Барзини снова выступит против тебя первым. Он устроит встречу с кем-нибудь, кому ты абсолютно доверяешь… гарантирует твою безопасность. И на этой встрече тебя предательски убьют… Это старая привычка. Я провел свою жизнь, стараясь не быть легкомысленным.
Слово «легкомысленным» папа произносил с сожалением, уставившись себе под ноги.
Женщины и дети могут быть легкомысленными, но не мужчины… Слушай.
Тут папа смотрел на меня, изогнув бровь.
Кто бы ни позвал тебя на эту встречу с Барзини… он предатель. Не забудь это.
И тогда наступало время моей единственной реплики:
Grazie[42], папа.
Кивнув, он закрывал глаза:
Prego[43].
Помню, однажды я не засмеялась, когда папа изображал, как Брандо изображает Вито. Мне было одиннадцать, мы жили тогда в городе Фатток (штат Небраска). Мы были в гостиной, папа случайно встал прямо против настольной лампы с красным абажуром, и лицо его вдруг озарилось багровым потусторонним светом, как на Хеллоуин. Глаза ввалились, в точности как у призрака, рот искривился по-ведьмински, щеки будто покрылись древесной корой, на которой какой-нибудь мальчишка мог бы вырезать свои инициалы. Это был уже не папа, а кто-то другой… нечто другое. Страшный чужак с багровым лицом и темной, затхлой душой на фоне бархатного кресла, покосившейся книжной полки, на фоне маминой фотографии с буржуазными цацками.
– Солнышко?
Глаза у нее были живыми. Она смотрела ему в спину так скорбно, словно дряхлая старуха в богадельне, успевшая обдумать все великие вопросы бытия и, наверное, найти на них ответы, вот только никто не принимает ее всерьез среди этих безликих комнат, вечерних телевикторин, терапии с помощью домашних животных и «сеансов макияжа для дам». А папа смотрел на меня, и плечи у него вздрагивали. Он растерялся, как будто я только что вошла в комнату и застала его за воровством.
– Что такое? – Он шагнул ко мне, в полосу безобидного желтого света.
– Живот болит, – буркнула я, бросилась к себе в комнату и схватила с полки потрепанную книгу в бумажной обложке: «Душа на продажу. Разоблачение социопата обыкновенного» (Бёрн, 1991).
Папа мне сам ее купил на гаражной распродаже у одного выходящего на пенсию преподавателя психологии. Я успела пролистать всю вторую главу, «Особенности характера: отсутствие личностных связей в романтических отношениях», и частично третью, «Два недостающих фрагмента: моральные принципы и совесть», пока сообразила, какая я дуреха и истеричка. Хотя папа в самом деле «не считался с чувствами других людей» (стр. 24), умел «очаровать, пользуясь этим в своих целях» (стр. 29) и нисколько не заботился о «принятых в обществе морально-этических нормах» (стр. 5), но все-таки он «любил что-то еще, кроме себя самого» (стр. 81) и «мудрого красавца, которого видел в зеркале» (стр. 109), а именно мою маму. Ну и меня, конечно.
Глава 3. «Грозовой перевал», Эмили Бронте
Профессор Принстонского университета, ведущий социолог доктор Феллини Лоджиа в своей книге «Неотвратимое будущее» (1978) высказывает довольно мрачную мысль: по его мнению, ничто в этой жизни не может удивить по-настоящему, «даже смерть от удара молнии» (стр. 12). «Жизнь каждого человека, – пишет он, – это всего лишь череда подсказок о том, что нам предстоит. Хватило бы только ума, чтобы замечать эти подсказки, и мы могли бы изменить будущее».
Если и была в моей жизни подсказка – намек, пророческий шепот, – то случилось это в мои тринадцать лет, когда мы с папой переехали в город Говард (штат Луизиана).
Со стороны наша бродячая жизнь может показаться очень смелой и бунтарской, а на самом деле все было совсем не так. Существует немного пугающий (и никем официально не отмеченный) закон движения, применимый к объекту, который перемещается по американской автостраде: хотя несешься вперед с безумной скоростью, ощущение такое, будто с тобой ничего не происходит. Прибываешь в пункт Б и с разочарованием убеждаешься, что все твои физические характеристики – энергия и прочее – остались без изменений. Иногда, уже засыпая, я смотрела в потолок и молилась: хоть бы что-нибудь настоящее произошло и преобразило меня. При этом Бог представлялся мне таким, как потолок, на который я в данный момент глядела. Если лунный свет и тени от листьев за окном рисовали на потолке узоры, Он был прекрасен и поэтичен. Если потолок был наклонный, Он склонялся к тому, чтобы услышать мои мольбы. Если в углу виднелось пятно от протечки, это значило, что Он претерпел много бурь и моя для Него – пустяк. Если в центре потолка, около люстры, красовалось неровное пятно от прихлопнутой газетой или ботинком шестиногой или восьминогой тварюшки, Он был мстителен.
В Говарде Бог ответил на мои молитвы (оказался Он белым и гладким, а в остальном ничем не примечательным). Во время долгой поездки через пустыню Андамо (штат Невада), слушая магнитофонную запись – кавалерственная дама Элизабет Глиблетт с пафосными интонациями читает «Таинственный сад» (Ф. Бернетт, 1909), – я между делом сказала папе: мол, ни у одного из наших многочисленных съемных домов не было приличного сада. И вот в сентябре, приехав в Говард, папа выбрал для нас номер 120 по Гилдейкр-стрит: светло-голубой дом среди тропической биосферы. По всей улице выращивали благопристойные пионы, обязательные розы, благостные клумбочки, кое-где перемежающиеся редкими ростками ползучих сорняков, а мы с папой изнемогали в борьбе с растительным миром бассейна Амазонки.
Три недели каждую субботу и воскресенье, вооружившись кожаными перчатками, секаторами и средством от вредителей, мы с папой с утра пораньше углублялись в тропическую чащу и героически пытались усмирить буйные заросли. Редко нам удавалось продержаться дольше двух часов, а иногда и двадцати минут не выдерживали, если папа замечал пробегающего под листьями пальмы корифа золотоносная так называемого жука-оленя размером с мужскую ступню.
Ну, папа не тот человек, чтобы признать поражение. Он упорно продолжал борьбу, воодушевляя соратников воинственным кличем: «Ван Мееры непобедимы!» и «Думаешь, если бы Паттон жил здесь, он бы выбросил полотенце на ринг?»[44] – пока в одно судьбоносное утро его не цапнула какая-то тварь (я услышала папин отчаянный вопль с переднего крыльца, где пыталась обрезать разросшуюся лиану). У папы левую руку раздуло, как футбольный мяч, и вечером папа ответил на объявление опытного садовника в «Говард сентинел».
В объявлении говорилось: «Работа в саду. Любая. Сделаю».
Звали его Андрео Вердуга, и был он прекрасен, как рассвет (см. ст. «Пантера» в кн. «Великолепные хищники мира природы», Гудвин, 1987). Загорелый, черноволосый, с цыганскими глазами и гладким торсом, словно обкатанная морем галька, насколько я могла судить из окна второго этажа. Родом он был из Перу, щедро поливал себя одеколоном, а изъяснялся языком старинных телеграмм:
– КАК САМОЧУВСТВИЕ ТЧК ХОРОШАЯ ПОГОДКА ТЧК ГДЕ ШЛАНГ ТЧК
Каждый понедельник и четверг в четыре часа пополудни я откладывала на потом французское сочинение и задачи по алгебре и подсматривала, как он работает. Правда, по большей части Андрео не столько работал, сколько прохлаждался, расслаблялся и радовался жизни, лениво покуривая сигаретку на солнечной полянке среди густой чащобы. Окурок всегда выкидывал в какое-нибудь незаметное место – за кустиком бромелии или в плотную заросль бамбука, не проверив даже, полностью ли затушена сигарета. По-настоящему к работе Андрео приступал часа через два-три, к папиному приходу. Сопровождая свои действия выразительными жестами (тяжело дыша, утирая пот со лба), он вхолостую возил газонокосилку среди кустов или прислонял к стене дома деревянную лестницу в безуспешной попытке укоротить нависающие ветки. Больше всего мне нравилось наблюдать, как Андрео что-то бурчит себе под нос по-испански после того, как папа поставит вопрос ребром: почему лианы до сих пор создают парниковый эффект на крыльце и откуда на заднем дворе взялась новая поросль фикусов-душителей?
Однажды я подкараулила Андрео в кухне, когда он хотел незаметно стянуть из холодильника мое апельсиновое мороженое. Он застенчиво мне улыбнулся, показывая кривоватые зубы.
– ВЫ НЕ ПРОТИВ ТЧК ЕСЛИ Я ВОЗЬМУ ТЧК СПИНА БОЛИТ ТЧК
Я всю большую перемену просидела в школьной библиотеке со словарем и учебником испанского. Подготовилась, как могла.
Me llamo Azul.
Меня зовут Синь.
El jardinero, Mellors, es una persona muy curiosa.
Егерь Меллорс[45] – очень необычный человек.
¿Quiere usted seducirme? ¿Es eso que usted quiere decirme?
Хотите соблазнить меня? Вы это пытаетесь мне сказать?
¡Nelly, soy Heathcliff!
Нелли, я Хитклиф![46]
Напрасно я ждала, когда в библиотеку вернут книгу Пабло Неруды «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния» (ее взяла Подружка, Которая Носит Облегающие Топики, а потом ухитрилась потерять в доме у Поклонника, Который Хоть Бы Сбрил Эти Гадкие Волосишки На Подбородке). Пришлось мне спереть экземпляр из кабинета испанского языка и вызубрить наизусть стихотворение XVII, гадая, отважусь ли я когда-нибудь, подобно Ромео, произнести вслух слова любви – выкрикнуть их так громко, чтобы они обрели крылья и достигли самых высоких балконов. Да что там, вряд ли я осилила бы и Сирано изобразить – настрочить стихи на карточке, подписавшись чужим именем[47], и тайно подбросить в разбитое окно его грузовичка, пока Андрео бездельничает в саду, почитывая журнальчик в тени каучуковых деревьев.
В итоге мне пришлось изобразить не Ромео и не Сирано, а Геракла.
Как-то в среду, прохладным ноябрьским вечерком, примерно в восемь пятнадцать, я сидела у себя в комнате, готовилась к контрольной по французскому. Папа был на торжественном обеде в честь нового декана. В дверь позвонили. Я немедленно перепугалась, вообразив зловещего продавца Библий и прочих кровожадных отщепенцев (см. О’Коннор, «Полное собрание рассказов»[48], 1971). Побежала в папину комнату, осторожно выглянула в угловое окошко и очень удивилась, когда разглядела в лиловой темноте красный грузовичок Андрео, хоть он и съехал с дорожки в самую гущу папоротников.
Не знаю, что было жутче: представлять у дверей отщепенца или знать, что это он. Мой первый порыв был – запереться у себя в комнате и спрятаться под одеяло, но Андрео все звонил и звонил. Наверное, заметил свет в моем окне. Я на цыпочках спустилась по лестнице. Простояла у двери минуты три, не меньше, кусая ногти и репетируя свою первую реплику (¡Buenas Noches! ¡Qué sorpresa!)[49]. Ладони вспотели, а во рту словно скопился полузастывший клей «Суперцемент». Наконец я открыла дверь.
Передо мной стоял Хитклиф.
Он – и в то же время не он. Замер в нескольких шагах от меня, словно дикий зверь, который боится подойти ближе. В слабом вечернем свете, пробивающемся сквозь ветви, исчертившие небо, лицо казалось искаженным, словно в крике, но звука не было, только еле слышное мычание – так электричество гудит в проводах. Одежда была чем-то заляпана. Я сперва подумала – он стены красил, а потом ошеломленно поняла, что это кровь, повсюду, и на руках тоже, густая, словно чернила. От нее пахло железом, как от трубы под раковиной. Он стоял прямо в крови – вокруг не до конца зашнурованных армейских ботинок натекла лужа. Он моргнул, так и не закрывая рта, шагнул ко мне – то ли обнять, то ли убить – и рухнул у моих ног.
Я бросилась на кухню, набрала девять-один-один. Ответила какая-то девушка-полуавтомат. Мне пришлось дважды повторить адрес. Наконец она сказала, что «скорая» уже едет, и я опять выскочила на крыльцо. Опустилась возле Андрео на колени. Попробовала стащить с него куртку, но он застонал и схватился за левый бок, пониже ребер. Я поняла, что там огнестрельная рана.
– Yo telefoneé una ambulancia, – сказала я («Я вызвала „скорую“»).
Я поехала с ним в больницу.
– НЕТ ТЧК ПЛОХО ТЧК ПАПА ТЧК
– Usted va a estar bien, – сказала я («С вами все будет хорошо»).
Санитары помчали каталку куда-то за белые двери, а дежурная – миниатюрная бойкая медсестра по фамилии Марвин дала мне кусок мыла, больничную пижаму и указала на туалет в конце коридора: у меня джинсы внизу испачкались в крови.
Переодевшись, я оставила папе сообщение на автоответчике и уселась ждать на светленьком пластмассовом стуле. Вообще-то, я боялась того, что будет, когда приедет папа. Он, конечно, мой родной папочка, но как-то не похож на других отцов – я их наблюдала в дни родительских собраний в начальной школе «Вальхалла». Те были застенчивые и разговаривали мягкими ватными голосами, а мой папа был шумный и непосредственный, действовал всегда решительно, терпением и спокойствием не отличался. Может, из-за тяжелого детства папа всю жизнь вольно обращался с глаголами «брать» и «рубить». Он постоянно что-нибудь рубил: ладонью воздух, правду-матку, сплеча, сук, на котором сидит. А также брал – на себя ответственность, быка за рога, кого-нибудь на понт, смелостью города и так далее. Что касается взгляда на жизнь в целом, тут папа напоминал микроскоп, в котором с помощью винта можно настраивать резкость и любые объекты видеть всегда в фокусе. Он не терпел никакой расплывчатости, мутности и нечеткости.
Папа ворвался в отделение травматологии с криком:
– Что, черт подери, здесь происходит? Где моя дочь?!!
Сестру Марвин точно ветром сдуло.
Убедившись, что я жива-здорова, не страдаю от огнестрельного ранения и вообще на мне нет ни царапинки, через которую могла бы проникнуть зараза от «этого хренова латиноса», папа вломился в захватанные белые двери с надписью громадными красными буквами «ПОСТОРОННИМ ВХОД СТРОГО ВОСПРЕЩЕН» (папа никогда и нигде не считал себя посторонним) и потребовал немедленно ему объяснить, что случилось.
Другого бы выгнали с позором, а может, даже арестовали, но это был мой папа, ходячий «Першинг», он же народный любимец. Через две минуты вокруг него уже забегали впечатлительные медсестры, и какая-нибудь рыженькая стажерка нет-нет да и проявит интерес, напрочь позабыв о пациенте с ожогами третьей степени и о мальчишке, перебравшем ибупрофена и тихонько всхлипывающем в уголке.
– Он сейчас наверху, в хирургии, состояние стабильное, – сообщила рыженькая стажерка, подобравшись к папе почти вплотную и с улыбкой заглядывая в лицо (см. ст. «Муравей-бульдог» в кн. «Знакомьтесь: насекомые», Бадди, 1985).
– Свежая информация будет, как только доктор выйдет после операции. Давайте молиться, чтобы все обошлось благополучно! – воскликнула медсестричка (см. ст. «Рыжий лесной муравей» в кн. «Знакомьтесь: насекомые»).
Вскоре с третьего этажа, из хирургии, спустился доктор Майкл Фидс и сказал, что у Андрео пулевое ранение брюшной полости, но он выживет.
– Вы не знаете, чем он сегодня занимался? – спросил доктор. – Судя по ране, стреляли с близкого расстояния, то есть это мог быть несчастный случай. Например, чистил пистолет, а он вдруг выстрелил. С полуавтоматическим оружием такое бывает…
Папа взглядом препарировал несчастного доктора, сделал срез, поместил на безупречно чистый предметный столик микроскопа и намертво прикрепил зажимами.
– Мы с дочерью ничего не знаем об этом человеке.
– Но я так понял…
– Он дважды в неделю подстригал у нас газон, и притом некачественно. С какого перепугу он вдруг явился заливать кровищей именно наше крыльцо – это вне моего понимания. Конечно, случай трагический, – продолжил папа, косясь на меня. – Моя дочь была рада спасти ему жизнь, обеспечить бедняге квалифицированную медицинскую помощь, или как там это называется, но я вам прямо скажу, доктор…
– Доктор Фидс, – подсказал доктор Фидс. – Майк.
– Я вам скажу, доктор Мидс, мы с этим типом никак не связаны, и я не позволю втягивать мою дочь в его темные делишки – азартные игры, мафиозные разборки или еще какую-нибудь уголовщину. Больше мы к этой истории никакого касательства не имеем!