Трактористы сбавили обороты до малых.
Стало почти тихо. Как раз этого и хотел Стрежнев: ему надо было внутренне собраться, все уяснить. Спуск был как бы венцом, всему делу, всему ремонту. Даже в затоне и то часто бывали аварии именно при спуске. А здесь, да с таким катером, с трактористами, – почти мальчишками, которые никогда этого не только не делывали, но и не видывали… Да и сон свой Стрежнев все еще помнил.
– Вот что, ребята, – сказал он, – присядьте… Не на пожар. Сначала давайте поговорим, а то ведь дело едва живо: сани старые, катер гнилой. Не дай бог, утопим! Помаленьку будем. Значит, так…
Стрежнев встал.
– Ты, трелевочник, хватай на тягу, спереди на коротком буксире. И заходи прямо в воду, не бойся – тут полого, мелко… Потом поворачивай вдоль берега, бреди вниз. Только ниже осины не ходи: ярок, кувыркнешься. Гляди, вон на осину… А ты, на бульдозере, заходи с носа и упирай ножом прямо в форштевень. И оба начинай враз, как махну, чтобы сани не выдернуть… Слушай только меня. Я встану вот тут… – Стрежнев отошел от катера, показывал, говорил. – По руке на брата. Твоя, – он поднял одну руку, и другую, – твоя. Машу так – пошел, руку вверх – стоп. Эту или эту – ты или ты… Поняли?
Трактористы кивнули головами, встали.
– А ты, Семен, гляди с той стороны, мне не видать. Если что, маши… Ну, зачаливаем! Подходи…
Трактора вновь заревели. Главный, Горбов и такелажный мастер подошли поближе, но стояли все вместе, видимо, главный не пускал их к катеру: он давно знал Стрежнева, его характер. Знал и надеялся.
Трактора, стреляя синим дымом, натужились, взяли разом. Катер дернулся и медленно пополз кормой к воде. Вот трелевочник уже обмочил гусеницы, бредет вдоль берега, тянет, разворачивает за собой и сани…
«Стоп» – махнул ему Стрежнев, а заднему: «Давай, давай!» Катер макнул винтом воду, но бульдозер, упираясь один не осиливал.
Стрежнев остановил и его.
– Отцепляй! – закричал он переднему. – Заходи с носа, бери тоже в упор…
Семен и рабочие кинулись отцеплять трос, тащили к носу катера обрубок от бревна.
И опять трактора взвыли. Вот уже почти полкатера в воде, но трелевочник перестарался, сани стало разворачивать, косить. Бульдозерист увидел это, газанул, сунул в нос катера так, что задрожала и с треском лопнула на среднем кнехтеле чалка. Тут же, как нитка, порвалась, хлестнула по борту и другая. Катер повалился набок в воду…
Бульдозерист оробел, выжал сцепление, а катер валился все быстрее, круче…
У Стрежнева перехватило дыхание.
– Толкай!.. Оба!!! – заорал он и беспомощно раскинул руки: «Вот снилось…»
Трактора хищно взревели и свалили катер в воду, будто действительно хотели его утопить.
Секунды три никто не понимал, тонет он или нет.
Катер все погружался и погружался, потом остановился, будто одумался, вздохнул – выпустил из-под брюха воздух. И, выравниваясь, закачался – стал макать алые скулы в мутную воду: ожил!
И на берегу каждый вздохнул. Трактористы, как мальчишки, повыскакивали из кабин, бежали к воде.
А катер уже подхватило течение, оттягивало вниз. Семен, раскорячившись, тянул санный трос из воды, пытаясь закинуть его за торчок на берегу, но уже опоздал…
– Держи, унесет! – озорно крикнул главный и бегом кинулся на помощь Семену. Но его опередили рабочие и трактористы. Все вместе, ухватившись за трос, остановили, потом подвели катер к берегу, и Семен основательно заделал чалку. Подумавши, он сходил за ломом и для верности вбил еще и его в петлю чалки.
Все столпились у самой воды напротив катера. Откашливались, улыбались, закуривали. Слышалось пока только односложное: «Ну, чуть-чуть!.. Порядок! Я думал уж все…»
Только ничего не говорил Стрежнев.
Обессиленный, вдруг ослабевший, он сидел возле гусеницы трактора прямо на мокрой луговине, обеими руками упирался к землю, будто пытался встать.
Все стояли, повернувшись к катеру, и Стрежнева никто не видел.
И сам он, казалось, никого не видел и не слышал. Он только дышал, как раненая птица, раскрывая рот, и всем своим существом осознавал лишь одно: «Все!»
Медленно стянул он с серых от седины, слипшихся волос шапку, положил ее возле сапога и, глубоко, облегченно вздохнув, тоже наконец закурил. «Все!»
Семеново дело
1
Катера, самоходки, буксиры шли в верховье реки теперь каждый день.
А вниз каждый день то гуще, то реже несло им навстречу лед. Медленно, как великое кочевье по огромной дороге, тащились мимо лесов и деревень огороженные ельником проруби, лодки, брошенные сани… Река словно показывала берегам всю свою многотрудную зимнюю жизнь. Показывала и как бы говорила людям: «Видите, все уношу, все очищаю для вас…»
Долго еще Стрежнев стыдился самого себя, что так испугался за катер. Сожалеть теперь о всей этой весне было уже поздно: большая часть ремонта выполнена, и его, стрежневская, задача как бы отпадала сама по себе.
Но Семеново дело – двигатель – не начиналось вовсе. О двигателе Стрежнев думал так: «Конечно, Семена не бросишь, надо помогать, но ведь ничего и не выйдет: все равно придется вести в затон. А к тому времени мне и работать то останется – шиш!»
Поршневая, как и предполагали, не годилась. Надо было менять. Семен во всем соглашался со Стрежневым, сам же ничего не предлагал.
Федор стал еще угрюмей, неразговорчивей, в каюту к ним перестал заходить вовсе: внук его, не прожив и двух недель, со вскрытием реки неожиданно, умер. И Федор, отложив все дела, строгал и околачивал на палубе детский гробик. Потом Стрежнев с Семеном видели, как нес он на плече этот белый ящичек лугами, не поздоровавшись, тяжело прошагал мимо катера, сел в лодку и, расталкивая багром льдины, стал пробираться на ту сторону. Стрежнев, провожая его взглядом до середины реки, все думал о странном совпадении, давно подмеченном людьми: исход человеческой души чаще всего приходится на вскрытие реки. Поразил его и сам гробик – маленький, будто игрушка, а назначение – страшное, роковое… За всю свою долгую жизнь видел он такой впервые.
Еще меньше говорили теперь Стрежнев с Семеном и меж собой. Семена это не тяготило, он по натуре был такой, а Стрежнев окончательно убедился, что эта последняя навигация пошла насмарку.
Нет! Не так он думал уходить с флота! Хотелось по-хорошему, как уходили другие.
На своем родном катере швартовались в затоне на ночевку. И все свободные от вахт с других катеров набивались в кубрик прощаться. Варили уху, сидели до самого рассвета, а потом капитана под руки уводили домой – и все шли к нему на дом… Дарили подарки, передавали катер в другие, надежные руки. Все делалось честь честью.
«А я что? В затон придется плыть и то на чужом катере, или – еще позорнее – уведут на буксире! Перед Анной стыдоба», – думал Стрежнев.
Теперь уж он не ругал и начальника. Жизнь сама сделала все по-другому: умер Яков, прислали этого, Семен надумал уезжать, да и сам я разгулялся, опоздал…
Одно к одному, как нарочно, подобралось…
А ночами все чаще одолевали Стрежнева думы. И почему-то вспоминались больше всего ледоставы или вскрытия реки. Плавания, навигация – реже. Может быть, потому, что весной и осенью – всего два раза в году – весь затон собирался вместе.
По сути дела в затоне и было всего два этих праздника: конец навигации и открытие ее. Был, конечно, еще Новый год…
Теперь Стрежнев как бы обратно плыл по всей своей жизни, туда, далеко – к своей молодости. И не такая уж пустая получалась она, жизнь. Это успокаивало, и хотелось вспомнить все до самых маленьких мелочей.
Думал он, что вот в затоне перед выходом каравана «размораживали рули». Иными словами, со спуском каждого катера по давней затонской традиции полагалось на борту выпить – отблагодарить ремонтников, подписать акт о приеме судна и готовится к первому рейсу. Это даже не пресекалось начальством.
2
С утра Олег хлопотал в конторе, по запасным требованиям, подписанным начальником, выпрашивал новую поршневую группу.
Было договорено в обед встретиться с Олегом в столовой поселка, чтобы вместе идти в склад за поршнями.
Поэтому в одиннадцать часов помыли руки, закрыли машинное отделение и пошли.
Олег пришел в столовую, положил на стол требование, сказал:
– Насилу дали.
Стрежнев взял бумажку. Внизу стояла подпись главного механика Ильи, и его же рукой помечено, что разрешается получить поршни старые, уже бывшие в эксплуатации, один комплект.
На складе оглядели несколько комплектов, подбирали поршни по весу, как положено.
– Ну, которые облюбовали? – спросил кладовщик, нетерпеливо поигрывая ключами.
– А все одинаковые – старье оно и есть старье. Вот эти, что ли… – сказал Семен.
– Не возьму, – не глядя на поршни, сказал Стрежнев и сел на ящик. – Новые давай.
Кладовщик улыбнулся:
– А требование где?
– Ну, эти тоже – не лучше наших. Не работа, а одна копоть будет, течением унесет.
– Так, а нам-то… – сказал Семен. – Недели на две хватит и ладно. А там пусть плавают…
– Да, тебе, конечно, пусть, ты смоешься! А мне все глаза протычут: «Вон, отремонтировал Стрежнев!» К караванке не выйдешь. Ведь все лето будет в затоне торчать, как бельмо на глазу. Делать так делать! Нечего людей смешить.
– Ну, мне все равно, – сказал кладовщик, – давайте требование. Вон и новые лежат, еще в упаковке.
– Покури, сейчас принесу, – сказал Стрежнев. Олег заполнил еще одно требование, и Стрежнев, сунув его в карман, пошел.
Пока шел в контору, обходил зажористые ручьи и широкие лужи, все думал: «Конечно, новые надо! И так весь ремонт еле-еле. Ну, эти поставишь – то ли будут работать, то ли нет. Ведь у нас, у голышей, инструменту как следует замерить и то нет. Вот и выйдет: собирай да разбирай! Еще неделю будешь возиться… Ах, иуда, и того пожалел! – размышлял об Илье. – Ведь дизель-то никуда не денется, снять потом с «девятки» можно, на другой катер поставить. Все-таки не миновали его… И опять ведь прав!»
Стрежнев решил сразу идти к главному инженеру и, если можно будет, не заходить к Илье. Вспоминал он, как после той давней аварии, через год или через два, стал Илья подниматься в начальство, к бумажкам. С каждой навигацией все выше и выше. Так к старости и до главного механика дошел. «Теперь уж тоже, наверно, вот-вот на пенсию. Поэтому и держат, а то ведь вон сколько молодежи, с дипломами…»
Однако за всю свою жизнь Стрежнев ни разу не позавидовал Илье, его спокойной, всегда тихой кабинетной жизни. Стрежнев любил живое дело, живую реку и знал, что в кабинетах не высидел бы: натура не та.
Главный инженер подписал требование без слов, но сказал, что подпись главного механика тоже нужна.
И Стрежнев пошел. Кабинет был общий, и сидел в нем не только Илья, а – главный энергетик, начальник производственного отдела и еще какие-то чины.
Стрежнев поздоровался, подошел к Илье, положил ему бумажку на стол.
– Подпиши…
Илья долго раздумывал, глядел в окно. Потом снова взял требование, посмотрел его даже на обороте. Взял ручку и опять задумался.
Стрежневу казалось, что Илья сейчас поглядит требование еще и на свет. «Ну, куда бережет? – думал Стрежнев. – Ведь все катера уже отремонтированы, ушли…»
– Старое требование изорвите, – сказал наконец Илья, подписал и, отвернувшись к окну, не глядя, сунул требование на край стола.
Стрежнев знал, что другому, конечно, Илья не дал бы, да подпись главного инженера, видимо, его смущала.
И все же, спрятав требование в нагрудный карман кителя под фуфайку, вышел он на улицу с таким нехорошим чувством, как будто занял что для себя лично у этого жадного человека.
3
Двигатель был собран. Оставалось подключить системы – топлива, масла, охлаждения, – и можно было пробовать, пускать. Об этом и думал Стрежнев, гуляя по обносу брандвахты. Вскрикивали в ночи чирковые уточки, тонко и нежно посвистывали в ответ им селезни в затопленных кустах.
Вышел на обнос и Федор. Облокотился рядом, молчал.
– На днях уведут, – проговорил наконец он, глядя в темноту.
– Звонил, что ли? – спросил Стрежнев.
– Звонил. Ремонтироваться потащат. Вот отремонтирую кому-то…
– Ну, и мы скоро совсем на катер переберемся. Не слыхал, сколь план нынче по конторе?
– Что-то миллиона полтора кубометров всего. Сплавят… Вода хорошая. Пойду, может, усну. Тоска какая-то.
– Тебе когда срок выходит? – спросил Стрежнев.
– Два месяца… дотяну.
– А мне уж один, – сказал Стрежнев, – с небольшим хвостиком. Что делать-то будем?..
– На печи и поодиночке не скушно, – ответил Федор и ушел. Стрежнев постоял еще, прислушиваясь к ночи, потом тоже прошагал к себе.
Спал и не спал. Просто лежал, думал: «Эх, скорее бы осень, что ли!.. Когда все в затон собираются – никогда скучно не бывает. То ли от мороза, то ли от спешки, но все бегом бегают. У всех радость, все вернулись домой. Кончились вахты. Окаянные осенние вахты! Ледовые, долгие, в непроглядной темени… Мученье одно, а не работа: винт забивает льдом, из рубки не высунешься – лицо ветром, как бритвой, полосует, матрос не успевает шуровать печку, движок едва тянет, давление масла на манометре ниже шести, леера оборваны, привальный брус измочален, аккумуляторы едва дышат… Все износилось за навигацию! Но все иди, иди и иди…»
Не успеешь сунуться в затон – снова приказ: иди за баржой, проломили – тонет; иди за таким-то катером: заклинило винт. Пришел, – снова иди… И нет тебе ни дня и ни ночи.
И все капитаны, у кого хоть как-то еще ползает катер, сутками стягивают всю братию – весь флот – домой, в свой затон. По нескольку ночей за штурвалом без сна, небритые, без настоящей еды, без курева…
С каждым часам все гуще и медленнее несет рекой лед, все толще и крепче он. Вот-вот река схватится и тогда… тогда ремонтируй, кто где остался, мучайся вот так, как с этой «девяткой».
Начальство не уходит с берега. Ночует тут же, в караванке, на жестком деревянном диване у телефона.
Караванный не чует под собой ног. У него хлопот больше всех: надо с толком расставить на зиму весь флот, чтобы каждому было удобно ремонтироваться. Он должен знать, у кого какой будет ремонт: кого придется вытаскивать на берег, кого оставлять на всю зиму во льду.
Целой упряжкой, как собачья свора, тянут катера к затону тяжелые краны. Метр за метром пробиваются сквозь густой ледяной замес. Тянут весь день, вечер и ночь… Надрывно урчат перегретые двигатели, свистит в рангоуте ветер, обмерзают палубы, скрежещет и лопается вокруг лед. В кубрике не усидишь: кидает с борта на борт, а снаружи как будто бьет кто остервенело по железу кувалдой.
Все медленнее, неохотнее поддается отяжелевший край: копится у него под днищем ледяная подушка, вырастает, упирается, наконец, в донный грунт – и с искрами лопаются в ночи стальные троса! Распахиваются на катерах двери рубок, и летит в ночь чей-то, как с яру сорвавшийся, отчаянный крик: «Разделывай!.. Выбирай!..» И мечутся по ледяным палубам люди, летают тени, дробно стучат тяжелые сапоги, кинжально полосуют тяжелую тьму ночи прожекторы…
Но вот наконец все в сборе. Все в затоне. И валятся измученные люди, где попало: на стулья, скамейки, прямо на пол жарко натопленной караванки.
Умаялся затон. Утих. Спит.
Мертвеет в призатонской гриве последний обреченный на дубах лист. Прибрано, просторно, тихо по темным лесам вкруг затона. Задумчивы сосновые кряжи, глядят с соседних увалов на свою раздетую братию – отмахавшее жарким каленым листом чернолесье.
Изредка, будто примериваясь, робко взглянет с холодной вышины на землю месяц и снова потонет во тьме – маленький и далекий, с чужим отрешенным блеском.
И в этот краткий миг вспыхнут, будто янтарным лаком залитые, лесные озерины – так чист и гладок на них первенец лед.
Ждущая молчаливая стынь.
И только на реке, на самом ее стрежне, где еще недавно бился караван, идет неусыпная борьба тяжелеющего льда и течения.