Но чем больше подходило боевых полков, тем большею гордостью блестели глаза покрытых ранами и лохмотьями солдат; разорванная, поблекшая форма была для них лучшим, почетнейшим платьем.
Посредине лагеря, занимаемого возвратившимися с войны отрядами, была раскинута большая палатка; около нее стояли на часах два гренадера в меховых шапках; на некотором расстоянии от нее были знамена, около них находились на страже офицеры и двадцать гренадеров; они охраняли войсковые святыни. Несмотря на царившее в лагере беспокойное волнение, около палатки было совершенно тихо. Офицеры и солдаты держались в отдалении и, если им приходилось переходить на другую сторону поля, делали большой крюк, лишь бы не пройти мимо палатки. Только несколько адъютантов, тихо разговаривая, стояли близ нее; ординарцы держали в поводу их лошадей, а на свободном пространстве между палаткой и знаменами рейткнехт медленно водил дивную рыжую лошадь.
Внутренность палатки, несмотря на некоторую простоту, отличалась красотой и элегантностью, совершенно не соответствовавшим условиям походной и лагерной жизни. Пол был устлан толстым и мягким ковром темного цвета: несколько наложенных друг на друга матрасов образовали диван; на нем была целая масса подушек; на складном деревянном столе, в серебряной дорожной посуде стоял холодный завтрак; сбоку находился другой стол, с большим зеркалом и всевозможными принадлежностями туалета; из раскрытых флаконов струился аромат восточных духов, наполнявший солдатскую палатку атмосферой дамского будуара; несколько деревянных скамеек дополняли убранство палатки.
Пред туалетом стоял средних лет человек в русской генеральской форме, очень видный, плечи его были широки даже для его огромного роста, а грудь – высока; все его тело состояло из стальных мускулов, это была настоящая фигура атлета, и в то же время он отличался исключительной элегантностью; можно было бы сказать, что Геркулес и Антиной дали ему свои самые лучшие свойства.
Солнцу и ветру не удалось огрубить его лица – он был слегка бледен, ноздри тонкого, с горбинкой носа трепетали, как у породистой лошади, рот со свежими губами и изумительно белыми зубами мягко очерчен, лоб высок, под капризно изогнутыми бровями сияли большие голубые глаза. На этом красивом, подвижном лице отражались все переживаемые впечатления. Его густые волосы были отброшены назад, легкий слой пудры лежал на густых кудрях, которые лишь с трудом подчинялись прическе, предписываемой воинским уставом.
Человек, чистя и полируя изящной щеточкой ногти слегка загорелой, но красивой и тонкой руки, внимательно разглядывал свое изображение в зеркале.
Это был генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, командир вернувшихся от турецкой кампании войск. На нем был роскошный мундир, который еще больше увеличивал его рост и придавал особенное изящество его фигуре. Этот мундир был полною противоположностью разорванным и заштопанным – у его полков; его красивые, блестящие сапоги с тонкими серебряными шпорами больше подходили для придворного паркета, чем для военного лагеря. Потемкин сохранил, соответственно приказу императрицы, лишь широкую саблю в потертых ножнах с потемневшим от порохового дыма эфесом и измятую шляпу с совершенно растрепавшимися перьями и оторванной тесьмой. Вид сабли и шляпы доказывал, что они действительно побывали в пылу сражения, и придавал изящному генералу налет воинственности, нисколько не уменьшавшей его элегантности.
«Что-то принесет мне этот день? – подумал Потемкин, вопросительно посмотрев в зеркало, как бы требуя ответа у своего собственного изображения. – Быть может, я сегодня стою при повороте всей своей жизни: или я поднимусь на недосягаемую высоту, или же буду идти по скучной, томительной, однообразной дороге… Но нет, этого не будет! – воскликнул он, и его глаза загорелись. – Этого не будет… Об этом говорит мне какой-то внутренний голос, который никогда не замолкал во мне на протяжении всех этих лет… Полных обманутых надежд! О, Екатерина! – грустно сказал он. – Я увидел над ее головой сияющий царский венец… Еще тогда, когда в первый раз увидел ее в Петропавловском соборе, молящейся за здравие императрицы Елизаветы Петровны. Да, уже тогда ярко горела видимая только мне корона на голове Екатерины, даже в то время, когда все пренебрегали ею… Я украсил своим темляком ее шпагу, когда она в первый раз императрицей появилась пред войсками… И каждый раз, как я видел ее, в моем сердце с новой силой вспыхивала любовь к ней, целый мир для меня в одном слове: «Екатерина»! Я был не в состоянии побороть эту любовь и не хочу победить ее».
– Нет! Нет! – воскликнул Потемкин, протягивая руку к своему изображению.
«Нет, я не хочу подавлять эту любовь, она должна привести меня к счастью, – задумчиво размышлял он, рисуя на зеркале свой вензель. – Если же этого не будет, то мне лучше погибнуть! Она меня любила, – мрачно сказал он. – Да, да!.. Я это знаю… Это подсказывало мне сердце… Но тогда стал на моей дороге Орлов! Это был каприз счастья… Я должен был потерять в игре, Орлов меня обыграл. Да это вполне понятно: он был страшен ей; ведь он мог тогда уничтожить все то, что создал своими же руками… Я должен был покориться… Шли годы – но ни намека, что она помнит меня… Я играл скучную роль при нашем посольстве в Стокгольме, рисковал своей жизнью на войне с турками, надеясь, что она меня вспомнит. Но все оказывалось напрасным… Забыла ли она меня?.. Нет! Как она могла забыть меня, если я постоянно думал только о ней? Нет, нет, этого не могло быть! Просто Екатерина не рисковала дать волю своим воспоминаниям. Как это ужасно, что женщина, которую я так горячо любил, когда она не имела власти, я еще сильнее люблю теперь, когда она стала царицей! Она склоняется, она трепещет пред его волей!.. Но ведь он был полезен во время переворота, теперь же – нет, он не в состоянии понять и оценить ее гордые замыслы и ее ум. Я же сумею сделать это… Я пойму Екатерину, я буду приводить в исполнение ее мысли, бесстрашно творить ее проекты! Так должно быть и это будет так!.. Моя судьба записана на звездах… Судьба привела меня сюда, и моя вина будет, если я не поверну ее сообразно книге звезд, в которую я верю. Орлов забыл меня или же чересчур уверен в своем могуществе, иначе он не допустил бы, чтобы я привел сюда эти полки. Но, клянусь Богом, он обманулся; он будет повержен, несмотря на всю свою уверенность и спокойствие… Он вынудил благодарность Екатерины, но теперь он уже более не необходим… Я вступлю с ним в борьбу, и увидим, так ли хорошо я читаю свою судьбу по книге звезд, насколько ясно раньше видел царскую корону на голове великой княгини Екатерины Алексеевны!»
Он еще раз посмотрел на себя в зеркало, и гордая радость вспыхнула в его глазах. Он натянул перчатки, нахлобучил на лоб измятую шляпу и, откинув занавес, заменявший дверь, вышел из палатки. К нему сейчас же подошел адъютант, рейткнехт подвел рыжего скакуна. Потемкин легко вскочил в седло и сказал:
– Следуйте за мной, господа!.. Я хочу еще раз посмотреть на наших солдат! Сегодняшний смотр не доставил нам чересчур много хлопот; раны и лохмотья наших геройских полков будут говорить сами за себя, и я уверен, что они будут императрице дороже всех остальных блестящих отрядов.
Офицеры вскочили на коней и последовали за генералом. Он был встречен радостными криками солдат, которые, несмотря на его строгость, любили Потемкина за то, что он делил с ними все трудности и тревоги военной жизни и был всегда первым там, где было всего опаснее. Они ценили его и за то, что он был высокомерен и горд только с высшим, а к низшим был всегда справедлив и добр, если только они исполняли свои обязанности.
Потемкин нашел большинство своих полков уже готовыми к выступлению. На самом крыле своего лагеря Потемкин подъехал к казачьему полку, который он привел с собою из Турции. Эти казаки участвовали в осаде Бендер. Теперь они были на конях и размечали линию постановки войск на месте парада.
Потемкин ласково ответил на их крик: «Здравия желаем, батюшка!», которым казаки приветствовали его, и уже намеревался ехать обратно к своей палатке, как вдруг на некотором расстоянии он увидел казака, который, воткнув пред собою в землю пику, обнял рукою шею лошади и весь, по-видимому, ушел в себя.
Потемкин нахмурился; он подъехал к казаку и воскликнул:
– Что ты тут делаешь, лентяй! Разве ты не знаешь, что каждую минуту сюда может прибыть наша возлюбленная матушка царица, чтобы поздороваться со своими храбрыми солдатами? А ты тут стоишь, как будто у тебя нет другого дела, как только считать песчинки под ногами!
Казак вытянулся в струнку, схватил копье и, взяв лошадь за повод, готов был выполнить любое поручение. Среднего роста, на вид ему казалось лет сорок пять, у него были короткие усы, лицо продолговатое, с длинным носом и большими синими глазами имело меланхолическое выражение, присущее обыкновенно жителям степи. Он смотрел на генерала с упреком, его взор был печален.
– Ах, это ты, Емельян Пугачев? – ласково сказал Потемкин, всмотревшись в лицо казака. – Зачем ты удалился именно сегодня, когда ты имеешь право одним из первых выслушать благодарность из уст императрицы? Ведь ты всегда был первым в битвах…
– Прости, батюшка Григорий Александрович! – ответил казак. – Я так же, как и другие, счастлив, что увижу государыню царицу, но я грустен потому, что у меня на сердце неспокойно.
– Ну, – дружески сказал Потемкин, – ты всегда был молодцом, скажи же, что ты хочешь… ты ведь знаешь, что твой генерал всегда исполняет все просьбы своих храбрецов!
– Батюшка! – воскликнул Пугачев, забывая свою военную выправку и протягивая к Потемкину руки. – Дозволь мне вернуться на родину!.. Я много лет служил верой и правдой, я еще при нашей всемилостивейшей государыне Елизавете Петровне ходил в Пруссию, тогда, когда фельдмаршал Апраксин командовал армией… Я ни разу не был наказан по службе и всегда храбро сражался. Я почти совсем забыл родину, славный тихий Дон-батюшку, но, когда мы шли на турок, я увидел снова свою реку, родные поля и пастбища, где учился садиться на коня… Родители мои уже умерли… У меня не было ни братьев, ни сестер, друзья мне стали чужими, но все же сердце горячо забилось в груди… А раньше, на Яике, я увидел девушку… Она была намного моложе меня и ласково так смотрела и предпочла израненного в боях солдата молодым парубкам, которые только в игре и стреляли… Я должен был уходить с моим полком в Туретчину, а сердце разрывалось. Но я исполнил свой долг и храбро бился в первых рядах против басурман… Но с тех пор как я снова увидел родную реку, с тех пор как я смотрел в чудные очи Ксении Матвеевны моей, целовал уста ее алые, я хочу на волю, на родину рвусь. Я кое-что накопил себе во время моей службы; это – чуть ли не настоящее богачество для моей стороны, я куплю коня и буду вести счастливую, тихую жизнь рядом с Ксенией моей. Я буду рассказывать ей о битвах с пруссаками и турками. У меня будут дети, которые станут храбрыми казаками и так же, как и я, грудью защитят честь и славу святой Руси.
– Остановись! – воскликнул Потемкин, громко смеясь. – Что за глупые мысли у старого казака, который столько лет имел честь служить в армии и которого, быть может, ожидает более почетная будущность, чем тихая жизнь в степях, около бабы, которая намного моложе тебя, а потому и будет обманывать. Ты состоишь в списке храбрецов, которых я хочу представить к награждению, и если ты и впредь будешь себя так вести, то ты сможешь сделаться даже офицером; уже многие возвысились таким образом, для этого нужны только ум и беззаветная храбрость. Выбрось из головы все глупости! В России достаточно красивых баб, которые будут смотреть на тебя так же ласково, как твоя Ксения, и так же горячо целовать тебя, как и она. Я не отпущу тебя… Что будет с армией, если все ее храбрые солдаты захотят наслаждаться тихим счастьем около жены и детей!
С петербургской дороги послышался пушечный выстрел.
– Слышишь?! – воскликнул Потемкин; глаза его загорелись ярким пламенем. – Это знак приближения государыни! Прочь глупые мысли, которые совершенно не годятся для храброго солдата, и марш на свое место! Сегодняшний день – счастливый день, и если для меня сегодня засияет солнце, то я и тебя не забуду!
Генерал круто повернул лошадь и поехал к своей палатке, чтобы отдать последние приказания о размещении полков.
Емельян Пугачев побледнел как смерть, со скрежетом сжал зубы, лицо его передернулось, как от боли, и он, с ненавистью посмотрев вслед уезжавшему генералу, вскочил в седло, схватил пику и поехал к товарищам.
Весь лагерь пришел в движение после выстрела, прервавшего разговор Потемкина с Пугачевым; гвардейские полки вытянулись длинной линией и по флангам окружили место парада, оставив лишь сравнительно небольшой проезд; остальные полки заняли пространство посредине: матросы и солдаты – на левом крыле, а полк Потемкина – с правой стороны.
Знамена были разнесены по местам, офицеры отправились к своим частям, не было слышно ничего, кроме легкого позвякиванья оружия и ржания лошадей. По сторонам толпился народ, которого с каждой минутой все прибывало, то и дело подъезжали новые партии любопытных, стремившихся полюбоваться редким зрелищем.
II
Вскоре послышался новый пушечный выстрел, и вдали показалось облако пыли, совсем золотое в лучах утреннего солнца; оно быстро приближалось. Раздались громкие клики, и толпа народа бросилась к дороге.
Потемкин стоял на правом крыле своих войск. Его неотрывный взгляд как бы втягивал это мчавшееся облако, среди которого он уже мог различить разноцветные блестящие костюмы; его губы плотно сжались, рука, державшая повод, задрожала.
Пред полками прозвучали последние слова команды. Ряды солдат стояли неподвижно, будто вылитые из стали.
Вдоль длинных рядов гвардии разъезжал всадник в форме полного генерала; это был военный министр граф Захарий Чернышев, за ним следовало несколько адъютантов. Граф был высокий, слегка худощавый человек. Продолговатое лицо с резкими чертами, умные, проницательные глаза светились хитростью, а на тонких устах змеилась неизменная мягкая улыбка старого царедворца.
Граф Чернышев объехал площадь, стал посредине нее, против проезда, и вынул шпагу. Радостные крики народа раздались наконец совсем близко: отряд кавалергардов в красных мундирах промчался сплоченным строем и, развернувшись, выстроился по обеим сторонам графа Чернышева. В следующий момент тот поднял шпагу, и тишина словно взорвалась. Испугавшиеся лошади поднялись на дыбы, бросились в сторону и только с большим трудом были усмирены своими всадниками и снова возвращены в ряды – все хоры музыки заиграли оглушительную «встречу» и покрыли сильные голоса нескольких тысяч солдат, слившиеся в один крик.
– Да здравствует государыня Екатерина Алексеевна, да здравствует наша возлюбленная матушка царица!
В это время на площадь парада выехала императрица; она сидела на великолепном, белоснежном турецком скакуне, грива его развевалась по ветру, а уздечка и чепрак были богато украшены сверкавшими на солнце драгоценными камнями.
Екатерине в это время было сорок три года. Безусловно, годы не прошли бесследно над ее головой, но тем не менее тонкое, благородное лицо еще не утратило нежных и мягких очертаний молодости. Большие глаза ее горели живым огнем, в них отражалась глубокая умственная жизнь. Она не употребляла никакой косметики, которая придавала лицу пользовавшейся ей императрицы Елизаветы Петровны неподвижное, точно окоченелое выражение. Обыкновенно Екатерина Алексеевна была несколько бледна, но именно поэтому она и казалась моложе своих лет, так как не хотела скрывать свой возраст, но в этот день благодаря быстрой езде ее щеки покрылись ярким естественным румянцем.