Не думайте дурно о поездах, не повторяйте ошибки моей молодости. Поезда – таинственные и честные дома.
Пассажиры, их постояльцы, так естественны в своей скованности. В общих вагонах они просто наги. Чтобы раскрепоститься, им необходимо разговориться или напиться, или уснуть.
Редкий пассажир лжет, чувствуя себя запросто в компании чужих глаз. Этот редкий пассажир наделен талантом лицедейства. Таких мало.
Я не говорю здесь о детях, дети – не в счет.
После птичьего вокзала в поезде оглушительно тихо.
Это оглушение не покидает меня до самого окончания путешествия. В этом великое мое спасение.
Такое ощущение, будто мозг покрыт толстым слоем ваты, и краски меркнут.
Боязнь перрона и людей его вскоре отступает.
Мучитель мой, зевнув, удобно располагается во мне ко сну.
Открывается дверь и входит Наблюдатель, самый главный Наблюдатель со щемящим взором и, (Ах!) в костюме железнодорожника.
У него шаркающая походка.
Он медлителен и угловат.
Он не насторожит, если даже облокотится на плечо или же приобнимет за шею и заглянет в самые глаза.
Если он шепнет что-то совсем тихо на ухо, наблюдаемый будет думать, что ему пригрезилось или спишет на сквозняк из тамбура.
Когда путешествие заканчивается, и мучитель, вздрогнув, озирается по сторонам, главный Наблюдатель исчезает, оставляя после себя свечение.
Позже не будет и свечения, но в памяти распустится еще один цветок.
Я люблю фиалки, но фиалки – редкость, лица все несчастливые.
В том вагоне были русские и нерусские, и восточные люди. Глаза нерусских людей поразили меня неожиданной бесхитростностью и усталостью, хотя веки их всегда тяжелы. Крайне бедно одетый восточный мальчик, столь рано повзрослевший и уже разочаровавшийся в наставниках, казалось, ехал один-одинешенек. Он вел себя самостоятельно и мудро. Первым из путешественников есть стал он. Его закуской был бережно припрятанный в некогда золотую ткань кукурузный початок.
Пусть странным покажется Вам, мудрый Стилист мое заключение, но именно этот восточный мальчик с кровяной корочкой на верхней губе, подвязанный цветастым женским платком, и был во всем вагоне самым близким мне человеком. Отдых от хаоса стал нашим связующим звеном.
Пустые узоры пейзажа, следующие мимо и вспять, ласкали нас безучастностью.
В мечтах наших не было игр.
Я бы хотел видеть его глаза в планетарии.
Точно так же как и я, он был противопоставлен.
Точно так же как и я, он был беглецом.
Бурная жестокость действительности, от которой он бежал, и вязкая жестокость действительности, от которой бежал Ваш покорный слуга, хотя и были разноликими, являлись одинаково неприемлемыми для наших песен.
Сказки наши, его – с луной и звездами и мои – с когтями и пургой, были ночными сказками.
Вот только я не знаю, как просить милостыню, и неподвижен телом.
Он же за время путешествия постоянно перекатывался по вагону, поблескивая, точно капелька ртути.
Оба мы по-настоящему не умеем плакать.
Этот мальчик, уверяю Вас, никогда не будет бросать камни в проходящие мимо поезда.
Поверьте, это очень важно, чтобы мальчики в детстве не бросали камни в проходящие мимо поезда.
Хранитель поезда не спал.
Хранитель был болен после похмелья.
Хранителя просто узнать. Это – уверенный человек. Человек, который знает, что поезд не сойдет с рельсов и птица не залетит в тамбур.
Хранитель всегда погружен во Вселенскую тишину.
Ему не приходится искать пьющих малознакомых или же вовсе незнакомых людей и заговаривать с ними, и рассказывать будущее, и выдумывать имена и даты.
Он лишен суеты.
Его найдут, когда это потребуется, потребуется ему.
Горе поезду, следующему без Хранителя.
Наш Хранитель был небрит, коренаст и влажен. У него были васильковые глаза и медное кольцо на указательном пальце левой руки.
Довольно скоро он сумел оценить всех пассажиров вагона и, не дожидаясь моих шагов навстречу, сам установил контакт таким образом, что смог, пусть и с паузами, беседовать с Наблюдателем, поясняя особенности путешествия и расставляя акценты.
Сперва похмелье его мешало беседе отсутствием достаточной сосредоточенности. Это продолжалось несколько минут, что-то около десяти, мне было трудно ориентироваться ввиду особого состояния.
Наконец, необходимые заискивающие люди оказались близ моего героя.
Они принялись нашептывать ему что-то на ухо.
К моему искреннему удивлению, один из них оказался человеконенавистником.
Они принесли спиртное. Водку или самогон.
Хранитель выпил, затем еще, потом они исчезли.
Я не видел их больше до самого конца следования.
Пил Хранитель маленькими глотками спокойно и величаво, словно это был горячий купеческий чай.
Проводив визитеров, удобно скрестив ноги, в облегчении, он пригласил к окнам хвойный лес, разом покончив с немытой обувью спутников и торчащими углами чемоданов.
Кукурузный початок восточного мальчика осветил его лицо.
– Обратите внимание на Мышь за моей спиной.
«Обратите внимание на Мышь за спиной» – первая после преображения фраза была адресована им Наблюдателю.
Я явственно услышал высокий голос Хранителя и увидел Мышь. Это была тучная белая Мышь с лакированной белой сумочкой в сухих лапках. Даже возникновение хвойного леса не заинтересовало ее. Пусть голова ее и была обращена к лесу, рубиновые глазки искоса пожирали кукурузу мальчика.
В дальнейшем, мудрый Стилист, я поведу повествование в двух лицах. Вы узнаете и голос Хранителя, и мой голос.
Без диалога Вы не почувствуете значимость происходившего в полном объеме, а мне это очень важно.
ХРАНИТЕЛЬ Она из простых мышей. Без хорошей родословной, подарков к Рождеству, с наказаниями и захламленной крохотной норкой, рассчитанной на среднюю мышиную семью, где, вроде бы и места на всех хватает, но и повернуться тесно.
В таких жилищах ненависть не острая, а ленивая и скучная.
Этот экземпляр, стало быть, может в какой то степени вызвать сочувствие, если подобное понятие вообще применимо к мышам.
Мыши вышеописанного происхождения становятся со временем рациональными, прожорливыми и недоверчивыми. Они крайне осторожны, изобретательны и жизнеспособны.
Власть сама выискивает таких мышей, заражает их, заполняет все их естество и… не ведет к скорому падению, а, напротив, способствует долголетию. Руководят такие мыши умело, и, потому, угодны тем, кто занимает еще более высокое положение. Это порода так называемых «полезных» мышей.
И только две особенности, подчас, подводят их жадность и нечистоты внутри.
Супругов себе они выбирают по признаку их слабости. Потому не бывают счастливы в семье, не любят своих хилых или откормленных детей, рано упускают их из вида и вспоминают только когда уже поздно и опасность близка.
Жадность не позволяет им делать широких жестов, даже когда это необходимо, давать своевременных взяток, не смотря на существенные сбережения. В этом – изъян.
Вот и наша Мышь следует на суд.
Она поскупилась, недодала, или вовсе не дала.
На что-то еще надеется, но догадывается, дельце проиграно.
Мысли ее снуют вокруг потерянного авторитета, и около, пусть не до безрассудства, но потраченных таки денег.
Она ропщет на судьбу, ненавидит окружающих, и все, что с ними связано, однако не может оторвать взгляда от кукурузного початка восточного мальчика. Впрочем, этот интерес спасает ее от торжества мрачных размышлений.
– А хорошо было бы – думает она – наказать этого мальчика, ссадив с поезда на одной из станций, или что-нибудь в этом роде.
Нет, сейчас она не опасна. Ее подвижность временно утрачена.
Сейчас ее можно даже препарировать.
Да она и сама готова к этому.
Я ЖЕ Однако я боюсь за мальчика. Мышь остается мышью даже в такой ситуации, тем паче мы видим, как она нервничает.
Я допускаю, что она слышит голос Хранителя так же отчетливо, как и я сам.
Беседа может раздразнить ее.
Тотчас нахожу подтверждение своим опасениям.
Мышь, поерзав и проглотив слюну, несколько раз с тревогой взглянула в мою сторону.
На людей, подобных мне обыкновенно смотрят с любопытством или безразличием. Здесь же – тревога.
Как бы мне не оказаться правым?
Что знал я о мышах? Практически ничего.
Неизвестность пугает всегда и, думаю, всех, что бы там не говорили. Но, знай я и больше, разве смог бы защитить?
Я не покинут Богом, нет. Напротив, мне даровано особое восприятие через слух, зрение.
Я знаком с многообразием и изощренностью сил зла, но я знаю и то, что противостоять этим силам можно лишь слабостью, ибо слабость, как воздух животворный, расступаясь, сталкивает зло со злом и губит зло. Я знаю это.
Но судьбы конкретных людей?
Подойти к мальчику и шепнуть на ухо – Спрячься.
Это – само по себе зло, заставлять людей прятаться, учить их этому. Ведь, насколько я разумею, прятаться должны мыши?
Или так было прежде?
Что скажете, Стилист, я помню, что говорю теперь с Вами?
ХРАНИТЕЛЬ Мышь не интересна. Не настолько интересна. По крайней мере, на некоторое время. Можно было бы и нынче устроить забавное представление, но, покуда, это преждевременно. Дорога дальняя. Настанет час, когда сделается вовсе скучно.
И еще.
Необходимо окончательно определиться с расстановкой сил в вагоне.
Однозначно, Мышь не столь интересна сейчас.
В большей степени меня занимает Господин Учитель.
Да, да, тот самый сизобородый пожилой господин в очках у самого тамбура, что без остановки читает книгу.
И безнадежному фантазеру трудно представить себе тот путь чистосердечной надежды, что прошел он от иллюзий до полной глупости.
Господин Учитель даже оглох от пустых побед в области разумного, доброго, вечного. На этом пути он потерял и разум, и масштабы, да и добрым его теперь уже трудно назвать, так как он не совершает поступков.
Ни больших, не малых.
Он даже перестал чистить зубы и кормить бродячих собак.
В правом нагрудном кармане его тяжелого пиджака лежит выцветшая фотография. На этой фотографии Господин Учитель сорок лет назад, в шелковой рубашке, опирается на тяжелый велосипед и ослепительно улыбается.
В правом нагрудном кармане этой шелковой рубашки Господина Учителя, что на сорок лет моложе, когда он ослепительно улыбается, опираясь на тяжелый, по нынешним временам, велосипед, тоже лежит фотография.
На той фотографии, в свою очередь, молодая женщина с милым подбородком и волевым взглядом не менее ослепительно улыбается неизвестному фотографу, по моим предположениям, самому Господину Учителю.
Суть – песочные часы.
Этот знак бесконечности, поставленный «на попа».
Ясно вам?
Теперь Господин Учитель занят особого рода бездеятельностью, что я называю «формальным чтением».
Термин сей означает, что человек читает, и ему нравится как выстраиваются предложения, вспоминает давно вышедшие из его лексикона слова, расшифровывает их значение, наподобие головоломок, допускает, что в книге присутствует сюжетная линия, но напрочь опускает сам процесс.
Это – как борьба за уже отвоеванную глухоту с навязчивой памятью.
Глухота – дар обессилевшему.
Присутствие внешних звуков может вызвать звуки изнутри, куда более тревожные.
Скажем, щелчок фотоаппарата.
Не знает теперь Господин Учитель, что за фотография лежала в правом нагрудном кармане его шелковой рубашки сорок лет назад.
Песочные часы.
На самом деле он неплохой человек.
Хороший человек этот Господин Учитель.
Он долго-долго преподавал литературу.
А лучшей ученицей в одном из его классов была… наша Мышь.
Оба они так изменились с тех пор, что, без посторонней помощи, ни за что не узнают друг друга.
Песочные часы.
Я ЖЕ Египет?
Невольно любуюсь книгой Господина Учителя.
Старинная книга с иллюстрациями.
Уж не библейские ли это сюжеты?
Страницы переложены папиросной бумагой.
Учитель не читает книгу. Он и не может читать ее сейчас. Мысли его заняты совсем другим.
Только теперь Учитель начинает осознавать, что ангелы отнесли его память к реке и вновь сделали ребенком.
А как они выглядят, эти ангелы?
Мальчик Минька, сосед по даче, которого Учитель знакомил с буквами, напустил однажды летом полную веранду стрекоз. Старик вошел, испугался живого облака, отворил двери, окна и… потерял память.
Не целиком, но в подробностях.
Не те ли стрекозы – ангелы?
На рисунках в книге они совсем другие.
Крохотные, не то, что громовики.
У них не такие большие, как у громовиков, глаза и, наконец, они вовсе не улыбаются.
С ангелами, что нарисованы, Учителю спокойнее.
Никак не может Учитель восстановить годы и события.
Он не мучается этим, нет, это другое, игра. И в игре этой так много покоя и терпения, что сравнить ее можно только с составлением гербария.
Гербарий.
Между шестой и седьмой страницей узорный листочек вины, между двенадцатой и тринадцатой – длинный листочек послушания, между двадцатой и двадцать первой – иголочка наказания, между двадцать седьмой и двадцать восьмой – лепесток бессонницы, между тридцать второй и тридцать третей – стебелек болезни и откуда-то, вдруг, мышиный хвостик.
Фу, какая гадость!
Книга захлопывается, дабы никто не увидел.
В глазах Учителя растерянность.
Как мог мышиный хвост попасть в гербарий?
Книга захлопывается и ангелы там, внутри, целуются.
Поезд следует по расписанию.
ХРАНИТЕЛЬ Поезд следует по расписанию. Нынче ехать приятно. Не стало комаров. Вот только зябко.
Теперь бы чаю.
До Происшествия непременно надобно напиться чаю.
Когда-то чай в поездах разносили.
Теперь он был бы кстати.
Я ЖЕ И русские люди, и сама Россия опутаны провидением.
Оттого, что имеют душу слепого, осязают себя и других чувственно и чудно.
Столь сомкнуты судьбы мелочами и случайностями, что невозможно прожить жизнь, не причинив боли.
И мысли, а мысли зачастую грешны, и чаяния все сбываются, ибо услышанными бывают.
Да и как не быть им услышанными, когда всякие звуки и всякая тайна сливаются в единую просьбу?
Это одному человеку кажется, что молит только он, а мольба его, самая тихая и сокровенная, повторяется многократно и усиливается до нестерпимого крика.
Люди не задумываются над этим, не знают этого, но чувствуют это непременно, при том с самого раннего детства.
И часто страшатся просить.
И часто страшатся совершать поступки себе ли во благо, близким ли во благо, оттого, что, как знать, благом ли этот поступок обернется, пристойна ли эта просьба?
И устают от этих внутренних терзаний, и все же совершают поступки. Но вовсе не те, а совсем иные, и причиняют еще большее горе, и за то терзают себя еще больше, и желают забыться хотя бы на время, спрятаться от себя и движений своей души, и… пьют водку.
И будут пить ее в России и слабые, и сильные еще много лет.
Будто бы вижу теперь Ваше лицо, Стилист.
Вот уж, явственно вижу.
Вижу, как Вы соглашаетесь со мной.
А как же иначе?
Нужно же Вам оправдание?
Всякому человеку оно надобно.
Простите, простите меня великодушно.
Это я еще не читал прочих Ваших рассказов.
Верите Вы мне?
Нет, не верите.
Однако продолжим.
Вот и Хранитель пьет.
Он знает, что в вагоне этом все – родные, за исключением меня.
Но я – особенный человек, потому и позволяет он себе беседовать с Наблюдателем.
Он любит всех здесь.
О, как трудно ему подмечать несчастья спутников наших и знать, что через некоторое время случится Происшествие!
В этом Происшествии будет и его вина.
И так каждый раз.