– Дозволь, княже, мне поднять против ворога копье. Спаситель поможет мне одолеть его силу и вдохнуть дух победный в наше воинство. Есть на то для меня благословение отца Сергия.
Димитрий, глянув на распахнутый ворот простой рубахи, увидел грудь, такую же могутную, как и Челубеевскую, и увидел, что разнятся эти два богатыря только оберегами: на Челубее – кольчуга, сотканная умелыми ордынскими кузнецами, а на Александре Пересвете – большой нательный крест:
– Не забоишься смерти-то?
– Смерти-то? – озорно ответил Александр. – А от смерти я, княже, отрекаюсь!
– С Господом! – воскликнул князь.
Инок обернулся, ища глазами своего молочного брата – Ивана Рокота, тот в поддержку брату лишь слегка шевельнул могучими плечами.
– Эгей, братушко, пособишь, ежели что?
– Пособлю, – басовито прогудел Рокот, наверное, и прозвание своё получивший за зычный голос.
И узкая щель между войсками превратилась в арену. Замерли воины с одной и с другой стороны, на миг забыв сверлить друг друга грозными очами. Каждый видел только тех двоих, которые должны были показать противнику силу свою и вознести силу духа своего войска. И высились эти всадники, видимые далеко вокруг. И все знали и чувствовали, что вот сейчас будет знак свыше. Знак, чей верх будет в этой страшной сече. И разошлись в разные стороны всадники, а потом, застыв на мгновенье, как смерчи понесли друг ко другу. И грудь Челубея, высоко вздыбившаяся вместе с красивой и крепкой кольчугой, разорвалась под острием русского копья. И хруст костей его слышен был далеко, а алая струя крови, фонтаном брызнувшая и вперед и в стороны на воинов, была той первой кровью, которой суждено было сегодня досыта напоить донские земли. Но только на миг дрогнула Челубеева рука, и уже мертвый, вдохновленный только ненавистью и презрением к никчемному лапотному народу, он, что есть силы, вонзил свое копье в открытую грудь Пересвета. Челубей не увидел и не успел осознать ни своей смерти, ни раны своего противника. Упав с коня, он скоро оказался растоптанным почти без следа на земле русской, отдав ей всю свою кровь и плоть, которая без остатка впиталась в чернозем, чтобы еще долгие века кормить добрым русским хлебушком русских же добрых мальцов и девчонок. А Пересвет, подхваченный руками брата своего, Рокота, и единоверцев своих, с единым прозванием на все века – Христовы, был отнесен далеко назад, за плотный строй одноземельцев своих. Еще долгий час умирал Пересвет, слушая страшные звуки битвы. И рядом с ним стоял на коленях Рокот, закрывая последние минуты жизни своего молочного брата. Закрывая от неосторожных копыт, от яростного движения битвы. И знал Пересвет, что все войско русское надеется и верит, что он остался жив, и что жизнь его послужит залогом грядущей победы. И он очень старался не умереть, и в какой-то миг ему даже почудилось, как он несется вихрем в далекую и незнакомую ему жизнь. Но это действительно была она, его жизнь, которую он должен был прожить, и которая обещала ему все сразу: и любовь, и детей, и счастье, и гордость за землю русскую, сбереженную и его каплей страданий.
И уже не слышал Пересвет, как лава на лаву вскинулись воины, сминая на своем пути все живое, давя и рассекая теплую плоть, вминая копыта в мягкие незащищенные животы упавших и пеших. Трава, устав впитывать густую кровь, слипалась и истекала темными ручейками, соединявшимися в кипящие ручьи, падавшие затем с крутых берегов в Дон. Крик и ор стоял такой, что душу захлестывал ужас. Чужая боль чувствовалась как своя – так много было этой боли, и так мала была надежда остаться в живых. Скоро кони уже не могли передвигаться, скользя копытами по окровавленным кучам тел и ранясь о торчащие осколки костей да о мечи, накрепко зажатые в мертвых уже руках. Русичи дрались с отчаянием последней надежды, зная, что иначе не выживет на Руси никто – ни малый ребенок, ни древняя старуха, ни красивая молодка, ни нищий на паперти. За всех за них билась дружина, выставляя щитом живые тела свои. И ханское войско, движимое одной только жаждой наживы, жаждой власти над чужими жизнями и чужим добром, остановилось в какой-то миг, остановилось… и жизнь дала каждому последнюю возможность взвесить цену этой своей жажды и понять, что выше и жарче жажды жизни нет ничего. Нет и, может статься, больше не будет. Не будет, если не повернуть назад и не скрыться от светлых взглядов русичей. И этот миг, в котором, кажется, замерли даже птицы в небе, дано было уловить Ярому. И кинул он всю свою конницу в самую гущу битвы. И ярости их не было предела, каждый из воинов уложил вокруг себя вдесятеро и вдесятеро больше ворогов, чем простые, необученные ратному делу мужики. Но это была их доля, их работа, их долг. И многие из них полегли в той битве, не успев увидеть, как дрогнувшая конница Мамая откатила и понеслась по холмам, обтекая и тот взгорок, где стоял сам хан, недоуменно и гневно смотря на крупы коней своих воинов. И только некоторое время спустя, увидев развевающееся знамя русичей, вскинулся Мамай на коня и помчался вослед своей коннице. А испуганные кони, завертясь в окружении русских войск, ринулись с берега в Непрядву. И опять кипела над головами ворогов чистая вода, принимая их жизни, смывая даже след их, как будто и не было их никогда. Но число ордынцев было так велико, что и Непрядва захлебнулась и стала выплевывать чужие тела наверх, выстилая ими дорогу на другой берег. И последним, кто должен был проскакать по самой страшной из всех дорог, был Мамай. Но он все еще не верил, что это все, конец, что надежды на победу нет. И конь его, чувствуя неуверенность седока, не стлался, чтобы уйти от погони. И настиг меч Ярого Мамаеву круглую голову и ссек ее с плеч. И в пылу битвы даже не успел осознать, что скатилась сейчас в бурую воду последняя голова некогда непобедимой Орды.
Но битва еще продолжалась, и было еще много врагов, злоба которых захлестнула их желание выжить. Захлестнула так же, как вода русской реки захлестнула отрубленную голову их хана. И был страшный миг, когда Ярый остался один на один с тремя всадниками, которые смертельным хороводом кружились вокруг князя, пытаясь достать его своими сверкающими мечами. Солнце отблескивало от стали, мешая Ярому. Наконец он смог извернуться и отсечь руку самому юркому, брызгавшему в лицо князя вонючей слюной вместе с непонятными злобными криками. Второй всадник, искрутившись вокруг князя на своем черном, как ворон, коне, вдруг застыл на миг, оскалив молодые и крепкие зубы, и упал на гриву коня, подставив закатному солнцу узкую спину с высоко торчащей между лопатками стрелой. И совсем уж облегченно передохнул Ярый, мысля отбиться от последнего ворога, но страшная боль, разрывая тело и разрубая кости от плеча, красным светом застила ему глаза. Ярый знал, что он почти мертв, и больше всего на свете ему хотелось видеть сейчас на прощанье глаза жены и детей, а не этот страшный и яркий красный свет. Он моргнул глазами, голова его зашумела, как от доброго меда, и внезапно Ярый смог оглянуться и упредить удар кривой сабли, занесенной над его плечом. Он рассек ворога надвое, как никогда радуясь наручной тяжести своего меча. Воевода отдышался и приготовился принять свой смертный час. Но тело его не болело и слушалось, как будто и не было ни боли, ни хруста костей, ни горячего тока крови под кольчугой. Ярый глянул себе на плечо и с удивлением увидел разрубленную до пояса кольчугу, под которой ровным рассеченным лоскутом алела окровавленная домотканая рубаха. Но тело… тело под ней было розовым и целым. Князь почти с отчаяние и страхом дотронулся до собственной груди, и ладонь его окрасилась свежей кровью. И крови этой было так много, так много! Но Ярый уже знал, что он жив, что тело его цело, и что с ним случилось чудо. Он растерянно огляделся вокруг себя и услышал, как кто-то позвал его издалека:
– Воевода, княже! – слова дробились и проникали под шлем. И Ярый понял, что всё – одолели!
Поле битвы было покрыто низким и розовым от крови туманом. Густая эта кровь, последний раз пузырясь, вытекала из страшных ран и испарялась, возносясь к небу. И только Сам Спаситель мог разобрать, чья кровь пролилась во славу Его, а чья должна была черным ручьем просочиться в землю и растаять там без следа. И слабые крики, и громкие стоны разносились по полю, прося последнего прощения у Господа и еще жаждая помощи от своих земных собратьев. И Ярый, скользя блестевшими от крови сапогами, ходил по полю, окликая родными именами погибших. И некоторые из них отзывались – кто в надежде исцелиться, а кто в надежде последнего прощения. И каждому Ярый находил слова утешения и гордости за свершенный ратный подвиг. Он всех утешал мыслью, что Спас, благословивший их тайное Братство, примет их с любовью, исцелит и телесные раны, и душевные.
И никак не мог забыть Ярый тот миг, когда кто-то побудил его в разгаре битвы оглянуться и отбить смертельный удар чужого меча. Как будто упредив его, кто-то внутри воскликнул: «Оглянись!». И так это было страшно и сверхъестественно, что Ярый не сразу решился рассказывать об этом. И спасение его было не единственным чудом, случившимся в день Куликовской битвы. Много свидетельств делали потом христианские воины, спасенные и от меча ворога и от жгучей его стрелы. Все восхваляли Господа и Его руку, спасительно вознесенную над Своими детьми. А тем, кому выпали судьбы лечь в этой битве, было подарено прощение и всё, что Иисус обещал, придя на землю. И не знал Ярый, что он был единственным, кого коснулось не небесное чудо, но рукотворное, земное спасение. А за каждый излом судьбы, свершенный не по воле Господней, следовала целая цепь новых поворотов, которым было суждено обратить вспять вмешательство по воле только человечьей. И иногда на это уходило много лет и даже столетий…
Долгие земные лета позволено было прожить Ярому, ему довелось пережить даже многих своих внуков. И каждым он мог гордиться, каждому дана была полная чаша воинского умения и полноты души. И не дано было узнать Ярому только одной горькой правды: из всех его далеких потомков выжили только те, кто был рожден от первых двух детей, зачатых еще до Куликовского сражения. А остальные, рожденные после… Всем им суждено было погибнуть в далекие от жизни Ярого годы. Погибнуть и унести с собой многие семена чужих родов, связавших свои судьбы с рожденными не по воле Божьей потомками Бобрина Юрия.
Но Бог сжалился – не дал узнать этой горькой правды ни самому Юрию, ни Владимиру Ярославичу.
2003 год
– Я хотел рассказать про кошку.
Брови у Ярого поползли вверх.
– Про кого? – Князь с трудом выкроил время для встречи с зятем и теперь, услышав слово «кошка», едва не рассмеялся. Хотя события, стремительно развивающиеся со дня последнего Совета Братства, вызывали мало радости.
– Иван Львович, вы помните кадры, когда Баська вернулась из прошлого?
– Да, конечно. Хотя, я думаю, больше всех это наша Ирочка запомнила.
Владимир Ярославич постарался не обращать внимания на иронию, прозвучавшую в голосе тестя.
– Понимаете, Баська всегда была добрейшим существом, ее практически невозможно было вывести из себя. И то, как она себя повела, натолкнуло меня на мысль, что не только Баська путешествовала во времени, но и тот ее предок, в канале которого она застряла. Конечно, сыграло значение и то, что ее освободили от пут раньше, чем выключили тумблер. Но видно было, что это не Баськино сознание руководило ею в эти секунды.
Владимир Ярославич в волнении поднялся и стал ходить взад и вперед по кабинету Ярого. Он энергично жестикулировал руками и так же энергично рассуждал. Казалось, он говорит сам с собой, и видно было, что выводы, к которым вели его рассуждения, были не только смелы, но и неожиданны для него самого.
– Я уверен, происходит не только путешествие во времени, но и обмен сознаниями. Я понял, что невозможно в одной личности, даже если эта личность – маленькое животное, удерживаться вдвоем. Поэтому, пока наша кошка охотилась в диких лесах, ее пращур и напал на Ирочку! – Пересветов остановился напротив князя и дрожащим от волнения голосом продолжил: – Я хорошо помню тот миг, когда меня рассекли надвое там, в той, не моей, жизни. И сейчас я думаю, что сознание моего прапрадеда несколько мгновений было в моем теле. Он никак, в отличие от кошки, не проявил себя здесь только потому, что в те секунды умирал. Вы помните, Иван Львович, посмертное выражение на моем лице? Ведь это было его выражение, не мое.
Владимир Ярославич устало сел на стул и с силой сжал кисти рук. Он волновался, потому что знал – скажет сейчас вещь невероятную и почти фантастическую:
– Я уверен, что мы можем говорить со своими предками здесь и сейчас, на какое-то время меняясь с ними сознанием. Конечно, при этом там, в далеких веках, мы не должны предпринимать сколь-нибудь энергичных поступков, чтобы не навредить ни себе, ни им.
– Да, ты удивил меня, Володя… Признаюсь, эта мысль занимала и меня! – Теперь уже князь мерил энергичными шагами свой кабинет. – И больше всего при этом меня тревожил факт невмешательства в события. Мне до сих пор не дает покоя то, что ты своею волею помог выжить своему предку в тот миг, когда, может быть, ему предначертано было умереть. Хотя, кто знает… Теперь мы, наверное, не узнаем истины никогда. Но самое удивительное – это то, что твой «Витязь», работа которого основана на биологических принципах генной памяти, точь в точь повторяет обмен сознания с помощью нейропульсара. И обмен этот осуществляется с совершенно посторонними людьми, но только с живущими в нашем времени. Ты об этом знаешь?
Владимир Ярославич кивнул головой:
– Знаю. Но нейропульсар – это же просто средство связи. И электроника, с помощью которой производится обмен сознаниями, может когда-нибудь подвести. Я бы никогда не согласился на такой обмен во второй раз. Вот так из-за какого-нибудь сбоя в компьютере располовинишься в ком-нибудь… Часть сознания – здесь, а часть – в его теле. И ты тоже – ни там и ни сям. Нет, это жутко.
– Да? А застрять в теле далекого предка – это не жутко? – Ярый был явно разочарован. Видимо, у него были свои планы на этот счет. – Ну что ж, Владимир Ярославич, давай поговорим о твоем «Витязе».
Еще два часа Ярый и Пересветов обсуждали возможность путешествия по лабиринтам генной памяти. И даже наметили первого кандидата для встречи. Конечно, им хотелось, чтобы это был воевода Ярослав Пересвет, – первый Ярый.
– Хорошо бы научиться сразу попадать именно в то время, которое планируешь. И в том возрасте… – Владимир Ярославич вдруг рассмеялся. – А то окажешься в нужном сознании в тот миг, когда сидишь на детском горшке или получаешь подзатыльник от учителя. Или еще хуже… хотя… – Видно было, что Пересветов и сам смутился от своих мыслей. – В общем, как мне показалось, нужно четко держать в сознании ту дату, которую ты выбрал во времени. И тогда сознание не пропустит ни пращура, ни момент остановки. Ведь попал же я дважды в один и тот же промежуток времени? И еще! Необходимо учитывать, что путешествие может ответвиться на сознание по женской линии. Об этом тоже нужно помнить… – Он опять улыбнулся. – Господи, как же все это интересно!
– Вот-вот. На последнем Совете Братства как раз и говорили о возможности превращения путешествия с помощью твоего «Витязя» в аттракцион! – Ярый недовольно смотрел на зятя. – Ты развеселился, как мальчишка.
Владимир сразу посуровел, боясь неосторожным словом разгневать своего высокоставленного тестя.
– Ладно, на сегодня закончим наш разговор. Я должен переговорить о твоих выводах с некоторыми из членов Совета. А пока – будешь готовить к путешествию Сергея.