Х Х
Х
…Наступил двадцатый мой день рождения. На сей «солидный» юбилей пригласил я к себе трех гостей, в их числе и своего непосредственного начальника Марка Кошеватского. К тому времени я уже был обладателем совершенно дивной отдельной комнаты «с удобствами во дворе». Ну, насчет комнаты я несколько погорячился. Баптист Федор оштукатурил пустовавший у него во дворе курятник, поставил печку-буржуйку, прорубил окно, приладил дверь и все это великолепие сдал мне за десять рублей в месяц.
– Первым делом повесь плотную занавеску на окно, – заявил мне суровый немногословный Федор, пряча в карман «червонец», принятый от меня в качестве оплаты за месяц вперед.
– Какую еще занавеску?
– Плотную, – повторил Федор и, видимо, считая разговор исчерпанным, зашагал прочь. Потом все же обернулся и снизошел до пояснения. – Ты девок водить будешь, а у меня дети.
В качестве подоконника Федор приспособил в курятнике широченную гладко оструганную доску, которая служила мне и обеденным и письменным столом. Привезенная из Ташкента портативная пишущая машинка «Москва» прекрасно вписалась в интерьер.
…В день рождения я выпросил у Федора на прокат кухонный шкафчик, который, по моему мнению, заменял праздничный стол, и несколько табуреток. Что-то я неумело стряпал сам, основное угощение приобрел в соседней чайхане и в итоге своими стараниями остался весьма доволен. Двое гостей – заведующий одного из отделов нашей редакции Марат Садвакасов и фотокорреспондент Боря Юсупов явились вовремя. Вручили подарки и ринулись сразу к столу. Я предложил подождать моего шефа, на что мне сразу же возразили, что трое одного не ждут. Мои гости, видно, дня три постились, так как закуски исчезали со стола с невиданной скоростью.
– Слушайте, мужики, давайте все же Марка подождем, – забеспокоился хозяин, видя столь стремительный натиск на стол.
Боря с набитым ртом, лишь энергично замотал головой, а Марат предложил: «Пойдем, покурим».
– Да кури здесь, на улице холодно.
– Ничего, ничего, пойдем, заодно и подышим.
Во дворе, пару раз глубоко затянувшись сигаретой, Марат сказал:
– Ты не огорчайся, но Марк не придет. Он мне сам сегодня днем позвонил и сказал.
– Он же обещал…
– Ну, по-моему, он заболел, – как-то неуверенно промямлил Марат, потом втоптал недокуренную сигарету в снег и решительно произнес. – Не хотел тебе день рождения портить, но сейчас решил, что ты должен знать правду. Иначе какой ты мужчина? Вчера вечером у Рубена Акоповича было небольшое совещание. Мы с Марком тоже присутствовали. После совещания Кошеватский сказал, что ему надо поговорить о работе своего отдела. В общем, он высказал мнение, что тебя надо уволить. И чем быстрее, тем лучше.
– Что значит, чем быстрее, тем лучше? – опешил я.
– Марк считает, что из тебя никогда не получится журналиста и нечего тебе жизнь портить, тратя время на специальность, которую ты выбрал неверно. Он сказал, что тебе надо возвращаться в Ташкент, закончить нормально университет и выбрать себе другую профессию.
– И все с ним согласились?
– Не все, – уклончиво ответил Марат. – Рубен Акопович сказал, что прежде, чем увольнять, хочет сам с тобой побеседовать, так что завтра жди вызова на ковер. А теперь пойдем в дом и постарайся не раскисать.
Легко сказать «не раскисать». Я едва дождался, когда гости уйдут и, естественно, провел бессонную ночь. Мне-то наивно казалось, что в редакции я уже свой человек, что работаю, как говорится, на уровне, а тут вон оно как все повернулось. Утром меня вызвал редактор.
О моей профнепригодности он не сказал ни слова. Деловито перебрал в папке бумаги, вытянул оттуда тетрадный листок, густо исписанный синими чернилами, протянул его мне.
– Это письмо пришло из колхоза. Некто обвиняет бухгалтера одного из колхозных отделений в том, что деньги, положенные старшеклассникам за сбор хлопка, бухгалтер попросту присваивает себе. Письмо анонимное, мы имеем право его не проверять. Но ситуация, к сожалению, типичная, думаю, что все здесь – правда. Так что я решил проверку письма поручить тебе. Если факты подтвердятся, напишешь материал. Отнесись к этому заданию со всей серьезностью. Не скрою, от того, как ты справишься, многое для тебя в дальнейшем будет зависеть. Я тебя торопить не стану, да ты и сам не спеши, разберись во всем обстоятельно. Да, вот еще что. Своему заву, Марку Михайловичу, об этом задании можешь не докладывать. Я сам его предупрежу. Отправляйся хоть завтра.
– А сегодня можно?
– Нет, сегодня нельзя. Я же тебе сказал, не торопись. Иди к себе, как следует подумай, наметь план проверки, и только потом поезжай. Ты уж постарайся, Олег, – добавил Рубен Акопович, заметно смягчив тон.
ПРЕВЫСИВ ПОЛНОМОЧИЯ
Колхоз находился у черта на куличках. Даже в редакционном отделе сельского хозяйства, мне не смогли точно объяснить, как туда добираться. Сначала я доехал до райцентра, потом до правления колхоза, оттуда на попутном грузовике до отделения, где еще долго месил непролазную грязь, в которую превратился растаявший за ночь снег. В письме неведомого мне правдолюбца назывались фамилии детей, чьи деньги присваивала бухгалтер. Я стал разыскивать родителей этих детей. Разговаривали со мной хмуро, явно неохотно. Родители детей, все как один, твердили, что деньги за работу старшеклассников, колхоз начислил и выплатил исправно. Большего мне от них добиться не удалось. Короткий зимний день стремительно переходил в сумрачный вечер, а в моем блокноте, кроме фамилий, ничего не было. И тогда я, узнав адрес, отправился домой к «воровке-бухгалтеру», как она была поименована в письме. «Воровкой» оказалась еще довольно молодая полная женщина, хлопотавшая у плиты и слушавшая меня, как мне поначалу показалось, довольно рассеянно. Она не возмущалась, не всплескивала руками и вообще не проявляла никаких бурных эмоций. Потом присела к столу и спокойным, даже каким-то равнодушным голосом устало произнесла: «Это Вильков».
– Что – Вильков? – не понял я.
– Это Вильков написал. У нас в колхозе только он пишет.
– Так может, он за правду борется? – уточнил я.
– Да ну за какую правду? Всю жизнь лодырем был, потом, бугай здоровый, выхлопотал себе инвалидность. Пенсию получает, из дома носа не кажет, неизвестно за что обижен на весь белый свет. Он на кого только не писал. От проверок и комиссий отбоя нет. Теперь вот до меня добрался.
– А вас с ним что, конфликты какие были?
– Ага, были, – охотно подтвердила она. – Я на собрании при всех ему сказала, что нормальным людям от него житья нет.
– А откуда вы знаете, что это именно он пишет жалобы? Разве другие письма он подписывает совей фамилией?
– Нет, письма все анонимные. Но у нас же здесь не как в городе, все на виду. Да он и не скрывает особо. Как напишет очередную кляузу, так ходит гоголем и грозит: «Вот, скоро приедет комиссия, разберутся с вами. А чего с нами разбираться, мы что, преступники какие? Ладно, пойдемте в бухгалтерию, посмотрите сами ведомости, Слова-то к делу не пришьешь, вам же факты нужны.
Бухгалтерия оказалась неподалеку. Из ящика стола женщина достала ведомости, показала их мне. Напротив каждой фамилии стояла роспись. Почерк везде был разный, но уж больно корявы были росписи.
– Что-то детишки как курица лапой карябают, – усомнился я.
– А это и не детишки вовсе, – спокойно ответила бухгалтер. – Школьникам деньги на руки не имеем права давать. Так что и деньги получают, и расписываются – родители. А уж они, поверьте, каждую копейку считают.
Мне ни разу до этого не доводилось изобличать расхитителей, так что опыта у меня не было вовсе. Но этой женщине я почему-то поверил сразу и безоговорочно. Выяснив, что остановка автобуса находится возле почты, я уж было собрался в обратный путь. Но тут вывеска «Почта» навела меня на одну крамольную мысль. Прекрасно понимая, что явно превышаю свои служебные полномочия, я уже не мог остановиться. Предъявив заведующей свое редакционное удостоверение, я попросил ее показать мне бланки телеграмм, отправленных за последний месяц. Расчет мой оказался верным, на сельской почте заведующей и в голову не пришла мысль поинтересоваться, имею ли я право на такую проверку. Красная книжица возымела свое действие и она протянула мне стопку телеграфных бланков. Всего две недели назад наступил новый год, так что бланков оказалось изрядно. Сверяя каждый рукописный текст с письмом анонима, я отобрал четыре бланка, почерки в которых показались мне схожими с письмом. На мою просьбу отдать мне эти бланки на пару дней, заведующая все также равнодушно покладисто согласилась. Она даже расписки с меня не потребовала, а только глянула в окно и сказала: «Если вам в район, то вон автобус идет».
Всю дорогу до Андижана я ломал голову над тем, что мне теперь делать с этими телеграммами, как сравнивать почерк. К тому же я понимал, узнай кто о моих явно незаконных действиях, по головке меня не поглядят, и тогда я уж точно, да еще и с «волчьим билетом», вылечу из редакции. Утешив себя известным «начал драку не бойся, боишься – не дерись», я уснул крепким сном и кошмары меня не преследовали.
Во дворе нашей редакции находился научно-технический отдел (НТО) областного управления внутренних дел. С одним из экспертов я уже был неплохо знаком, к нему первым делом утром и отправился. Всю историю изложил не лукавя.
– Точно дура-почтальонша сама тебе телеграммы дала, не спер?
– Честное слово, не спер. Сама дала и даже никакой расписки не потребовала.
– Ну, это тебе повезло, – сделал вывод эксперт. – Значит, так. Я тебя кончено выручу, так и быть. Но, сам понимаешь, никакого официального ответа дать тебе не могу. Если найду схожий почерк, ткну пальцем и все. А дальше сам крутись, как хочешь.
– Когда скажешь?
– Забеги вечерком. Я сегодня дежурю, так часикам к десяти подгребай, не раньше.
В одиннадцать часов вечера он зашел в редакцию, устроился возле моего стола и выложил на стекло два листка – письмо и бланк телеграммы. «Одной рукой написаны», твердо заявил эксперт.
– Ошибки быть не может?
– Задачка для криминалиста первого месяца работы, – ухмыльнулся мой спаситель. – Уж больно характерный почерк, ну и еще кое-какие детальки, в которые я тебя посвящать не имею права.
Оставшись один, я еще раз перечитал текст телеграммы. Поздравительный текст был подписан разборчивой фамилией «Вильков».
С утра пораньше я снова отправился в колхоз и прямиком зашагал к дому Вилькова, который указал мне первый же встречный. Хозяин оказался дома. Крепкий, в меховой безрукавке, в коротко подрезанных валенках, с цепким колючим взглядом, он внимательно выслушал меня и спросил: «А почему, собственно, вы ко мне пришли?
– А разве не вы письмо в редакцию написали?
– Нет, я письма не писал, хотя изложенные вами недостатки, безусловно имеют место быть, – витиевато высказался Вильков. – И уж коли вы обратились ко мне, могу дать пояснения.
После этого он, практически дословно, пересказал анонимное письмо.
Неразумное желание тут же уличить его, взяло верх над благоразумием и я запальчиво воскликнул:
– Хотя вы утверждаете, что письма в редакцию не писали, я думаю, что автор именно вы. Уж слишком содержание письма вам хорошо и подробно известно, что вы, собственно, мне только что и продемонстрировали.
– Ну, это еще доказать надо, – спокойно парировал Вильков. – Кстати, позвольте еще раз на ваше удостоверение взглянуть, а то я что-то фамилию вашу запамятовал.
Он взял протянутое ему удостоверение, переписал на листок бумаги все данные и удовлетворенно заметил:
– Ну что ж, буду сигнализировать вышестоящим инстанциям. Обвинять права не имеете. Так что – до свиданьица. А я в амбулаторию пойду, кажись, от вашего визита давление подскочило.
В свой курятник я приехал поздним вечером. Едва попив чаю и, проглотив какой-то наспех сооруженный бутерброд, я, пренебрегая советом многомудрого своего редактора не торопиться, поспешил к пишущей машинке. Злость на этого самоуверенного кляузника клокотала во мне. И все же я понимал, что напрямую обвинять Вилькова во лжи, у меня права нет. Частной моей экспертизе не то что грош цена, она скорее против меня и обернется. Разве что полученные за эти дни данные давали мне моральное право считать негодяя негодяем.
Свой материал я построил в виде открытого письма анониму. Вилькова обозначил лишь инициалом, приписав, что односельчанам и сам он и его укусы исподтишка хорошо известны. Злым и яростным, как потом говорили, получилось то первое в моей жизни журналистское расследование.
– Факты анонимного письма не подтвердились, – докладывал я следующим утром редактору.
Сафаров удивленно поднял брови и с явным сожалением констатировал: «Факты не подтвердились, значит, и материала нет».
– Как раз наоборот, – возразил я ему. – Факты не подтвердились, именно поэтому я написал материал.
– Когда ты успел, торопыга? – в голосе шефа прозвучали нотки явного недовольства. – Ладно, оставь, я посмотрю.
– Вечером, Николай Коркин, ответсекретарь редакции, встретив меня в коридоре, ворчливо упрекнул. Из-за тебя четвертую полосу переверстываю.
– Почему из-за меня?
– Шеф только что велел твоего анонима в номер поставить. Готовь бутылку – Рубен аж сияет весь. Говорит, вот так надо работать.
Х Х
Х
…Не могу сказать, что после «открытого письма анониму» почувствовал я себя настоящим журналистом. Скорее наоборот. История с увольнением напугала меня изрядно, а скорее всего, вселила серьезные сомнения в собственных силах и способностях. Я шарахался от темы к теме, но все у меня из рук валилось. Информации и репортажи выходили из-под моего пера, а вернее из пишущей машинки, вялые, невыразительные – так, во всяком случае, мне самому казалось. И тут, видя мои метания, взялся за меня основательно Марат Садвакасов. Был он на двенадцать лет старше меня, в газете работал давно, так что ему-то самому опыта было не занимать.
– А ну-ка, ответь мне, книжный мальчик, что изрек Юрий Олеша в напутствие всем пишущим? – спросил меня однажды Марат.
– «Ни дня без строчки», – тоном прилежного ученика тотчас отрапортовал я без запинки.
– Ага, значит, помнишь, – удовлетворенно констатировал Марат. – Так вот, по отношению к себе переиначь это высказывание так – ни дня без информации.
– Да где ж ее взять, информацию эту проклятую. Я и так над этим голову себе сломал!
– Твоя беда в том, что в этом городе ты до сих пор не стал своим человеком. Ты не знаешь Андижана, не любишь его, и потому тебе все здесь кажется скучным, унылым, провинциальным.
– Ну, зачем ты так?..
– Не перебивай меня, и не возражай, Ты думаешь этого не видно? Видно, да еще как. Особенно мне. Я сам когда-то приехал сюда из Алма-Аты. Влюбился в свою Аську и приехал. Мне поначалу Андижан диким кишлаком казался, я спал и во сне видел, как в Алма-Ату возвращаюсь, а когда понял этот город, сразу открылся он мне иным. А вот каким, не скажу. Ты его для себя сам открыть должен. И тогда еще неизвестно, захочешь ли в свой родной Ташкент возвращаться. Вот что ты по вечерам делаешь, когда не дежуришь? – неожиданно поменял он тему разговора.
– Пишу, или читаю.
– Вот-вот. У тебя и друзей-то здесь нет, девушки знакомой и то нет. Короче, вот тебе план на ближайшее будущее. Утром зашел в редакцию, посидел на пятиминутке и – марш в город. Читай вывески организаций и учреждений и в первую попавшуюся заходи. Заходи и не смей уходить, сам себе запрети, пока у тебя в блокноте не будет хотя бы тридцатистрочной информашки.
– А если там писать не о чем?
– Так не бывает. Значит, ты не сумел найти ничего интересного. И грош цена тебе в таком случае, как репортеру.
И я «отправился в город». Следуя мудрому совету своего старшего друга, стучался, как говорится, во все двери. Поначалу мямлил, не умея точно сформулировать вопросы, но уже через месяц-другой всепоглощающий репортерский азарт захватил меня так, что удержу я уже не знал.
Марат оказался прав на все сто процентов. Город, совершенно иной Андижан, открылся вдруг мне. Здесь были великолепные спортсмены и студенческие команды КВН, ученые совершали открытия, а в колхозах не только выращивали хлопок, но строили жилье и разбивали прекрасные парки. С удивлением вдруг заметил, что на улицах со мной стали здороваться. Коллеги, занимавшие соседний кабинет, ворчали, что телефон на моем письменном столе теперь трезвонит беспрестанно, житья от него нет.
В центральных газетах, где количество творческих сотрудников исчислялось порой сотнями, журналисты боролись за место на полосе. В областной же редакции , при шести-то перьях, пиши – не хочу. В каждом номере у меня теперь появлялись репортаж и, как минимум, четыре-пять информаций.