– Ну всё, хватит! – Линка, с еще не угасшим азартом в глазах, падает на робко пробивающуюся травку: – Давайте немного полежим вот здесь, а потом спустимся к морю, уж очень оно сегодня и впрямь голубое.
Из дневника
«Вчера шли со Стасом по парку, и он всё говорил и говорил: зачем убиваю в себе любовь, чего боюсь? А я молчала, не зная, что ответить, но каждое его слово, улыбка, жест – всё наполняло меня счастьем».
«Стас хотел прийти к нам, чтобы обмыть свой, только что вышедший сборник стихов, а я… Я уехала к маме. Чего испугалась, почему? Снова не знаю ответа».
Но теперь-то знаю, знаю! Боялась не только раствориться в нём, но и… Ведь уже тогда подсознательно чувствовала: стоит только волшебному чувству влюблённости погрузиться в быт, как оно рано или поздно размоется, исчезнет… как у Линки, вот и сопротивлялась этому.
– И куда это мы собираемся ежели не секрет? – с улыбкой смотрю на Линку, заканчивающей легкий макияж, но тщательно подкрашивающей губки.
– Так… Просто так побродить по окрестностям. – Вроде бы для окрестностей помада и не обязательна…
– Ведешь следствие? – улыбается. – А я и не думаю скрывать, что иду с Сережкой.
– Ну-у, ежели с Сережкой, то оно конечно… – Улыбка её тает, и она вроде бы готовится слушать мой комментарий. – Да нет, – успокаиваю её, – броди по окрестностям с Сережей и подкрашенными губками, чего уж там! Тебе это просто необходимо. – Расслабляется, но вижу: еще не верит в мою искренность, и тогда спешу успокоить: – Нет-нет, Линоча, я не шучу, я су-урьёзно.
Ну вот, поверила. Повеселела и даже сразу похорошела и ушла. А мне что, снова – к дневникам?
Д-а, отдыхать надо умеючи, а я похожа на ту лошадь, которая крутила лебедку, поднимая породу из шахт, а когда её отпускали, всё равно – кругами, кругами…
Скучно тебе здесь без любимой работы, без домашней рутины и даже…
Слушай, Ядва, не раздувай угли!
Ну, тогда с удовольствием перечеркни на календарике уплывший восьмой день и-и опять – к дневнику.
«Ездила в Бахчисарай. С экскурсией. Хотела и Линка, но вчера они с Лидой поздно возвратились с «мероприятия», так что утром, не просыпаясь, махнула рукой: не поеду, мол…
Спускаемся в Судакскую долину. Лужи затянуты ледком, быстро наступающий рассвет гонит тёмные, лохматые тучи за горы, за их седые от снега вершины. Сама-то долина еще серо-коричневая, с ровными рядами низких, корявых виноградных лоз, но вот пики вокруг неё вдруг озаряются розовым светом восходящего солнца, а над ними распахивается еще темноватая бирюза неба с быстро летящими, окаймленными таким же розовым сиянием, облаками. Неведомая, восторженно-мистическая красота!
Дворец хана Гирея14. Серый, ободранный, – словно декорации провинциального театра.
«Фонтан слез» – без слез. «Не работает», и поэтому он – только скелет образа, что сложился в юности, когда читала «Бахчисарайский фонтан» Пушкина.
Скальный Успенский монастырь. Необычен, величественен… но почему так тревожно? Может, от присутствия душ тех, кто жил здесь, молился? Может, и сейчас страдают они и жалуются, что стены исцарапаны, исписаны, глазницы у святых выдолблены и смотрятся провалами, а на поблекших ореолах читаются имена тех, кто здесь побывал. Идут и еще туристы. Нет, не хочу!.. Но вваливаются. И уже какой-то шустрик взбирается под нишу бывшего окна и ржет, зазывая к себе остальных. А я смотрю на покосившуюся постройку, на бывшие покои настоятеля, на поросшее крапивой кладбище… На могильниках мусор, хлам. Хлам и на мраморной плите офицера, послужившего Толстому15 прообразом Вронского».
Хотя пасмурно и сыро, но всё равно – к морю.
– И почему ты любишь такую погоду, Аннуш?
Линка кутается в длинное чёрное пончо, отворачиваясь от расходившейся стихии и грустно взглядывает на меня.
– Да не сказать, что так уж люблю, но знаешь… Пасмурные дни сужают моё пространство, успокаивают, а в солнечные всегда кажется: надо куда-то бежать, что-то делать.
– Странная ты. А по мне…
– А по мне, – перебиваю её, – что-то сегодня ветер уж очень холодный и пронизывающий, да и волны слишком зло хлещут берег, вот-вот накроют и нас стаей брызг. Не вернуться ли в номер?
– Смотри, луч солнца! – вдруг вспыхивает Линка.
– Ну да, солнце. Но его луч как прожектор… Блуждает, выхватывает белые пятна пены… пены, как у взбесившейся собаки, так что…
– Ну, ты даёшь… – Она недоумённо взглядывает: – Как у взбесившейся собаки, – и хихикает.
Тогда смягчаю свои эмоции:
– Да и голодные чайки бродят по парапету, ожидая подачек, а у нас для них ничего нет, так что пошли-ка в номер.
Сегодня у библиотекарши были заплаканные глаза, да и лицо… словно маска страдания. Но позади неё улыбался алый цветок и когда она заметила, что я любуюсь им, тихо сказала:
– Его кто-то выбросил, – и губы её попытались улыбнуться: – а я принесла домой и вот он… отблагодарил меня… зацвел.
А я, благодаря ей, прочитала и выписала об Эросе16… или Эроте, как называли его древние греки-философы вот такое:
«В телесном и духовном смыслах Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
Как же кстати попались мне эти строки! Значит, эротические чувства одухотворяют мужчину не только для продолжения рода, но и для творчества, и даже для творчества – в первую очередь. Прочту Линке, может, подскажут и ей что-то мудрые греки.
И вот идём с ней по шелестящему влажному настилу гальки, то и дело омываемому очередной волной, и мелкие брызги словно из пульверизатора освежают лица, овевают запахами водорослей. Но сегодня что-то грустна Линка и всё молчит, молчит. И о чём думает? Об Антоне или о высоком и красивом Сереже? А он и впрямь красив, – как-то показала мне его издали, – так что, если бы моложе была, то… А что «то»? Сейчас – не обо мне. Спросить, о чем она… а, вернее, о ком думает?
– Если не секрет, то об чём молчим?
– Так, не о чём, – поднимает очередной приглянувшийся голыш.
– Ой-ли! – поднимаю и я. – Так выразительно не о чём не молчат, Линочка.
– Что значит «выразительно»? – останавливается и смотрит в глаза.
– Ну, это значит, что задумчиво, понуро, безрадостно, – играю интонацией, – печально, уныло, горестно, – строю такую же мину, – а еще скорбно, сумрачно, невесело… ой, а еще меланхолично, минорно, элегически…
– Может, хватит? – всё же улыбнулась.
И то хорошо.
– Так что выберешь из предложенных синонимов?
– А, пожалуй, минорно.
– Ну, что ж, минорно так минорно. И об чём… или о ком миноришь, если опять же не секрет?
– Нет, не секрет. И об Антоне, и о Сережке.
– И как умудряемся совмещать? – делаю шаг, чтобы и её увлечь во-он к тому огромному валуну у самого берега, что так похож на собачий профиль.
– А я и не совмещаю. То об одном, то о другом. Но вот прицепилась мыслишка и не отстаёт: ну, допустим, уйду я от Антона, выйду за Сережку…
– А что… уже? Так далеко зашло? – и даже приостанавливаюсь.
– Да нет, не «уже», и не «зашло», а просто предполагаю: ну, уйду от Антона, выйду за другого и что? Может, и он таким же окажется.
– Может, и «может», – улыбаюсь, ободряюще.
И снова иду, посматривая на валун: как же похож отсюда на профиль моего любимого Вильки! И уши его, и мордочка короткая… и куда тогда запропастился, покинув меня?
– А раз «может», то ничего быть не может, – вдруг отсекает спутница моего Вильку.
– Линочка, с кем не может?
– С кем, с кем… Ни с тем, ни с другим.
– Ну, «с тем»… если это Серёжа, всё просто: уедешь, да и дело с концом, но как тебе быть с «другим»?
Линка снова останавливается, подходит к самой воде, но набегающая волна грозится дотянуться до её ног, и она отступает:
– А с Антоном еще не знаю «как». Может, посоветуешь? Ведь у тебя, Аннуш, опыт…
– Линка, опыт-то есть, но мой не может пригодиться всем подряд, ибо люди разные, а вот подсказать что-то… – И достаю свой блокнотик. – Послушай, что в библиотеке выудила: «В телесном и духовном смыслах Эрот – демон…»
– Может, Эрос?
– Эрос, Эрот… Греческие философы утверждали, что это – одно и то же лицо… если можно так о них сказать. Так вот: «Эрот – демон, одухотворяющий людей в их влечении к истине, добру и красоте, залог могучего стремления мужчины к самозавершению и бессмертию, которое он реализует в продуктах человеческой деятельности и потомках».
– Ну и?.. – не поняла.
– А то «и»… Если мужчина перестаёт стремиться к истине, добру и красоте, реализуя всё это «в продуктах человеческой деятельности», то остаётся в нем что? – спрашиваю с интонацией учителя к ученику.
– А остаётся ему реализовывать себя в потомках, – смотрит на меня, как смекалистая ученица.
– Молодец, моя девочка! – смеюсь.
– Ой, только не надо, не надо меня – девочкой! – словно отстраняет ладонью.
И уже идёт прямо по гребню намытой волнами гальки, непременно наступая на остриё гребня и молчит. Рушит гребень и молчит.
– А при чём же эти маленькие несчастные голыши, которые топчешь так безжалостно?
– Они не при чем. Я не при чём. Ты не при чём. Антон не при чем. А кто – при чём? – останавливается, резко оборачиваясь. И глаза у неё!.. Нет, уже не карие, а темню-ющие.
Не к добру это.
В дневник. «Ездила в Феодосию
Серо, зябко. У причала – корабли. Волны остервенело хлещут берег и в них, то взлетая на гребнях, то прячась, мечутся буйки – обелиски погибшим морякам.
И вьются, вьются над ними чайки… словно неуспокоенные души моряков.
Дом Айвазовского17, его картины – чудо! Особенно – «Среди волн». Нет, не могу понять: как сумел художник так!.. передать прозрачность воды!
Музей Александра Грина18. В углу – нос бригантины, на стенах – канаты, из них же – узлы на носу парусника. Зачем? Для чего в музее писателя – декорации театра? И туристов, как селедок в бочке, – ни-ичего не рассмотреть.
Дорога назад – через Коктебель19. И над морем вдруг – вершина с могилой Максимилиана Волошина. Высоко, обрывисто! И сжалось сердце… Будто кто-то близкий – там».
Мы еще нежимся в постелях, ибо спешить некуда – небо снова затянуто, море беснуется. И я перечитываю странички из Набокова, Линка шепчется о чем-то с Лидой, но иногда они тихо смеются, строят рожицы, а вот сейчас она поднимает свои стройные ножки и делает ими круговые движения… как и каждое утро, и это значит, что скоро встанет и займётся утренним туалетом. Но вначале уходит умываться Лида, а Линка спрыгивает с койки, бесцеремонно выхватывает у меня книжку, закрывает, и подсаживается на краешек кровати:
– Аннуш, хватит читать, лучше послушай живого человека, который… Сон я видела странный, может, разгадаешь?
– Линка, – прощаю ей бесцеремонность, – я не верю снам и, естественно, не умею их разгадывать, но давай, рассказывай, а вдруг и выдам что-либо.
– Сидим с Антоном на берегу мутной, широченной реки, другого берега не видать! – И замолкает, смотрит в окно, словно и сейчас высматривая другой берег. – И вода в реке прямо вровень с берегом! И несёт мимо нас какой-то мусор, сучья деревьев, обрезки досок… – Замолчала. Еще что-то хочет высмотреть? – И сидим мы так, что я не вижу его, а только слышу. – Лицо грустнеет, глаза темнеют: – А еще слышу и другой голос, женский. И она, эта невидимая женщина, уговаривает Антона пойти за ней, манит, зовёт… – Линка, ау! Не улетай туда, в свой сон, вернись, я здесь! И она возвращается, но со странноватой улыбкой: – Но Антон молчит.
– И весь сон? – улыбаюсь рядовой улыбкой, что б и она…
– Весь. Больше ничего не помню. – Ну да, Линка возвратилась, она уже прежняя: – И как, что думаешь о моём сне?
– Ой, даже и не знаю… – И впрямь, ну что сказать то? – Но, если веришь в сны, то хотела бы посоветовать эту манящую женщину не воспринимать как женщину, а…
– А как мужчину? – уже хихикает.
И это хорошо. Пусть лучше вот так…
– Ну, не как мужчину, а как ситуацию, в которой вы с Антоном сейчас прибываете, и из которой тебе надо выбираться и решать: что же делать?
– Решать, решать… – резко подхватывается: – Не хочу сегодня ничего решать! Мы с Лидкой вечером идём развлекаться.
– Только ли с Лидкой?
– Нет, не только, – и глазки её вспыхивают. – Серёжа с другом нас в ресторан пригласили, так что…
– Рада за тебя, но…
– Да не будет никакого «но», не бойся! Просто мне с ним весело и легко.
Уговорила Линку поехать со мной в Старый Крым, в Керч, в каменоломни Аджимушкая20 и вот… Всё серовато-коричневое, – горы, поля, мелькающие деревья, нестройные ряды виноградников, – ни одой яркой краски! Воображение, помоги! Окрась всё в яркие весенние цвета!.. Нет, не помогло. Да еще эти, мелькающие за окном, обшарпанные стоянки, ободранные дома, хлам у обочин, на улицах… Закрыть глаза и вздремнуть? Да и Линка уже не смотрит в окно и скучает.
– Давай вздремнём, – закрываю глаза. – Но ведь должно же быть что-то интересное там, в Керчи?
Нет, вздремнуть не получилось и уже читаю Волошина:
В долине, среди еще не оживших виноградников, бывшие владения князя Потемкина21.
«Пять лет назад стоял здесь минарет, – гид, – а сейчас от него осталось только основание, и забор соседского дома выложен из его камней. Правда, сохранилась входная дверь, на ней еще проступает резной орнамент и письмена, восхваляющие хана». И рядом – старая шелковица, почему-то обожжённая огнем.
– Запустение, разруха, – Линка ёжится, хмурясь: – И зачем согласилась… с тобой?
– Не грусти. Еще поедем к писателю Грину, поинтересней будет.
И вот и домик Грина… Три комнатушки. В первой – кровать, напротив – стол с бронзовой собакой; во второй – железная печка, рядом – пожилая женщина с черным котом на коленях. Почесать его за ухом?.. И третья – с портретом Грина, под которым поднос с камешками и самовар, а над ним – фотография Волошина. Да, и он бывал здесь.
А во дворе – бюст Грина.
– Какой же большой и громоздкий! – И Линка уже вчитывается в слова на мраморе.
– Ну да, ты права. Бюст огромный… рядом-то с этой крохотной хаткой.
Белая мраморная плита – на могиле, а из-под неё – изогнутое, выкрученное деревце крымской алычи.
– Смотри, – опять, Линка, – это деревце словно вырывается из-под плиты!
– Да, наверное, на семи ветрах росло… как и Александр Грин.
Но как же весело трепещут на нём, искривлённом, алые лоскутки, галстуки, красные ленточки!
А вот и каменоломни… Восемнадцать тысяч взрослых и детей прятались в них от фашистов, но почти все нашли смерть. И детское кладбище здесь же, а на мраморных плитах – игрушки. Спросила у гида: а что сделал Сталин, когда узнал о затворниках Аджимушкая? «Он наложил резолюцию: „Город предателей“, и о Керчи нельзя было даже упоминать».
В дневник
«У самой воды, на гальке – уточка-нырок. Подожди, не уходи! Но она встаёт и, прихрамывая, ковыляет к волнам. А они – наглые, лохматые! – бьют и бьют о берег галькой. Бесятся! Но откатились. И уточка – с ними. Где же она?.. Да вот, всплыла. Одиноким тёмным комочком. Но грязная пена взрывается, гребнем нависает над ней и она, словно спасаясь её злобы, снова ныряет в колыхающуюся водную стихию.
Каково-то ей там, в холодной, мятущейся массе? А, впрочем, вода – её мир, а я – в своём… и тоже мятущемся».
Завтра мы уезжаем, а сегодня прощались с Лидой, и она оставила Линке свой адрес, на что моя подруга потом фыркнула:
– А зачем он мне… её адрес?
– Ну, как же… Мило болтали, по ресторанам ходили, вот и надо…
– Не надо, – прервала, словно отрезала, – не люблю этих, медленно рвущихся нитей-связей, лучше сразу: р-раз и всё.
– Учту на будущее, – усмехнулась, – а то как-нибудь стану приставать с письмами, а они тебе…
– А может, твои нужны будут, – снова прервала, словно заранее поспешив извиниться, – а с Лидой… Болтать с ней было легко, а вот что-то почерпнуть…
– Однако, корыстная ты особа, – рассмеялась, польщенная её предположением о нужности моих будущих писем: – И приму к сведению это твоё «что-то почерпнуть». Кстати, может, и сейчас хочешь, а то я тут…
– Не, не сейчас… Не получится. У нас с Сережкой «прощальный бал», так что прибереги для дороги.
– В каком вальсе и где будете кружиться?
– Не знаю. Сказал, что сюрприз.
– И не боишься сюрприза?