– Я не понимаю вас, сеньора.
– Ты ничего не понимаешь в этом, мальчик, ступай спать… Но, нет, подойди сюда и слушай. Не правда ли, в этом видна Божья кара? Он слишком доверчив и не видит подле себя змеи.
– Вы говорите, вероятно, о доне Исидоро?
– Именно. Ты ведь знаешь, что он влюблен в Долорес. Он совсем с ума сходит по ней. При всей его гордости, он готов пасть к ногам этой женщины! Он, который привык повелевать, теперь служит игрушкой в руках Долорес и предметом насмешек в театре и везде.
– Но мне кажется, что сеньору Маиквес отвечают на его чувство… – робко произнес я.
– Да, так было раньше, но симпатии Долорес очень переменчивы. О, он, конечно, заслужил это. Долорес – само непостоянство!
– Никогда бы я не мог этого подумать о такой красивой сеньоре.
– С ее ангельским лицом и невинной небесной улыбкой Долорес страшная интриганка и кокетка…
– Так, значит, сеньор Маньяра…
– Вне всякого сомнения, Маньяра ее фаворит. Если она и разговаривает с Исидоро, то только для препровождения времени и для того, чтобы поиграть сердцем этого несчастного человека. Кошке игрушки, а мышке слезки. Не правда ли, он вполне заслужил это? О, я вне себя от радости!
– Поэтому-то, вероятно, сеньора Амаранта и говорила сегодня такие вещи… – сказал я, желая, чтобы моя госпожа разъяснила мне кое-что из слышанного мною.
– Ах, Долорес и Амаранта хоть и похожи с виду на подруг, но они ненавидят, презирают и готовы стереть друг друга с лица земли! Раньше они были в хороших отношениях, и даже еще недавно… Я предполагаю, что при дворе произошло что-нибудь такое, что поссорило их, и, вероятно, все это кончится войной не на жизнь, а на смерть.
– Сейчас видно, что они не в ладах…
– Мне рассказывали, что теперь при дворе идут страшные интриги. Амаранта стоит за старую королеву и короля, между тем как Долорес вместе с другими придворными дамами интригует в пользу принца Астурийского. Они так возбуждены теперь одна против другой, что не умеют скрыть своей ненависти!
– А разве сеньора Амаранта такая же интриганка, как ее подруга? – спросил я, желая услышать подробности о той, которую я уже считал своей благодетельницей.
– Совсем напротив, – ответила донья Пепа. – Амаранта в полном смысле слова аристократка, она очень скромна и безупречного поведения. Она удивительно добра и от души готова помочь всякому, кто только нуждается в ее помощи. При дворе она пользуется огромным влиянием, и тот, кто заслужил ее расположение, должен считать себя счастливым.
– Мне так и казалось, – ответил я, очень довольный этими хорошими новостями.
– Я надеюсь, что Амаранта поможет мне в моей мести, – произнесла моя госпожа с прежним лихорадочным волнением.
– Против кого? – спросил я в изумлении.
– Пьеса для игры в доме маркизы уже выбрана, – продолжала она, не расслышав моего вопроса. – Но никто не хочет взять роли Яго, а для меня это очень важно. Не сыграешь ли ты эту роль, Габриэль?
– Я, сеньора!.. Я совсем не умею играть…
Она задумалась, сдвинула брови, опустила глаза и, наконец, вернулась к началу разговора.
– Я удовлетворена! – произнесла она страстно. – Долорес ему неверна, Долорес его обманывает, Долорес выставляет его в смешном виде, Долорес его наказывает… Боже мой! Теперь я вижу, что есть справедливость на земле!
Затем она немного успокоилась, велела мне уйти и когда, позвав свою горничную, вошла в спальню, то до моего слуха долетели ее судорожные рыдания. На просьбы горничной успокоиться и лечь она только ответила:
– Зачем я буду ложиться, когда я знаю, что не усну всю ночь?
Я ушел в мою маленькую комнатку, куда никогда не проникали лучи света. Я лег, огорченный несчастной страстью моей госпожи, но скоро эти мысли отошли на задний план, и я стал думать о моем собственном положении. И, видя в своем воображении чудный образ Амаранты, я уснул крепким, счастливым сном.
VIII
Проснувшись на другое утро, я сразу припомнил все вчерашние события и стал о них думать.
– Когда же наступит час идти к сеньоре Амаранте! – говорил я сам с собою. – Нет сомнения, я попал к ней в милость; впрочем, это не так удивительно, потому что я не раз слышал, что недурен собою… Кто знает, быть может, лет через пять я буду каким-нибудь графом или герцогом. Разве я не слышу, как совсем темные люди, благодаря своему уму и чьей-нибудь протекции, залетают очень высоко? Донья Пепа говорит, что сеньора Амаранта пользуется большим влиянием при дворе; кто знает, быть может, в ее жилах течет королевская кровь? Господи, но что мне сделать, чтоб удостоиться ее милости? Клянусь Богом, что если она поможет мне выдвинуться, я сумею не ударить в грязь лицом! Первое, что я сделаю – это уничтожу бедность в Испании и издам повеление, чтоб на всех рынках понизили цену на съестные припасы для бедных. С Францией у меня не будет никаких столкновений; она сама по себе, а мы сами по себе. А если кто посмеет меня ослушаться, то без долгих разговоров я прикажу снять ему голову с плеч. О, если мне удастся возвыситься, как будет счастлива моя бедная Инезилья! Она уже не будет целые дни гнуть спину за работой. Конечно, Инезилья такая милая и кроткая, что я всю жизнь буду ее любить, но я должен любить также и Амаранту… Но как же я оставлю Инезилью?.. А как же я забуду для нее Амаранту?.. Они обе такие хорошие…
Так размышлял я, лежа в постели и рисуя себе картины будущего. Одно только предположение, что я могу быть любимым женщиной, имеющей влияние при дворе, заставляло меня уже мечтать добиться через нее почестей и славы. Я узнаю в этом испанскую кровь. Мы все и всегда одинаковы.
Я встал, оделся и, взяв корзинку, пошел на рынок за провизией. Дорогой мне пришла в голову мысль, что ходить на рынок слишком унизительно для человека, который, быть может, не сегодня-завтра будет адмиралом, министром или даже королем какого-нибудь маленького королевства.
Оставлю на время мою собственную самонадеянную персону и перейду к воспоминанию о том, какое впечатление производили на народ эти ожидаемые политические перемены. Я заметил, что на рыночной площади многие собирались кучками и о чем-то оживленно толковали.
Продавец рыбы, наш постоянный поставщик, как мне показалось, был в особенно веселом настроении.
– Ну, что новенького? – спросил я.
– О, большие новости! Французы вошли в Испанию. Если б ты знал, как я рад!
И, понизив голос, он сказал мне с лукавой улыбкой:
– Они пришли, чтоб завладеть Португалией! Ведь можно с ума сойти от радости!
– Я ничего не понимаю!
– Ах, Габриэль, ты еще слишком молод, чтоб понимать такие вещи! Поди-ка сюда поближе! Если они завладеют Португалией, то кому же они отдадут ее, как не Испании?
– Да разве можно так скоро завладеть страной и отдать ее кому-нибудь, как фунт кизила?
– Нет сомнения, что будет так. Люблю я Наполеона! Он очень расположен к Испании и только и думает о том, чтобы сделать нас счастливыми.
– Полно вам толковать! Он думает только о том, как бы выманить у нас деньги, корабли, войска и все, что ему угодно! – сказал я с твердой решимостью окончательно порвать с Францией, когда сделаюсь министром.
– Он уже расположен к нам потому, что хочет избавить нас от первого министра Годоя, которого все терпеть не могут.
– Да что такого сделал этот сеньор, что его все так ненавидят?
– Но, скажите на милость, ведь это первый негодяй в Испании! Всем известно, что он фаворит королевы и только благодаря этому достиг такого высокого положения. Он продает места, да еще каким бессовестным образом! Если у кого есть красивая жена или дочь, то тот может при нем всего добиться! Теперь он хочет сплавить королей в Америку, чтобы самому сесть на испанский престол… Но он ошибается в расчете, потому что Наполеон разрушит все его планы. Бог знает, что ждет нас, но, мне сдается, Наполеон посадит на испанский престол нашего принца Астурийского, а наш король Карл IV с супругой отправятся, куда им будет угодно.
Больше мы не говорили об этом, и я пошел в галантерейную лавочку купить шелка по поручению горничной.
Аббат Паниагва выбирал себе ленту на пояс, а хозяин, лаская кота, сидевшего на прилавке, говорил хозяйке:
– Теперь уж нет никакого сомнения, донья Амброзия, что нас освободят от этого выскочки!
– Давно бы так, – ответила лавочница. – Вероятно, какой-нибудь добрый человек отправился к Наполеону и рассказал ему о всех ужасах, какие творит Годой, вот он и выслал свое войско, чтобы свергнуть его.
– Виноват, сеньора, – произнес аббат, подымая голову от прилавка, – но мне приходится вращаться в лучшем обществе, и я слышал из верных источников, что у Наполеона совсем обратные намерения. Он выслал свои войска не против Годоя, а за Годоя, потому что существует тайный договор, по которому решено завоевать Португалию и разделить ее на три части между тремя лицами, одним из которых будет князь де ла Паз.
– Об этом говорили, но очень давно, и никто теперь уж не думает о подобном разделе, – с презрением ответил хозяин магазина. – Наполеон хочет завоевать Португалию только для того, чтобы отнять ее у англичан, да-с, сеньор!
– А мне говорили, – прибавила донья Амброзия, – что Годой хочет отправить королей в Америку и взять себе испанскую корону. Но уж этого мы не допустим, не правда ли, дон Анатолио? Хотя, конечно, чего уж ждать хорошего от человека, женатого на двух женщинах!
– И говорят, что за обедом одна из них сидит по его правую руку, другая по левую, – сказал дон Анатолио.
– Ради Бога, говорите тише! – произнес аббат Паниагва. – О подобных вещах нельзя говорить вслух.
– Нас никто не слышит, и кроме того, если б стали арестовывать тех, кто высказывает подобные вещи, то Мадрид сразу опустел бы!
– Всем известно, в каких отношениях Годой состоит с королевой, – сказала донья Амброзия.
– Но об этом не говорят, сеньоры, об этом молчат! – воскликнул Паниагва. – Говоря откровенно, мне неприятно это слушать. Мне даже как-то страшно. Вдруг это дойдет до князя де ла Паз!
– Но так как мы не ожидаем от него прибыли или каких-нибудь других выгод…
– До свиданья, отпустите меня, донья Амброзия, я тороплюсь, – в смущении проговорил аббат. – Я выбрал вот эту зеленую ленту, а голубая не годится, мне неудобно будет показаться в ней в доме графини.
Она торопливо завернула ему выбранную им ленту и так же торопливо дала мне шелк, чем я вовсе не был доволен, потому что охотно бы еще послушал разговор о политике. Я направился домой, но дорогой встретил монаха Хозе Салмона, который нередко ходил к донье Домингвите, бабушке моей госпожи, и лечил ее от всевозможных недугов. Салмон, в фамилии которого недоставало только одного «о» для того, чтобы напоминать премудрого царя Соломона, считал себя человеком образованным и необыкновенно умным.
– Как здоровье доньи Домингвиты? – остановил он меня вопросом. – Хорошо ли на нее подействовала сушеная малина, которую я ей принес в последний раз?
– О, превосходно! – ответил я, хотя не имел ровно никакого понятия о ее действии.
– Вот сегодня вечером я принесу ей порошочки, после которых она совсем помолодеет, или я не буду отец Салмон! Но какие у тебя прекрасные груши! – прибавил он, запуская руку в мою корзинку. – Ты мастер покупать!
И, взяв пару груш, он сначала понюхал их, затем опустил в широкий рукав своей длинной одежды, без всякого позволения с моей стороны, и прибавил:
– Передай ей, что сегодня вечером я зайду к ней порассказать о важных политических новостях.
– Вот вы все знаете, отец Хозе, – произнес я, сгорая от любопытства, – не можете ли вы объяснить мне, зачем приближаются французские войска?
– Если бы ты хоть наполовину был так умен, как я, то ты понял бы, в чем дело, – ответил он. – Разве ты не знаешь, что Наполеон возвысил Францию после всяких интриг и революций? Разве ты не знаешь также, что у нас есть человек, подкапывающийся под святые основы церкви? Зная все это, трудно не понять, что французские войска идут только для того, чтобы наказать этого нераскаянного грешника и заклятого врага духовных начал.
– Неужели же сеньор Годой не только светский интриган, но и враг духовенства? – спросил я, удивленный таким скоплением отрицательных качеств у фаворита.
– Без сомнения, – ответил монах. – А если бы нет, то по какой же причине он стал бы вводить реформы в монашеских орденах, отрывать монахов от монастырской жизни и посылать их дежурить в городские больницы? Он готовит также проект, в силу которого у нас будут отняты земли и отданы в пользу народных школ земледелия. О, если б все, что говорят, было правдой, – продолжал он, снова запустив руку в мою корзинку, – то было бы очень хорошо. Но мы ждем только Наполеона, в надежде, что этот несравненный полководец избавит нас от тирании и отдаст испанский престол принцу Астурийскому Фердинанду, на благоразумие и опытность которого мы все надеемся.
Сказав это, он взял из корзинки вторую пару груш и горсть кизила и вновь опустил в свой широкий рукав. Я решил поскорее расстаться с этим образованным человеком, разговоры которого стоили мне так дорого.
Конечно, я узнал не особенно много, но понял, однако, что почти все относятся с презрением к Годою, считают его интриганом, грабителем, безнравственным человеком и даже врагом церкви. Кроме того, я ясно видел, что Фердинанд, принц Астурийский, пользуется всеобщей любовью, что на него возлагают самые радужные надежды и многого ждут от его дружбы с Бонапартом, войска которого уже вступили в Испанию, чтобы идти на Португалию.
Я снова зашел на рынок, чтобы пополнить опустошение, учиненное монахом в моей корзинке, и отправился домой.
IX
Но домой я попал нескоро, потому что по дороге заглянул к моему другу точильщику Пакорро Чинитасу, имевшему точильную мастерскую в нашем околотке. Я как сейчас вижу перед собой точильный станок, быстро вертящееся колесо и мелкие искры, разлетающиеся при работе.
Чинитас был человек на вид гораздо старше своих лет – виной тому неприятности, доставляемые ему женой. Это была женщина невозможная в полном смысле слова; она дралась с мужем чуть не ежедневно и ругалась на весь квартал. Чинитас долго терпел, но, наконец, принужден был просить развод, решившись не иметь иной подруги жизни, кроме своей точильни.
Когда я его узнал, он уже развелся с женой. Это был человек сдержанный и молчаливый, но когда дело касалось воспоминаний, семейной жизни, он говорил без умолку. Я всегда любил беседовать с ним и находил его далеко не глупым и рассудительным. Впоследствии, когда политические события сами говорили за себя, я оценил по достоинству спокойствие и дальновидность моего приятеля.
– Как поживаете, Чинитас? – произнес я, входя в его мастерскую. – Что это все толкуют? Неужели французы пришли в Испанию?
– Говорят, – ответил он. – И народ доволен.
– Они, кажется, идут завладеть Португалией?
– Говорят…
– Это очень вероятно. К чему существовать Португалии?
– Видишь ли, Габриэлильо, – сказал он и на минуту отнял ножницы от точильного камня, вследствие чего прекратился шум, – мы с тобою дураки и ничего не понимаем в этих вещах. Но мне кажется, что все эти сеньоры, которые радуются приходу французов, понимают еще менее нас с тобой и скоро увидят свою ошибку. Что ты об этом думаешь?
– Что же я могу думать? Раз Годой такой негодяй, то очень может быть, что Наполеон свергнет его, а на престол посадит принца Астурийского, который, как ожидают, будет превосходно управлять страной.
Чинитас снова приложил ножницы к камню, натянул ремень, привел в движение станок ногой, выразительно плюнул в сторону и сказал:
– Я говорил и говорю, что все эти сеньоры глупцы. Мы не умеем ни читать, ни писать, а подчас понимаем больше их; они там, наверху, ослеплены властью, а нам снизу все видно. Подумай сам, Габриэль, ведь нужно быть слепым, чтобы не видеть, что Наполеон говорит не то, что думает. Этот человек перевернул весь мир; не одного короля он сверг с престола, чтобы отдать этот престол какому-нибудь из своих братьев. Говорят, что он хочет свергнуть выскочку и посадить на престол принца Астурийского, а я смеюсь над этим. Смотри, как бы он вместе с Годоем не устроил какой-нибудь штуки. Наполеону нет ровно никакого дела до того, будет ли царствовать Фердинанд или управлять Годой. Он хочет завладеть Португалией для того, чтобы одну часть ее отдать нашему министру, а другую какой-то инфанте Трурии, или Этрурии, уж я там не знаю…