Для подтверждения обратимся к известной статье нобелевского лауреата (1995) Роберта Лукаса «Почему не происходит отток капитала из богатых стран в бедные?», вышедшей в 1990 году, где автор, в частности, рассматривал экономики США и Индии образца 1985 года. По базовому предположению Лукаса, при существовавшей в те годы разнице в доходах на душу населения США и Индии в 15 раз и при прочих неизменных обстоятельствах норма прибыли при инвестировании в основные средства индийской экономики должна была превышать аналогичный показатель для Америки в 58 раз[4]. Даже с учетом коррекции на меньшую производительность труда индийского работника норма прибыли при инвестировании все равно была бы в разы выше американской. Тем не менее тогда никакого всплеска инвестиционного интереса к Индии не произошло. Почему? Версии, предположения выдвигаются по сию пору.
Еще один пример, показывающий всю тщетность вычисления влияния на экономический рост, но уже не накопления, а повышения совокупной производительности факторов производства (СПФ), включающих, напомню, ресурсы, средства производства, финансовый капитал и труд. В середине 1950-х годов основоположник неоклассической теории экономического роста нобелевский лауреат (1987) Роберт Солоу рассчитал вклад повышения СПФ в общий прирост неаграрного сектора США в первой половине ХХ в. По расчетам Солоу, доля СПФ в «неаграрном» приросте составила 80 %[5]. Неужели Солоу нашел тот самый «золотой ключик» роста и, если уделять основное внимание увеличению СПФ, экономический рост станет само собой разумеющимся?
Как выяснилось впоследствии, «ключик» Солоу оказался неподходящим. Полвека спустя Дейл Йоргенсон и Эрик Йип, исследовав соотношение повышения СПФ и совокупного роста в США и других странах G7 в первой половине 1960-х годов, «подкорректировали» мэтра, получив значительно меньшие в сравнении с Солоу, но все равно значимые 40 % роста в Германии и Италии и 50 % в Японии[6]. Наконец, в 1990-х годах Элвин Янг, проанализировав статистику по четырем азиатским странам – Гонконгу, Сингапуру, Тайваню и Южной Корее – установил, что вклад прироста СПФ в экономический рост разнился от 3 % в Сингапуре и 16 % в Южной Корее до 27 % на Тайване и 31 % в Гонконге[7]. Что, кстати, совпадает с оценкой факторов азиатского экономического роста, данной еще одним нобелевским лауреатом (2008) Полом Кругманом, утверждавшим, что прорыв состоялся благодаря исключительно росту инвестиций[8].
Сравните: 80 % вклада повышения СПФ в экономический рост США в первой половине ХХ века от Солоу, 50 % аналогичной лепты в Японии в 1960-х от Йоргенсона и Йипа и 3 % удельного веса в Сингапуре в 1990-х от Янга. Каков разброс!
Из представленных выкладок следуют как минимум три важных вывода. Мысль первая: в тех странах, где влияние СПФ на экономический рост было как бы незначительным, в примере с азиатскими экономиками – в Сингапуре и Южной Корее, совокупный рост достигался за счет накопления не столько основных фондов, сколько компетенций. Утверждение второе: по мере нарастания технологического развития глобальной экономики вклад СПФ в совокупный экономический рост неуклонно снижается, хотя некоторая корреляция между накоплением и СПФ все же присутствует. Наконец, заключение третье – бухгалтерский подход к определению вклада того или иного элемента в совокупный экономический рост неприемлем по причине слишком больших расхождений в расчетах. Помимо этих выводов, представленные исследования ставят перед научным сообществом и практиками ряд непраздных, в том числе для России, вопросов, например: какие инвестиции предпочтительнее – внешние или внутренние, или какое влияние на прирост накопления и СПФ оказывает институциональная среда.
Ответ на первый вопрос помогает найти экономическая история. В 2005 году известные индийские экономисты Ишвар Прасад, Рагурам Раджан и Арвинд Субраманьян (Раджан, профессор финансов Школы бизнеса им. Бута при Чикагском университете и глава Американской финансовой ассоциации, в 2003–2006 годах занимал должность главного экономиста МВФ) опубликовали статью «Парадокс капитала», где представили результаты изучения темпов экономического роста развивающихся стран в 1970–2004 годах в соотношении с притоком иностранных инвестиций[9]. Оказалось, что во всех без исключения странах экономический рост с опорой на внутренние сбережения происходил быстрее по сравнению со странами, поставившими во главу угла привлечение иностранных инвестиций, в основном, как выяснялось в дальнейшем, спекулятивного свойства. Авторы предупреждали: «Чрезмерная зависимость от иностранного капитала может также иметь пагубные последствия. Она может привести к росту курса национальной валюты, а в некоторых случаях и к его завышению… Это, в свою очередь, могло бы негативно сказаться на конкурентоспособности и экспорте важнейших секторов экономики, таких как обрабатывающая промышленность»[10].
Неудивительно, что современные иностранные инвесторы, зная и о результатах того исследования, и о российском дефолте 1998 года, коснувшемся в том числе и внешних (пусть завуалированных под отечественные) спекулятивных вложений, и о полутриллионных долларовых резервах России, размещающихся за географическими пределами страны, относятся к призывам инвестировать в российскую экономику весьма скептически. (естественно, речь идет о «длинных» инвестициях в реальный сектор, а не о «коротких» спекуляциях на фондовом или валютном рынках). Пока Россия не начнет эффективно вкладывать внутренние финансовые ресурсы в собственную экономику, а это не только средства суверенных фондов, но и, например, чистая и нераспределенная прибыль предприятий и, конечно, сбережения населения, приток иностранных инвестиций, как и прежде, будет достигаться в первую очередь за счет реинвестирования средств, ранее выведенных из страны.
По данным Банка России, в 2012 году прямые иностранные инвестиции из России за рубеж составили 49 млрд долл. США. Из этих денег в офшоры и страны с пониженным налогообложением (к последним принято относить, к примеру, Люксембург, Нидерланды или Ирландию) «утекло» более 30 млрд долл., или 62 % от общего количества выведенных денег (первенствовал Кипр – 21 млрд долл.). Об обратном потоке: в 2012 году из 51 млрд долл. прямых иностранных инвестиций в Россию на офшоры и страны с пониженным налогообложением пришлось 39 млрд долл., или 77 %. Однако инвестиционными лидерами оказались не офшоры, что было бы логичным (куда вывели, оттуда и завели), а те самые «льготные» Люксембург, Нидерланды и Ирландия, откуда поступил в общей сложности 31 млрд долл., или более 61 % от всех иностранных инвестиций.
В заключение данного раздела вновь вернемся к производительности труда. Труд – безусловно, один из важных факторов производства, но, как было показано выше, отнюдь не предопределяющий совокупную динамику экономического роста, к тому же зависящий от многих побочных условий, таких как технологическое состояние промышленного (аграрного, сервисного) сектора, минимизация фактора географических расстояний, степень открытости (тарифной защиты) рынков или регулирующие усилия государства. Данный тезис, помимо научных исследований, подтверждается и логическими умозаключениями.
Предположим, фермер применил новое удобрение, в результате урожайность выросла в разы, однако параметры труда остались неизменными. Что станет причиной экономического роста – повышение производительности труда как фактора производства или производительности земли как ресурса производства? Очевидно, что второе.
Другой пример. Новое скоростное шоссе значительно снизило издержки на доставку продукции в пункт дальнейшей транспортировки или конечного назначения. И вновь тот же вопрос: что повлияет на экономический рост – повышение производительности труда или все-таки увеличение отдачи от инфраструктуры? Понятно, что инфраструктуры.
Или так: введение фискальных стимулов для увеличения финансирования НИОКР или ускоренного технологического перевооружения – это рост производительности труда или качественные изменения институциональной среды? И здесь не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы остановится на втором варианте.
Причем это никакое не «открытие Америки» – к примеру, Элханан Хелпман писал о влиянии технологического прогресса на экономический рост так: «…технологический прогресс необязательно должен увеличивать производительность труда. Он может также увеличивать производительность капитала или земли. Другими словами, технологические усовершенствования могут повышать как производительность труда, капитала или земли, так и производительность других факторов»[11].
Конечно, все можно свести к повышению производительности труда, но тогда это профанация экономики как науки. С таким же успехом увеличение спроса на эскимо в летний период можно объяснять ростом производительности труда в лесопереработке – палочки ведь из дерева.
Современная российская экономика секторально более чем на три пятых состоит из сферы услуг (точный подсчет в данном случае непринципиален). Как апологеты повышения производительности труда представляют себе этот процесс применительно к водителям грузовиков, ведь дорожные пробки никто не отменял? К парикмахерам, неужели за счет уменьшения времени на стрижку? К банковским клеркам, отвечающим за кредитные или фондовые операции?
Ах да, можно взять условный валовый доход (выручку) по виду экономической деятельности и разделить на количество работников! Но при таком подходе мы будем вынуждены учитывать и увеличение общего количества автомобилей на дорогах, и повышение среднего уровня оплаты труда в экономике, и прирост денежной массы. Не проще ли учитывать производительность труда как составной элемент СПФ и, отдавая ей должное, рассматривать пути достижения устойчивого экономического роста комплексно?
Компетенции
В структуре факторов, влияющих на современный экономический рост, роль и значение компетенций (человеческого капитала), трансформирующихся, в частности, в инновации и технологии, неоспоримы. Нобелевский лауреат (1971) Саймон Кузнец еще в 1966 году писал: «Можно сказать, что со второй половины XIX века самым важным источником экономического роста в развитых странах определенно становятся основанные на науке технологии – в числе прочих в электроэнергетике, производстве двигателей внутреннего сгорания, производстве электронного оборудования, ядерных технологиях, биотехнологиях»[12].
Накопление человеческого капитала тесно перекликается с высокотехнологичными видами инфраструктуры, прежде всего информационными и коммуникационными. В моей классификации структуры экономического роста информация отнесена к инфраструктуре в связи с особыми свойствами информации как специфического общественного блага: во-первых, информацию, в отличие от товаров, работ или услуг, можно использовать многократно, не снижая ее потребительских качеств; во-вторых, полностью и навсегда перекрыть доступ экономических субъектов к информации часто невозможно.
Кстати говоря, методологическое единство в части идентификации новых знаний, технологий или информационных потоков либо как элементов накопления, либо как инфраструктурных факторов производства в научной среде отсутствует. Скажем, в эмпирической работе Дэвида Коу и Элханана Хелпмана, вышедшей в 1995 году и посвященной экономикам стран G7 в 1990 году, инвестиции в НИОКР были отнесены не к человеческому капиталу или к факторам производства, а к вложениям в физический капитал[13]. В то же время в исследовании Джонатана Итона и Самуэля Кортума об особенностях экономического роста в 19 странах ОЭСР, опубликованном в 1996 году (на следующий год после публикации работы Коу и Хелпмана), обмен информацией рассматривался как составная часть факторов производства. Авторы обнаружили интересную закономерность: во всех странах, за исключением США, более половины повышения СПФ было получено благодаря идеям, пришедшим из-за рубежа. Если же дополнительно исключить Великобританию, Германию, Францию и Японию, значение данного показателя возрастет до 90%[14]. Получается, что внутристрановое недоинвестирование в НИОКР отнюдь не означает последующего катастрофического отставания национальных экономик от общемировых инновационных тенденций, хотя и негативно отражается на национальных темпах экономического роста.
Институты
В этой части абстрагируемся от традиционного для институциональных разделов рассмотрения прав собственности, соблюдения контрактных обязательств, снижения трансакционных издержек или развития конкуренции. Остановимся на политической составляющей.
Как уже говорилось, институциональная среда при всех прочих чертах имеет одну ныне получающую все большее признание динамическую характеристику: ключевые государственные и общественные институты трансформируются не в опережающем, а сопутствующем экономическим изменениям режиме. Иными словами, во всех развивающихся странах, что могут похвастать стабильно высокими темпами экономического роста (в среднем не менее 5 % в год на протяжении двух-трех десятилетий), институты эволюционировали рука об руку с ростом количественных и качественных показателей национальных хозяйств, в том числе с технологическим развитием. Правила, эффективные сегодня, могут оказаться устаревшими и невостребованными завтра.
В споре о том, что предпочтительнее для экономического роста – демократия или автократия, приведу вывод руководителя отдела развивающихся рынков Morgan Stanley Ручира Шармы: «В 1980-х годах тридцать две страны росли темпами выше 5 процентов, и девятнадцать из них (то есть 59 процентов) были демократиями. В 1990-х годах из тридцати девяти стран с высокими темпами роста демократическими были 59 процентов, а в 2000-х 43 процента из пятидесяти трех. Итог трех десятилетий: 52 процента из ста двадцати четырех быстрорастущих стран были демократиями»[15]. К этому добавлю, что на экономический рост более ориентированы не парламентские, а президентские режимы правления, причем, как в демократических, так и в автократических странах[16]. Экономическая история знает множество более ранних подтверждений вывода Шармы. К примеру, в 2000 и 2003 годах Адам Пшеворский с соавторами, а позднее Кейси Маллиган и Ксавьер Сала-и-Мартин представили два независимых друг от друга исследования, где показали, что темпы экономического роста в странах с демократическими режимами в целом не отличаются от темпов развития экономик авторитарных государств. В наше время наиболее ярким подтверждением этого вывода является Китай (как когда-то Южная Корея, а еще раньше – Тайвань и Сингапур), хотя уровень доходов населения в демократических странах все же выше[17].
Как видно, в части эволюционного улучшения институтов, сопутствующего, а не опережающего экономический рост, разночтений все меньше. Снижается градус дискуссий и в отношении постепенной, но вовсе не заданной демократизации общества, происходящей по мере роста доходов на душу населения: когда-то американский ученый Сеймур Липсет утверждал, что кумулятивный процесс урбанизации, индустриализации, роста уровня компетенций и политической мобильности населения в конечном итоге приводит к большей демократизации[18]. Однако последующая мировая практика показала, что это далеко не всегда соответствует действительности: в начале 2000-х годов упомянутый выше Пшеворский прямой зависимости (а также обратной корреляции между сроком существования режима и темпами экономического роста) не обнаружил.