдруг рассыпалось, как карточный домик. Конечно, у меня еще оставалась деревня, в которой так долго жил, но там никто не ждал, а даже наоборот. Возвращаться туда было бы огромной глупостью, которую совершать я и не думал. Оставаться здесь – страшно. И дураку ясно, что смерч смерти, который пронесся по городу, лишь начало чертовой пляски, а участвовать в ней мне не хотелось, поэтому, не долго думая, я ушел в пустыню на долгие сорок лет. Пустыня с ее изнурительным солнцем стала испытывать меня. Несколько раз я находился на грани полного обезвоживания, однако мне до поры до времени удавалось обмануть госпожу смерть, но пару раз она все же настигла меня, когда очень долгое время не ходили караваны. За все мое пребывание в пустыне я не убил никого: ни животное, ни человека. Когда мною все же было решено вернуться в родные края, то обнаружил, что меня здесь ничего не держит, и я направился в Священный Рим.
9
Главное, чему меня научило предыдущее плавание в песках пустыни – не бояться смерти. Она может нагрянуть в любой момент, как подруга. Придет ли она в темный час или в светлый, ты должен спокойно принять ее и пустить в свой дом.
Мой путь лежал через пустыню, но другую, нежели которую знавал раньше. В груди не было страха, разум стал чист, однако волнение перед неизвестностью отдавалось во всем теле легким трепетом. Теперь, покидая родные края, понимал, что сюда больше не вернусь, однако ни капли сожаления не было, ощущалась даже какая-то радость. Совсем детская и наивная. С первых шагов чувствовалось открытие передо мной огромного и неопознанного мира. Лихорадка счастья через несколько дней прикрылась усталостью.
До этого целых сорок лет я провел в скитаниях по пустыне и успел освоиться с бесконечным песком, вечно испепеляющим солнцем. Мой воспаленный мозг стал теперь выдавать такие мысли, от которых становилось даже страшно. Солнце теперь казалось таким близким, что казалось смогу дотянуться до него рукой, погасив его, словно один из небожителей. Стоя на земле я себя возомнил Богом. Сколько людских смертей видел за все эти, сколько раз умирал и восставал из пепла, подобно фениксу, а какая невероятная сила течет в моих жилах. «Разве не в этом заключен смысл обожествления людьми?» – наивно думал я в ту пору. Однако какая дерзновенность мысли, какой полет над бездной. До сих пор восхищает дерзость, с которой человек может возвысить себя выше Бога, и, смеясь, убивать, однако, более не было жажды лишать жизни живое. Ведь не по чести Христу было умерщвлять. Какая смешная ситуация, однако, Он дает жизнь, а человек ее забирает, топчет и превращает в одну большую игру, придумывая сам правила. Глупо и не ясно.
Проходив целые 40 лет, как Моисей, я смог убить в себе раба, если таковым и был. Теперь мои руки оказались свободные от оков работы, голые ноги стали ступать по нагретому до адских температур песку. Первые шаги доставляли невыносимую боль, которая очень скоро утихла. К концу дня для меня, и солнце остыло. С собой не было ни воды, ни еды, однако голод не мучил, во рту стоял соленый вкус крови. Стоило зайти небесному светилу за горизонт, как в моей памяти лентой побежали воспоминания о прошлой жизни. Перед глазами, как наяву, появились крысы, которые меня вскормили, девушки, которых мне так хотелось полюбить, старшего с младшей, кузня, виноградник – все оказалось потерянным в пучине прошлого.
Через пару дней перед моим взором появились острые горы, касавшиеся самых небес. Казалось, что именно там живут Боги, о которых я был так много наслышан. Хотелось подняться к ним и пинками согнать их оттуда за такое управление миром, но вот гора не та. Я шел почти бесцельно, поэтому наслаждался окружающим меня пейзажем. Когда солнце стало опускаться за горизонт, то впереди себя увидел какую-то черную точку не похожую ни на что, виденное мною раньше. Мне стало интересно, поэтому ускорил свой шаг в его направлении. По мере приближения точка принимала все более отчетливые круглые черты. И вот я наткнулся на коричневый комочек из верблюжьей кожи, развернув который обнаружил младенца с закрытыми глазами и открытым ртом. Он, казалось, не дышал. В паре метров от меня стоял кактус. Я ринулся к нему, разодрал верхний слой, двумя руками выгреб сочную мякоть, которую выжал малышу в рот. После первых капель малыш захрипел, однако слезок не было, потому что его организм оказался истощен. Взяв маленького на руки, побежал к другим кактусам и сорнякам, из которых можно было выжать хотя бы пару капель, но вода не единственное, что ему было нужно. Увидев нечто похожее на крысу, прятавшуюся под песком, кинулся на нее, разорвал вдоль, выпотрошил внутренние органы, которые были очень горькие на вкус, и оставшееся мясо засунул себе в рот, отплевывая шерсть, разжевал и стал кормить младенца, подобно птице, кормящей птенца. Все сработало отлично, однако дальше носить маленького в верблюжьей коже нельзя было, поэтому я оторвал кусок своей ткани и обернул его, закрыв головку от солнца, смоченной тканью. На третий день мои ноги опять почувствовали жар песка. Каждый шаг стал настоящей пыткой. Как на зло на моем пути не попадалось ни одного самого захудалого кустарника, малыш захлебывался в криках, а я вдруг вновь почувствовал весь ужас жажды, вскоре стало невыносимо идти, опустившись на колени, закричал во весь голос: «Воды, дайте хотя бы несколько капель». И вдруг небо стало черным в одно мгновение, полил дождь, который не кончался 80 дней и ночей. Малыш, который от истощения уже замолчал, вновь подал голос, что он еще жив. Пустыня заполнилась водой и расцвела всего в несколько дней. Сколько счастья было во мне, когда пошел спасительный дождь. Я стоял на коленях и смеялся, чувствуя каждую капельку на своем теле. Пустыня с каждым днем становилась зеленее, озера глубже, а дожди сильнее. Малютка оказалась девочкой с самыми красивыми голубыми глазами, которые напоминали мне гладь озера, они были столь же прозрачные и, казалось, что можно увидеть ее душу. Я назвал девчонку Эва, а через пару лет добавил Цейла. У нее оказалось двойное имя Эла-Цейла, но для меня она была просто Эла.