– Именно поэтому мы готовимся к ним сейчас, – отвечаю я. Дай Бринни волю, и она бы только и делала, что махала помпонами, терлась попой о попу и звонко хлопала себя по ягодицам в перерыве между таймами, а может, и все оставшееся время.
Мы с Бет всегда загоняли Бринни больше других, потому что она нас бесила.
– Не нравятся мне ее лошадиные зубы и куриные ножки, – говорила Бет. – Глаза б мои ее не видели.
Как-то раз мы с Бет тренировали «двойной крючок»[8] и громко, на весь зал, обсуждали сестрицу Бринни. Та была слаба на передок – ее застукали с помощником завхоза. Бринни разрыдалась и убежала в душевую.
– Ну не знаю, – шепелявит Бринни, – у меня голова раскалывается.
– Если лопнул кровеносный сосуд, – отвечает Бет, – может случиться внутричерепное кровотечение.
– Мозг у тебя и так уже поврежден, – добавляю я, пристально глядя на нее. – Прости, но это так.
– А в данный момент кровь заполняет твою черепную коробку и сдавливает мозг, – продолжает Бет, – рано или поздно ты умрешь.
Бринни таращит глаза, они наливаются слезами, и я понимаю, что мы добились, чего хотели.
В пятницу тренер собирает специальное собрание.
Мы обмениваемся встревоженными сообщениями и перезваниваемся. Ходят слухи, что она хочет выгнать кого-то из команды; интересно, кого?
Но она просто объявляет:
– У вас больше не будет капитана.
Все смотрят на Бет.
Я знаю Бет со второго класса – с тех пор, как мы ночевали рядом в спальниках в летнем лагере для девочек; с тех пор, как побратались кровью. Я знаю Бет и могу понять, что кроется за каждым взмахом ее ресниц, за движениями ее пальцев. Есть вещи, которые она презирает – алгебру, пропуски на выход[9], свою мать, знаки «стоп». Это ледяное презрение – ее сила.
Однажды она окунула зубную щетку матери в унитаз; она называет отца «кротом», хотя никто не помнит, откуда взялось это прозвище; а еще она как-то раз назвала учительницу физкультуры «сукой», и когда та пожаловалась, никто не решился подтвердить, что все так и было.
Но есть кое-что, что о ней знают далеко не все.
Она любит ездить верхом, у нее есть тайная библиотека эротической литературы; ростом она от силы полтора метра, но таких сильных ног, как у нее, я больше ни у кого не видела.
А еще я знаю, что в восьмом классе… нет, летом после восьмого класса, на пьяной вечеринке, сложенные в неизменную капризную усмешку губки Бет ублажали Бена Траммела. Я видела. Бен лыбился, вцепившись ей в волосы, будто голыми руками поймал жирную форель. Позже об этом узнали все, но проболталась не я. В школе до сих пор об этом болтают. Я никогда не участвую в этих разговорах.
Я так и не узнала, зачем она это сделала или зачем делала потом, еще много раз. Я никогда ее не расспрашивала. У нас так не принято.
Мы не судим.
Главным и неизменным было то, что Бет всегда была нашим капитаном, моим капитаном: в подготовительной группе, в средней школе, на первом и втором курсах[10] и, наконец, сейчас, в Большой Лиге.
Бет всегда была капитаном, а я – ее дерзким лейтенантом. С того самого дня, как мы вместе пришли в команду, а до этого три недели тренировались делать кувырки у нее на заднем дворе.
Бет была прирожденным капитаном, и мы никогда не думали, что может быть по-другому.
Иногда мне кажется, что лишь ради этого Бет ходила в школу, общалась с нами, общалась с миром вообще.
– Не вижу необходимости в капитане. Вам это не слишком помогло, – чеканит тренер, бросая на Бет короткий взгляд. – Но все равно, спасибо за работу, Кэссиди.
Сдай значок и пистолет.
Все вдруг озаботились тем, надежно ли держатся в кроссовках антимозольные подушечки, а Рири прямо изогнулась вся, таращится на Бет, чтобы видеть ее реакцию.
Но Бет не реагирует.
Ей как будто все равно.
Она не удосуживается даже зевнуть.
– А я думала, жди беды, – шепчет мне на ухо Эмили, приседая и подпрыгивая в раздевалке после тренировки. – Как в тот раз. Когда она рассердилась на парня, который заменял у нас математика, и поцарапала ему машину ключами.
Зная Бет, могу предположить, что ее истинную реакцию мы увидим не сразу.
– И как же мы теперь будем выступать? – недоумевает Эмили, тяжело дыша. Она делает выпады, приводя свое тело в нужную форму, убирая жирок. – Что это такое вообще – команда поддержки без капитана?
Скоро мы узнаем, что это такое. По сути, это означает, что нам больше не придется тратить время на болтовню о лимонадных диетах и о том, кто сделал аборт на летних каникулах.
Новый тренер не намерена это терпеть. Она велит нам собраться.
К концу первой недели ее правления мы понимаем, что наши ноги болтаются, как макаронины, мышцы вялы, движения небрежны. Тренерша сравнивает нас с гигантскими надувными фигурами, которые запускают над городом на парадах. И она права.
Она отправляет нас бегать по трибунам.
Знали бы вы, какой это ад! Топать вверх и вниз по ступеням под трели ее беспощадного свистка. Двадцать одна высокая ступенька и сорок три поменьше. И еще раз. И еще раз. И еще.
На следующий день наши лодыжки стонут.
Стонут наши спины.
Стонет все.
Мы называем трибуны «лестницей в ад». А Бет говорит, что ни к чему так драматизировать.
Однако к субботней тренировке мы – по крайней мере, некоторые – начинаем с предвкушением ждать этой боли, ведь она кажется такой настоящей.
И мы знаем, что это не смертельно, что скоро станет лучше, ведь мы тертые калачи.
Глава 4
Вторая неделя
Бег по лестнице – это жесть. Я чувствую, как содрогается мое тело – бум, бум, бум – как стучат зубы, я почти в исступлении – бум-бум-бум, бум-бум-бум! – мне кажется, что я вот-вот умру от сотрясающей меня боли – бум! – что мое тело сейчас разорвется на кусочки, а мы все бежим, бежим, бежим. И мне хочется, чтобы это никогда не кончалось.
Какая колоссальная разница в сравнении с тем, что было раньше: в ожидании капитана Бет мы красили ногти и лепили друг другу временные татуировки. Бет являлась за десять минут до начала игры и сражала нас наповал, взлетая на плечи Минди и Кори и растягиваясь в арабеске[11], хотя буквально за минуту до этого курила косяк с Тоддом Гриннеллом и полоскала горло мятным шнапсом, прячась за дверцей шкафчика в раздевалке.
В те дни нам было плевать, что наши движения небрежны и бестолковы; мы просто обсыпались блестками, подпрыгивали в шпагат и трясли задами под Канье Уэста. И все нас любили. Мы были сексапильными сучками. И этого было достаточно.
Вертихвостки – так нас называли учителя.
Звезды – так мы называли себя сами.
Весь спортивный сезон мы рыскали по школе кучной стайкой, двигаясь абсолютно синхронно – волосы одной длины, кроссовки одной модели, золотистые тени на веках. Мы были неуязвимы.
Но лишь теперь я понимаю, какая же тоска нас одолевала! Такой неуемный зуд, что порой я поглядывала на других ребят – тех, кто сидел в классах и участвовал в школьных дебатах. На фотографов, делавших снимки для ежегодника, на толстоногих спортсменок и девчонок из оркестра со скрипками в потрепанных футлярах. Я смотрела на них и думала, каково это – иметь увлечение.
Но потом все изменилось.
Бет раскуривает косяк; горящая бумага попискивает, и меня передергивает от этого звука.
Сейчас я должна сидеть в своей комнате и чертить параболы, но вместо этого торчу в машине Бет, потому что той нужно свалить из дома и не слышать, как шелестит по коридору шелковый халат матери.
Бет и ее мать как две африканских антилопы, что всякий раз пускают в ход рога. Они бодаются с тех самых пор, как Бет произнесла первое слово. Если верить ее матери, это была язвительная острота.
– Моя дочь, – заявила как-то раз миссис Кэссиди, еле ворочая языком и густо намазывая шею трехсотдолларовым кремом, – уже во младенчестве была бандиткой.
И вот я сажусь в машину, надеясь, что поездка подействует на Бет успокаивающе. Катают же на машинах младенцев с коликами.
– Завтра контрольная, – бормочу я и тереблю учебник по алгебре.
– Она живет в Фэйрхерсте, – не обращая на меня внимания, произносит Бет.
– Кто?
– Френч. Тренер Френч.
– А ты откуда знаешь?
Бет даже ухом не ведет – она никогда не отвечает на вопросы, на которые ей не хочется отвечать.
– Хочешь посмотреть? Райончик еще тот.
– Да не хочу я, – отвечаю я, но на самом деле, конечно, хочу.
– Все из-за той истории с капитанством? – спрашиваю я очень тихо, как будто сомневаюсь, стоит ли произносить это вслух.
– Какой истории? – произносит Бет, даже не глядя на меня.
Дом в Фэйрхерсте оказывается вполне приличным двухуровневым ранчо. И, вообще, дом как дом. Но что-то в нем есть. Когда знаешь, что тренер там, за большим панорамным окном, в гостиной, залитой мягким золотистым светом, он кажется каким-то более интересным.
На дорожке перед домом трехколесный велосипед, украшенный тонкими розовыми ленточками; они трепещут на ветру.
– Дочка, – бесстрастно произносит Бет, – у нее маленькая дочка.
– Нельзя воспринимать пирамиду[12], как неподвижный объект, – наставляет нас тренер, – или как постройку. Для вас она – живое существо.
Когда мы делали пирамиду при Рыбине, то были «кубиками». И строили ее, как домик, этаж за этажом.
Теперь мы узнаем, что суть пирамиды не в том, чтобы вскарабкаться друг на друга и неподвижно застыть. Суть пирамиды в том, чтобы вдохнуть в нее жизнь. Вместе. Каждая из нас – орган, от которого зависит жизнедеятельность других органов; и вместе мы создаем большой живой организм.
Мы учимся тому, что наши тела принадлежат не только нам, но и команде, и что это главное.
Что, находясь в центре поля, мы становимся единственными людьми во Вселенной. На лицах у нас широкие бессмысленные улыбки, но все, что нас по-настоящему заботит – это стант. Стант – и больше ничего.
В основании пирамиды наш крепкий фундамент – Минди и Кори; мои стопы на плечах у Минди, я чувствую вибрацию ее мышц, и эта вибрация передается Эмили, стоящей на моих плечах.
Средний ярус установлен, но мы не тащим флаера[13] наверх, как груз. Он не карабкается по нам, как по лестнице. Нет, пирамида колеблется, пружинит, помогая флаеру взмыть ввысь, и в едином порыве мы понимаем, что являемся частью чего-то… чего-то настоящего.
– Пирамида – живой организм, ей нужна кровь, пульс и жар. РАЗ, ДВА, ТРИ! Пирамида живет благодаря сплетению ваших тел, ритму, который вы создаете вместе. С каждым счетом вы становитесь единым целым и создаете жизнь. ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ, ШЕСТЬ!
Я чувствую Минди под собой, ее литые мышцы; мы движемся, как один человек, подбрасываем Бет, и она тоже становится частью нашего организма: ее кровь начинает течь по моим жилам, а ее сердце – биться с моим в унисон. У нас с ней теперь одно сердце.
– Пирамида неподвижна лишь тогда, когда вы велите ей быть неподвижной, – говорит тренер. – Когда ваши тела становятся единым целым, вы замираете и превращаетесь в мрамор. Вы – камень.
– И в этот момент вы больше уже не сможете шевельнуться, вы перестали быть смазливыми девчонками, которые прыгают по коридору, размахивая хвостиками и болтая о ерунде. Вы перестали быть симпатичными пустышками, вы уже не девочки, вы даже не отдельные личности. Вы – важнейшие составные части одного организма – совершенного организма. А потом на счет СЕМЬ, ВОСЕМЬ, ДЕВЯТЬ…
– Вы рассыпаетесь.
После тренировки, выдохшиеся и скользкие от пота, мы накидываемся на нее с вопросами.
Она ни капли не вспотела, стоит прямо и смотрит на наши измученные лица. Мы прижимаем бутылки с водой к щекам, к груди.
– Тренер, а вы в какой школе учились? – спрашивает кто-то.
– Тренер, а чем занимается ваш муж?
– Тренер, а это ваша машина на учительской стоянке или вашего мужа?
Мы расспрашиваем каждый день. Постепенно, по капле, выуживаем сведения о ней. Она училась в Стоуни-Крик; муж работает в центре, в зеркальном офисном небоскребе, и это он купил ей машину. Почти никаких подробностей. Только то, чем она может поделиться, чтобы не складывалось впечатление, будто она не делится.
Сосредоточенная и целеустремленная, она отвечает на вопросы только после нашего забега по трибунам. Только после того, как мы сто раз вставали на мостики и сделали сто нещадных упражнений на пресс, скользя по полу мокрыми от пота спинами.
Она такая красивая и, кажется, почти стесняется своей ослепительной красоты. Все время хочет одернуть себя, как юбку, приглушить, как звон браслета с бубенчиками.
Она отпускает нас по домам и сама собирается уходить, когда Рири кричит:
– Эй, тренер! Эй, тре-нер! А что это у вас на щиколотке?
Из-под короткого носка выглядывает татуировка – размытое лиловое пятно.
Она даже не поворачивается, как будто не слышала.
– Тренер, что это у вас?
– Ошибка, – отвечает она своим твердым и тихим голосом. Ошибка.
О, так у нашей строгой тренерши темное прошлое. Шальное прошлое.
– Спорим, она снималась в одной из серий «Дрянных девчонок до нашей эры»? – говорит Бет. Она сидит за лэптопом Эмили и набирает имя тренера в поиске на «Ютьюбе». Она задалась целью прошерстить весь интернет.
Но ничего не находится. Я почему-то так и думала. Она – кремень, вряд ли на нее можно что-то нарыть.
После тренировки Эмили – она тает теперь прямо на глазах – лежит на голом линолеуме в раздевалке и раз за разом скручивает пресс, качая мышцы, подгоняя себя под стандарты тренера. Я сижу рядом и держу ее за ноги, чтобы толстые голяшки не дергались.
Оказывается, тренер еще не ушла – она в кабинете, говорит по телефону. Мы видим ее через стекло: она открывает и закрывает жалюзи, покручивая в руке пластиковую палочку. Смотрит в окно на парковку. Открывает и закрывает. Открывает и закрывает.
А потом вешает трубку и выходит из кабинета. Грохочет открывающаяся дверь – и все начинается.
Тренер видит нас и одним кивком приглашает войти.
В кабинете пахнет сигаретным дымом. Как от продавленного дивана в учительской с въевшимся пятном на обивке. По школе гуляет куча версий происхождения того пятна.
На столе у тренера стоит фотография маленькой девочки. Тренер говорит, что ее зовут Кейтлин. Кейтлин четыре года, у нее безвольный ротик, румяные щеки и такой глупый стеклянный взгляд, что я невольно задаюсь вопросом, как людям вообще приходит в голову заводить детей.
– Хорошенькая, – выпаливает Эмили, – как куколка… или типа того.
Куколка или типа того.
Тренерша смотрит на фотографию, будто видит ее впервые. Щурится.
– В детском саду я на плохом счету, – произносит она таким тоном, будто ее это волнует. – Я ее всегда последняя забираю. По крайней мере, из всех мам.
Она ставит фотографию на место и смотрит на нас.
– Помню, у меня тоже такие были, – кивает она на наши фенечки.
Они, мол, в детстве их плели, и надо же, мода возвращается. Она называет их «браслеты дружбы». Впервые слышу, чтобы их так называли.
– Это просто фенечки, – говорю я.
Она смотрит на меня, потом прикуривает от обычной деревянной спички, как тот мужик, что продает нам вино с черного хода своей лавки на Шелтер-Роуд.
– Вот такое плетение у нас называлось «змея на дереве», – говорит она, поддевая мизинцем браслет на запястье Эмили и затягивается сигаретой.
– Это «китайская лестница» – снова возражаю я.
– А это? – Она тычет мне в руку сигаретой так, что кончик едва не обжигает кожу.
Смотрю на свой браслет и на ее изящный пальчик.
– Узел «незабудка», – лыбится Эмили. – Такой проще всего выучить. И я знаю, кто тебе его сплел.
Я не отвечаю.
Тренер смотрит на меня.
– Парни не плетут фенечки.
– Не плетут, – отзывается Эмили и чуть ли не прищелкивает языком.
– Да я даже не помню, кто его мне подарил, – говорю я.
Но потом вспоминаю: это была Кейси Джей, девчонка, с которой мы подружились в чирлидерском лагере прошлым летом, но Бет ее невзлюбила, а потом и смена кончилась. Вот странно: в лагере кажется, что роднее подруг и быть не может, а потом лето заканчивается и вы никогда больше не видитесь.