Да, вот так и закончился тогда… мой короткометражный фильм. Мрачный? Да уж… не из веселых. Но нечто похожее и Валюшка смотрела…
Почему именно такие… Да потому, что с годами нервы наши начинают растягиваться, слабеть, как гитарные струны, и звучание их… и звучание души расстраивается. И если в молодости громче звучали мажорные ноты, то после сорока усиливаются минорные, а сны им вторят.
Не совсем согласна… Лучше – о пробке? Хорошо, этот мой сюжет почти смонтирован, так что пора и к финалу. Но прежде прочитаю тебе еще одну, уже мажорную и предпоследнюю запись, которую я сделала после нашей… я, Валюшка, Фима, вылазки в лес. Может, она и не совсем здесь монтируется, но жаль не вставить в этот сюжет.
«Прекрасный сентябрьский день! Мы бредём в молодой посадке леса. Какие же ярко-зеленые и стройные крепыши эти молодые ёлочки! Да еще вокруг – вереск стайками, шуршащий мох под ногами! Красота!.. А если остановиться и вот так прислониться к березке? Ну да, и вовсе…
– Валюш, какая же убаюкивающая благодать вокруг, да?
– И даже тонет в этой благодати звучание моей натянутой струны, – она тоже прислоняется к березке: – Звучание глухое, тревожное.
– Ты всё о том же? Опять у Ефима нет приработков?
– Нет, о другом я… к этому уже почти привыкла. Я же его понимаю: людям нравятся картины… как размалёванные яркие фотографии, а он совсем не так пишет. А тревожно мне… Знаешь, последнее время всё чаще мелькает: а любил ли меня Фимка?.. хотя и слышала не раз: «Умереть бы нам в один день!» Ведь если любят, то… А вот и он из-за ёлки появился. Ну что, в этой убаюкивающей благодати, прямо на этой чудесной поляне, легко и весело спросить его об этом?
– Попробуй.
– Фимушка, – Валюша улыбается и голос её становится похожим на урчание кошки, – а может, ты меня и не любил, а просто ценил мои достоинства?
Приостановился. Блеснул очками. Не ответил. Скрылся за ёлкой.
– Вот те раз! Похоже, твой Фима почувствовал неладное и испугался. Но ты…
– А я-то надеялась, что спросит: почему, мол, так думаешь? Тогда прямо здесь, среди этих веселеньких елочек, и сказала бы легко и шутя: маловато, мол, защищал от безденежья, не возил на юга, чтобы хоть там почувствовала себя женщиной, а не…
– Да ладно, как-нибудь еще… в другой раз спросишь.
– Ладно, так ладно. А сейчас пропою-ка: вот упаду лицом в траву и зарыдаю… наяву! Услышит ли?
– Нет, кажется.
– Ну, что ж, тогда присяду у этой березки, прислонюсь к ней и, рассмеявшись… ха-ха-ха!.. крикну: ну, коль молчишь, иди сюда, обедать будем, как всегда.
– «Обедать» твой Фима обязательно услышит.
Ага, показался, подошел, снял рюкзак, сел рядом и тоже – к березе спиной.
– Ну тогда, Валенька, не сбиваясь с поэтического размера, скажи: а вот и термос наш китайский, и бутерброды с колбасой.
Как же не хотелось омрачить ту тишь да благодать проблемами!»
Ну вот, после такого мажора, можно – и к пробке… что от «Шампанского», но дальше, к сожалению, без минора – никак.
А потому, что «события разворачивались стремительно и бесповоротно». И об этом вначале – вот эти два отрывка из моей последней записи о Валентине:
«У Ефима – неглубокий инсульт. Валентина хлопочет над ним, лечит, ко мне забегает лишь для того, чтобы отдохнуть от своего «ребёнка», которого пробует заставлять расхаживаться. Но он не принимает её совет, и сегодня у нее вырвалось: «Через мои руки прошло очень много больных и по опыту знаю: если человек захочет жить, то будет бороться с болезнью всеми оставшимися силами и иногда побеждает, а мой Ефим… – Замолчала, встала, подошла к его акварели с лужайкой среди берез, постояла, обернулась: – Он замкнулся только на себе! И совсем не борется, а лишь жалуется, жалуется, жалуется, а это значит…»
А теперь, Наташенька, хотя ты со мной и не совсем согласна, что с годами нервы становятся похожи на растянутые струны и начинают издавать сомнительные звуки, я всё же попробую…
Нет, не доказать, а как бы подтвердить свои домыслы. И вот чем. Ну скажи, разве не фальшивый звук души хотя и не очень упёртая шизофрения?
А вот такая… Как-то Валюшка сказала: «Когда мы расписались с Фимой, то он прямо в Загсе открыл бутылку „Шампанского“, пробка вылетела, попала в потолок, а потом – мне по голове. Кто-то из друзей еще пошутил: дурное, мол, предзнаменование. И вот теперь всё чаще и чаще стала я вспоминать это и подумывать: а, может, и впрямь?..» Ну, я, конечно, бросилась отговаривать её: всё это чушь, бред, мистика, которую надо из головы – вон! А она сидела, смотрела на его акварель и молчала.
Нет, больше не говорила о пробке, а вот о том, что сердце стало подводить, говорила, и несколько раз… А, впрочем, недели за две до смерти Ефима, вошла ко мне уже поздно вечером и сказала: «Кажется, тогда… с пробкой, не напрасно… – и замолчала, зная моё отношение к тому случаю, а потом всё же договорила: – Иногда думается, что не выдержу и первая…»
Ну, а потом были его последние дни, похороны. На кладбище – родственники, друзья… и тогда я еще подумала: наверное, всё же от переутомлений Вале казалось, что Ефим будет причастен к её смерти, но оказалось… Оказалось, что она вроде как права была в своих мистических предположениях, ибо после поминок, на другой день с ней и случился обширнейший инфаркт, от которого даже коллеги не спасли… Наташ, давай-ка еще пригубим «Шампанского». И не чокаясь. Помянем её, может, сейчас она вместе с нами.
Не веришь. Не веришь и в Валюшкины «мистические»… Трезвый ты человек. А мне иногда… а я иногда…
Говоришь, простое совпадение? Может, и совпадение, но всё же… Вот, смотри: я подхожу к этому пейзажу… Да, это Фима написал, и нам с Валюшкой нравился больше других. Так вот, я смотрю на этот весенний пейзаж и, хотя Фима не выписал деталей, полутонов… ёлочки-то, березки – лишь намёком, да и облачка над лесом, и лёгкое марево от только что разогретой земли, робкие, боящиеся оторваться от земли подснежники – тоже… И вроде бы всё это – просто цветовые пятна, брошенные художником на холст небрежной кистью, но… А во мне словно некая волна поднимается, теплая волна, пронизанная искринками радости. Скажи, что это, почему? Да и явление наших снов, неожиданных поворотов судьбы…
А-а, всё же согласна, что есть нечто, еще мало постигнутое! Значит, и Валюшкино «совпадение», как ты говоришь, с желанием Ефима умереть в один день…
Опять не веришь… Знаешь, человек, несмотря на свои познания в философии, технологиях, а теперь уже и нано технологиях, многого не знает, поэтому я и сомневаюсь… и почти уверена, что человек так и должен…
Почему? Да потому, что только сомнение подталкивает к поиску, ибо оно плодотворно. И прав поэт… не помню его фамилии, написавший строчки, которые запомнились: «Я не стыжусь, что ярый скептик, и на душе не свет, а тьма, сомненье – лучший антисептик от загнивания ума»7. Правда, я – не скептик, и просто больше преклоняюсь перед сомнением, нежели перед самодовольной уверенностью, ибо она-то и может стать симптомом загнивания ума.
Зачем звонит колокол
Эту странную женщину зову иногда Мадам Энзим. А странная потому, что не хочет… или не умеет жить спокойно, да и тех, кто рядом будоражит своим чувствованием жизни. И как-то сказала ей об этом, назвав катализатором, на что она, усмехнувшись, ответила:
– Тогда уж лучше зови меня не этим громоздким и длинным словом, а из терминологии моей профессии: энзим. – Удивлённым взглядом дала понять, что слышу этот слово впервые, и тогда она пояснила: – Энзимы – ферменты, ускоряющие химические реакции в живых системах.
– Ну что ж, тогда, для пущей изящности буду звать тебя Мадам Энзим.
На том и порешили.
А познакомилась с ней недавно при поездке на экскурсию в Минск, и теперь она иногда приезжает ко мне в гости и с мужем художником. Бродим тогда в соседнем сквере или ездим в более дальнюю, еще не столь «причёсанную» рощу, где можно побродить по еще не закатанным асфальтом тропинкам, прислониться к березке, посидеть на нашем любимом валуне, оглядывая дали, раскинувшиеся за рекой. И почти каждый раз Дина выкладывает мне нечто, будоражащее и моё чувство, после чего потом думаю, думаю… А, может, странная и я, раз цепляюсь за её сюжетики? Но зачастую есть, есть в них нечто, ведь иначе не потянуло бы выткать из её «витальных историй», как она их называет, вот этот небольшой рассказ. Конечно, кое-что в нём не так, как у неё, – что-то опустила, что-то даже и додумала, сплетая из её коротких реплик нить потолще, – но так ведь как без этого, если собираешься что-то поведать?
Она сварила утреннюю кашу, стала выкладывать на тарелочку и ложка зазвенела о стенки кастрюльки. «Словно трезвоню, – подумала. – И Фима слышит этот трезвон, а завтракать не идет».
– Чего завтракать не идешь? – почти крикнула, чтобы долетело в его комнату.
– Ты же не приглашала, – услышала.
– А ты что ль не слышишь… по ком звонит колокол? – вдруг вспыхнуло название романа Хемингуэя8.
И пришел:
– Но он же не по мне звонит?.. надеюсь.
– Может, и не по тебе… а по нас.
– А зачем? – усмехнулся.
– А ты как думаешь? Может, подскажешь? А то я не…
– А не хочу я думать, – прерывает, – и буду просто есть кашу.
Присели. Едят. Она:
– Ну ладно, не думай зачем звонит колокол, я сама… А что скажешь насчет того, что дети собираются зимой в Польшу на лыжах кататься, а я не советую.
– Почему?
– Они же недавно там были, пускай съездят еще куда-либо.
– Но в Польшу дешевле.
– Пусть подсобирают денег и махнут в Испанию или во Францию.
– Пусть и во Францию.
– А тебе уже все равно, куда им махать, – усмехнулась. – Был бы только телевизор.
– В общем-то, да.
– А вот мне еще не всё… всё равно.
– Ну и поезжай куда хочешь.
– Поехала б… да денег нет, – тренькнула ложкой по тарелке. – Да и не приглашают.
И он понимает намек, но молчит какое-то время, а потом:
– Ну и нашла бы в свое время себе богатого, чтоб приглашал, а то вышла за художника с неясной перспективой.
– Но ты же был талантлив, писал отличные картины, – сорвалась на упрек. – Я же не знала, что погасишь свой талант так скоро и что потом…
Нет, не скажет она ему о «потом», тем более, что он, ничего не ответив, доел кашу, поставил тарелку в раковину и вышел.
А сегодня, изменив городскому скверу и роще, пригласила я мадам Энзим и Фиму съездить на участок поля, недавно купленный моим сыном и на обратном пути навестить моего знакомого, который живёт один в старой хате и пишет роман.
Моросит. Пасмурно, словно опускаются сумерки… Да, не лучшую погоду выбрал сын для знакомства со своим приобретением, но в выходные дни погоды не выбирают, да и надеялись, что через какое-то время тучи развеются, а они лишь осели и плотненько занавесили небо.
Вот уже с полчаса дворник налево, направо, смахивает дождинки, заставляя их сбиваться в ручеек и стекать на капот, за вспотевшим стеклом изредка мелькают отяжелевшие лапы елей, а потом опять, не прерываясь, серовато-коричневой полосой тянутся полегшие жухлые травы, измокшие кусты, иногда рассекаемые яркой белизной отмытых стволов берез.
Мои приглашенные посматривают в окно, расспрашивая сына, – зачем, мол, купил, что собирается делать с этим полем, – и беспокойная подруга всё предлагает варианты, а её муж каждый раз подсовывает сомнения: да нет, ничего из этого не получится… да нет, для этого надо многое добывать… да еще и неудачным затея окажется. И Дина всё пытается разбить эти сомнения, настаивая, что если даже и возникнут неудачи, то всегда при желании и упорстве можно найти «лекарство», чтобы провести «реакцию нейтрализации», но муж по-прежнему бубнит своё и, наконец, она вспыхивает, отворачивается к окну и закрывает глаза, – всё, мол, устала от него!
Но вот сын свернул направо, остановил машину.
– Приехали. – И взмахнул рукой: – Справа, мое поле. – А когда все вышли, пошутил, улыбнувшись: – Во-он там, возле березняка, можно строить дом и жить.
Сырой, холодный ветер сразу пополз под капюшон, начал холодить спину, но Дина с мужем захотели пройти к недалёкому березняку в конце участка. И сын повёл их туда, а я не решилась, – ветерок наглел, пробирался уже и под легкую куртку, – и начала трусцой бегать вокруг машины, чтобы согреться и хотя бы «взором окинуть» приобретение сына. Полевая дорога тянулась вдоль сжатого поля, на котором дождик высветлил примятое колесами машин жнивье, а справа и слева темнел березняк. Отличное место! Люблю вот такое: поля, поля, а на взгорьях стайками – берёзки. Наверное, как же красиво здесь летом! Но сейчас, под моросью и настырным ветром, хотелось побыстрее нырнуть в машину и уехать, а сын всё вёл моих знакомых туда, к березняку, изредка останавливаясь и взмахивая руками.
Возвратились они минут через пятнадцать, но захотели подъехать еще и к лесочку справа.
«Зачем?» – подумалось, но села в машину. Проехали сколько-то, вышли. Возле стайки берез потоптались по ежику сжатой ржи и, наконец, вернулись к машине, сели в неё… а она и забуксовала. Стали толкать. Нет, ни-икак!
– Может, сходить поискать трактор в соседнем поселке, чтоб вытащил? – посоветовал Ефим, вытирая грязные туфли о жнивьё: – А то и надорваться можем.
Примечания
1
Никита Хрущёв (1894—1971) – Первый секретарь ЦК КПСС с 1953 по 1964 годы.
С 1959 года начинается массовое закрытие церковных приходов и монастырей, а в 1980-м Хрущев пообещал показать стране «последнего попа».
2
Великая Отечественная война (1941—45)
3
Владимир Ленин (Ульянов, 1870—1924) – Рроссийский революционер, глава партии большевиков (РКП (б), совершивших переворот 1917 года, руководитель социалистического государства.
4
Памятник жертвам катастрофы на Чернобыльской атомной станции. Установлен в Брянске 26 апреля 2006 года.
5
Художественный фонд – Общественная организация, добровольное объединение мастеров изобразительного, декоративно-прикладного искусства, дизайна, архитектуры области.
6
Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза, высший партийный орган в промежутках между съездами партии.
7
И́горь Губерман (1936) – Советский и израильский прозаик, поэт, получивший широкую известность благодаря своим афористичным и сатирическим четверостишиям – «гарикам».
8
Эрнест Хэмингуэй (1899—1961) – Американский писатель, журналист, лауреат Нобелевской премии по литературе 1954 года.