Перед атакой нам по стопке водки выдали, натощак, для согрева, для бодрости, для смелости. Теперь каждый считал, что в него штык не попадет и пуля минует. Лезем нахрапом.
Траншея и окопы оказались мелкими, даже блиндажи были не такими, как те, что мы вначале наступления брали. Там все было обустроено основательно, капитально. Не блиндаж, а жилая комната со всеми прибамбасами. А здесь сляпано на скорую руку, что на немца совсем не похоже. Видимо не ожидал он, что мы прорвем его переднюю линию. Заняли, обрадовались, что потери совсем малые. Думаем, вот остановимся, покормят, передохнем. Командир роты по планшетке стучит кулаком:
– Не занимать оборону! Есть приказ двигаться дальше и пересечь дорогу!
Эта дорога впереди, до нее, может, с полкилометра. Танки наши переправились, мы под их прикрытием пошли. Ротный говорит:
– Я буду между вторым и третьим взводами.
И побежал. Вместе с ординарцем. Рассвело. Видно на белом, и вдруг снаряд за снарядом. Это немец по нам ударил. Опомнился, значит, он. Дубасит так, что головы не поднять. Танки наши гореть начали, некоторые остановились, назад попятились.
И надо же, накрыло нашего капитана вместе с сержантом.
Мы бегом туда, где этот снаряд разорвался, чтобы капитану помощь оказать. Подбежали, ординарец весь черный лежит, контуженный, раненый, землей осыпанный, а капитан побит крепко. Хороший человек был, но мне очень жалко, что он крепко в Бога бранился. Оно пусть бы для себя и не верил, но не надо так ругаться.
Наш Володин взял командование ротой на себя:
– Вперед, хлопцы! Только вперед. Надо добраться до шоссе!
До шоссе добежали. Присели. Пошел снег. А здесь немец перенес свой огонь сюда, на дорогу. Так бил, так бил, что думали, из нас никто не уцелеет. Когда все утихло, младший лейтенант говорит мне и еще одному солдату:
– Надо донести раненых в тыл. Выполняйте.
Мы ведь ординарца с капитаном в той воронке оставили.
А на чем ты их понесешь, носилок нет, ничего нет. Мы от дороги чуть вниз к деревне спустились. Говорю напарнику: «Здесь что-нибудь сподручное найдем». Высматриваем. Вижу, лодка на тележке под навесом стоит. Это хозяин ее по осени сюда от реки перевез и поставил до новой воды. Я же сам на реке вырос, на Полесье. Предлагаю ему, вот это подойдет. Покатили мы лодку к той воронке.
По снегу…
Через поле…
Один тащит, другой подталкивает. Упираемся. Я уже думаю: «Худая наша затея, пустую лодку не покатить, а если в нее двоих положим, что будет»? Вижу, мой напарник совсем упарился, пот вытирает, посматривает на меня. Подбадриваю его, киваю, мол, управимся.
Помалу добрались до той воронки. Ординарец был живой, а капитан уже помер.
Напарник говорит:
– Чего мертвого тащить. Похоронная команда подберет, давай хотя бы ординарца довезем.
Говорю:
– Нет, так не пойдет. Младший лейтенант приказал двоих доставить. Ни перед лейтенантом, ни перед Богом грешить не буду.
Вижу, закипел он, разозлился, но перечить не стал. Помаленьку положили мы в плоскодонку капитана и ординарца да покатили вниз, чтобы через реку да туда, где медсанбат остановился.
* * *
Это поле с лодкой он на всю жизнь запомнил. Наверно, сейчас на нем жито посеяли, а может, и нет. Как оно было снарядами перерыто! Кое-где танки подбитые дымились. Страшно танки горели. Дымит-дымит, а потом из середки огнем ухнет, только люки, сорванные взрывами с башни, свистят.
Лодку на поле швыряет, да так, что виснем на ней, чтобы не опрокинулась, чтобы с тележки не слетела. Не поле, а вечность. Сколько мы ее тащить будем, одному Богу известно, а сержант вцепился в борта, стонет: «Братцы, не мучайте, братцы, не мучайте!»
Ему несладко, и нам не легче.
– Терпи, браток, терпи!!!
Когда склон вниз пошел, к тем самым обрывам, откуда мы на немца полезли, говорю напарнику:
– Давай-ка снимем лодку с колес, да прямо по снегу. Вниз она пойдет сама по себе.
Сняли, потащили: я лодку, он тележку. Поменялись: он лодку, я тележку. Хотели поначалу тележку на поле оставить, да ведь жалко, война войною, а людям по весне она сгодится.
И хорошо, что не оставили, через реку опять лодку на тележку поставили да повезли.
Ох и намучились, пока катили ее. Передали капитана и ординарца санитарам, а сами быстрее обратно. Пойдет рота дальше, ищи ее потом в этой круговерти. Вернулись, доложили, что доставили по назначению:
– Капитан умер, а сержант должен выжить!
– Спасибо, солдаты.
Уткнулась рота в снег у проселка, что дальше ее ждет, никто не знает. Прибегает связной из штаба батальона:
– Приказано продолжать наступление!
Несколько километров еще прошли, а уже сил никаких, кажется, упал бы и ни за что больше не поднялся. Через эти несколько километров немец опять встретил сильным огнем. Это он на пути нашего наступления оставлял такие отряды, чтобы они нас сдерживали. Опять мы остановились. Володин нас жалеет, говорит, пока нам артиллерия не поможет, не пойдем, иначе всех нас положат. И успокаивает:
– Ничего, хлопцы, прорвемся. Поднатужимся и прорвемся. Другого не дано.
А со мной рядом молоденький солдатик из Минска был. Из пополнения. Кажется, Иванков его фамилия. Стерло время фамилию, стерло. Он меня все время дядькой называл. Говорит:
– Дядька Коля, можно, я около вас буду. Вы в Бога верите, и моя мать тоже в Бога верит. Я у нее один остался.
Отвечаю:
– Зови, как хочешь. И рядом будь, я же не прогоняю.
Сидим, опершись на винтовки, переговариваемся. В снег не ляжешь, окоченеешь, потом и не поднимешься. Взрывы то тут, то там. Холодина. Сердце ноет, на душе нехорошо, говорю:
– Давай чуть левее, уж очень место у нас ненадежное.
Почему я так решил, не могу сказать, видимо мне какой-то голос свыше подсказал. Только мы на метров десять вприсядку отошли, как снаряд точно туда «у-ух!». Меня в плечо ударило и в правую руку. Опрокинулся навзничь, кричу:
– Спасайте, братцы!
Мой Иванков тоже енчит. Ему ногу и плечо осколки пробили. Он канает, и я канаю. Но живы! А на минуту задержись, не отойди – ничего бы от нас не осталось, даже каблуков от сапог не нашли бы. Вот она, судьба!
К нам товарищи подбегают:
– Хлопцы, как вы?
Достал портянку, дал им, чтобы раны перетянули. Кое-как перевязали. Кровь дымится, шинель коркой покрывается.
Лейтенант Володин бедует:
– Как же так, Яромчик?
Так ведь снаряд ни имени, ни звания не спрашивает.
– Если сможешь, Яромчик, то сам помаленьку в тыл выбирайся. Дорогу ведь помнишь? А он пусть с нами остается. Уже вечереет, за ним фурманка подъедет.
Иванков стонет:
– Дядька Коля, ни покидай меня, пропаду!
– Ничего, небож, выживем. Тебе хлопцы пропасть не дадут.
Перекрестился я левой рукой, поскольку правая недвижима, забросил винтовку за спину и начал выбираться. Запомнил, что когда лодку с капитаном и сержантом катили, то правее поля лесок был, оттуда наша артиллерия била. Танки там ревели. Думаю, мне туда надо. Пошел. Жажда мучит, крови много потерял, голова так кружится, что вот-вот и упаду. Снег спас. Зачерпну в ладонь, давлю, пока не закапает, посмокчу и дальше…
* * *
Добрел солдат до леска. В нем уже нет артиллерии, только снарядные гильзы в подтаявшем снегу кучами лежат. Никого нет. Увидел вдалеке хутор: дом и несколько еще каких-то построек. Побрел туда, а что делать. Подошел. Везде все заперто. Стучит, тишина. Сильнее стучит. Открывается дверь, за ней лежат раненые, санитар винтовку на него наставил.
Вскинулся Яромчик на него:
– Ты чего? Раненый я.
Он осмотрел руку, говорит:
– Надо перевязать, сильно перетянули, вон как почернела вся. Боюсь, как бы до большой операции дело не дошло.
– Перевязывай, браток.
– Тогда давай, что там у тебя есть? У меня все бинты на них ушли, – и показывает на танкистов, артиллеристов.
Достал из мешка нательную рубаху, порвал ее санитар на ленты, аккуратно все перевязал.
– Руки твоей жалко, – говорит он, – а может, и жизни. Когда опять за нами телега приедет, не знаю, но поскольку ты ходячий, так иди сам в медсанбат. Знаешь, где он?
– Примерно знаю.
– Вон туда.
Вышел я на часового, за ним палатка, солдаты. На меня крик:
– Стой! Ты куда?!
Говорю, раненый, прошу только одного: «Дайте воды, дайте попить!». Так меня эта жажда вымучила, дальше некуда. Дали, попил и свет увидел.
Они мне и показали, где теперь медсанбат находился. Это было почти рядом.
Меня сразу в перевязочную. Там столько раненых! Обработали, уколы сделали и в автобус. Автобусом доставили в госпиталь. Сначала хотели руку отрезать. Я в крик, в слезы: «Товарищ военврач, без руки я пропаду, я же на селе живу, а там без руки все, не работник! У меня же дети, семья! У меня свое поле!»
Военврач и слышать ничего не желает: «Кость перебита… готовьте к операции!»
Я начал Бога молить, начал просить: «Товарищи, дорогие, сохраните руку!» Подготовили к операции. Заходит женщина-хирург. Руки у нее с такими тонкими пальцами, живыми и крепкими, красивые руки, это я уже потом заметил, и говорит:
– Ну-ка пошевели, солдат, пальцами.
Я пошевелил.
– Так. Еще. Хорошо. А как вы себя чувствуете? Хорошо. Что ж, солдат, постараемся обойтись без ампутации!
И по моей черной коже ножиком – шах! Лежу и думаю: «Господь с тобой, дамочка, делай, что хочешь, только бы рука уцелела». Давай она там ковыряться. Я немым криком захожусь. Дали мне укол, она опять там ковыряется, затем и говорит своим помощникам: «В сторону его, через часик посмотрю!»
Через час рука сморщилась, посинела, но ее чувствую. Приходит этот хирург. Долго смотрела, так сделай, так сделай, опять пальцами шевелить заставила:
– Думаю, солдат, будет рука при тебе!
Зашила, приказала забинтовать.
* * *
Пролежал рядовой Яромчик в госпитале месяц и десять дней. Затем его перевезли в Каунас. Там на комиссию. Посмотрели, вроде все нормально, но свищ течет, не заживает. Не понравилась рука врачам. Что-то не то с ней. Солдата в самолет и в Ульяновск. Еще несколько месяцев лежал он в тыловом госпитале. Там операции провели, все делали, чтобы сохранить солдату руку. Там и победу встретил и благодарил Бога за то, что рука сохранилась.
Вернулся домой, а через несколько лет война опять напомнила о себе. Напомнила повесткой из военкомата: «Гражданин Яромчик Николай Григорьевич, вам необходимо прибыть в военкомат к 9 часам…»
Мужики начали подначивать:
– Что, Миколай, не довезли тебя тогда в Сибирь, значит, теперь довезут…
Жена в слезы, мать в слезы, дети тоже, вой на всю околицу. Мать фартук сняла, на лавку положила:
– Господи, что же это будет, зачем ты им? Все, поеду сама в тот Пинск.
Собралась и поехала. Там сказали, что все хорошо, что сына награждать будут.
Привезла эту новость домой, только нет веры этой новости.
За что награждать? Пожал Яромчик плечами: мало ли что. А на душе кошки скребут, чтобы такое могло случиться, зачем он опять кому-то понадобился.
Прибыл. Видит, еще несколько человек сидят, ждут. Подумал, что хорошо, хоть не один. Дежурный по военкомату заводит всех в кабинет. Военком и говорит: так и так, дорогие товарищи, вас вызвали для вручения государственных наград, заслуженных вами в боях за Родину. Извинился, конечно, что так долго эти награды искали своих хозяев.
Из Пинска бывший солдат Николай Яромчик вошел в хату с медалью «За отвагу», за ту самую отвагу, которую проявил в боях под Ригой. Оказывается, сдержал свое слово командир взвода младший лейтенант Володин.
Сколько радости было.
Правда, рука часто давала о себе знать. Особенно, когда за плуг брался. Бывало, станет в борозде, начнет растирать плечо, чтобы боль унять, а дети с интересом:
– Ты чего, батько?
– От удовольствия. Напахал много.
Да и косовица душу выматывала. Надо было накосить столько, чтобы и своей скотине хватило на долгую зиму, и третьяк отдать в колхоз, да и для продажи запастись. Как-никак, а живая копейка маячила вместе со стогами на поплаве. Купцы за сеном приезжали из разных краев. В плохие годы сено забирали для колхозных коров. Зачастую забирали за бесценок. Но обиды не было. Коммунизм строили. И многим верилось, что построят.
* * *
Старик деловито перебирает пальцами по рукоятке:
– А ты, я вижу, сфотографировать хочешь? – и сразу согласительно добавил. – Ладно, пускай. Но таким, какой есть, костюм с медалями моих годов не убавит, да и на войне я был не генералом, а простым солдатом, а по жизни, как видишь, таким же тружеником. Так что, небож, не обессудь, переодеваться нет резона. Вот зацепил такую рану, что и руки дрожать начали.
Он поднимается, давая понять, что закончил рассказ, украдкой вытирает набежавшую слезу и машет сыну:
– Петро, иди сюда. Неси мне грабли… Я вот что подумал, Петро, надо бы мне по весне в Чернитово побывать. Лодка-то наша стоит? Стоит. Вот на ней и сплаваем. Может, больше и увидеть его не придется.
Когда мы возвращаемся к машине, Петр идет, наклонив вперед коротко стриженную голову. Так идут навстречу сильному ветру, желая пройти этот путь, зная, что обратной дороги нет. Я вдруг замечаю, что он за эти несколько лет поседел. Вспоминаю слова Володи Гордейчука:
– Нам бы год за два…, это по справедливости.
Осень, дождливая и холодная, забрала из председательского корпуса Владимира Самуиловича. Для меня просто Володю, который при наших встречах вспоминал, как он на каком-то большом первенстве в Пинске победил в беге на сто метров и его приглашали в Минск.
– Все городские в шиповках бежали, а я – босиком! В нашей школе шиповок не было, – и уточнил: – Нет, не босиком, в носках, босиком стыдно было.
Он был родом из здешних мест – деревни Хойно.
Четыре года проработал руководителем крупнейшего по земельным угодьям в Пинском районе Парохонского филиала агрокомбината «Полесье». По любым меркам это совсем немного, но только не председательским. Когда-то здешний филиал был мощнейшим колхозом, имел огромный потенциал. Приезжали сюда и руководитель некогда мощного и огромного государства под названием Союз Советских Социалистических Республик Михаил Горбачев, частенько наведывался любимец народа Петр Машеров. По своей площади парохонские земли превышали некоторые районы области. Даже перестроечные бури не смогли его вывернуть из земли. Потом пошла чехарда с организациями-реорганизациями, которыми хотели помочь выжить хозяйствам послабее. В райисполкоме, зная трудолюбие и добросовестность Гордейчука, предложили ему директорствовать.
Апрельским днем Полесье, в том числе и парохонские земли, посетил президент республики Александр Лукашенко. Знаковое посещение. Поднимался вопрос о той отдаче мелиорированных земель, на которую они были способны, планировалось вложение больших средств. Глава государства интересовался буквально всем, порой такими тонкостями, которые приводили в замешательство некоторых представителей министерств и ведомств. Им на помощь спешил председатель облисполкома Константин Сумар, недавно возглавивший область, но уже вошедший в многосторонний ритм ее жизни. Хотя, по правде говоря, он с этого ритма никогда и не выходил, поскольку сам был родом из соседнего Лунинецкого района. В области он сразу заявил о себе как грамотный, прагматичный и вместе с тем тонко чувствующий время руководитель. Вспоминаю, с каким удовлетворением здесь было воспринято известие о том, что именно ему Лукашенко доверил Брестчину.
И вот в тот апрельский день, не знаю, как кого, а меня порадовал местный механизатор. Ему предстояло продемонстрировать новейший трактор отечественного производства. Надо было отдать должное мастерству сидевшего в кабине человека: с практическими вопросами он справился отменно. Но Лукашенко вдруг подошел к трактористу и начал расспрашивать о возможностях техники, о том, на каких здешних полях наиболее рационально его применение, как сам тракторист чувствует себя в кабине такой машины. И ответы были предельно ясными и точными.