Однако то, как обставлен этот кабинет, – далеко не самое страшное. Самое страшное висит на стене за письменным столом.
Шара смотрит на стену и не может отвести глаз – гипнотическая притягательность ужасного, ничего не поделаешь. В душе поднимается ярость: как?! Как можно быть таким идиотом?!
Труни размашистым шагом входит в кабинет. Выражение лица у него трагически-мрачное, словно бы это он умер, а не Ефрем.
– Культурный посол Тивани, – приветствует он гостью.
Выставляет вперед левую ногу, вскидывает правое плечо и отвешивает картинно-вежливый поклон:
– Вы оказали нам честь своим визитом, пусть нынешние обстоятельства и омрачают радость от вашего прибытия.
Интересно, какую подготовительную школу он посещал в Сайпуре? Естественно, она ознакомилась с его досье и лишний раз убедилась в том, что бесперспективных в силу своей тупости отпрысков влиятельных семейств распихивают по сайпурским посольствам за границей. А ведь этот глупец уверен, что она из точно такой же семьи, – потому и старается произвести впечатление.
– Пребывание здесь – честь для меня.
– И для нас тоже. Мы…
Тут Труни подымает взгляд и обнаруживает, что в кресле в углу развалился Сигруд. Сидит себе спокойненько и набивает трубку.
– Э-э-э… К-кто это?
– Это Сигруд, – отвечает Шара. – Мой секретарь.
– Его присутствие обязательно?
– Сигруд – мой помощник во всех делах. В том числе конфиденциальных.
Труни внимательно разглядывает его:
– Он глухой? Тупой?
Сигруд косится на него одним глазом. Затем возвращается к своему занятию.
– Ни то ни другое.
– Ну что ж… – говорит Труни. Промакивает лоб платком и берет себя в руки. – Что ж, как вижу, профессор оставил после себя достойную память, – и он усаживается за стол, – если министр Комайд немедленно выслала служащего за его останками. Вы ведь всю ночь провели в дороге?
Шара кивает.
– Батюшки мои, какой ужас! Где чай?! – вдруг ни с того ни с сего орет он. – Где чай, я вас спрашиваю?!
И он хватает со стола колокольчик и звонит, звонит в него с перекошенным лицом, а потом еще и долбит им по столу, требуя немедленного исполнения приказа. В комнату бочком протискивается девушка не более пятнадцати лет от роду, в руках у нее огромный, как линкор, поднос с чаем.
– Ты где запропастилась?! – рявкает он. – Не видишь – у нас гостья!
Девушка испуганно опускает глаза и разливает чай по чашкам. Труни поворачивается к Шаре, словно бы они одни в комнате:
– Я так понимаю, вы были поблизости, в Аханастане? Преотвратный город – во всяком случае, таково мое личное мнение. Там полно чаек, а эти мерзкие птицы – прирожденные воры. А местные берут с них пример!
Небрежным движением двух пальцев он отсылает девушку, которая низко кланяется, прежде чем попятиться к двери.
– Однако же наш долг – принести им свет цивилизации. Я имею в виду – местным, а не чайкам, конечно.
И он счастливо смеется собственной шутке.
– Не хотите ли чаю? Это наш лучший сирлан!
Шара натянуто улыбается и отрицательно качает головой. На самом деле она жить без кофеина не может и многое бы отдала за чашку чаю, но провалиться ей на этом месте, если она примет от ГД Труни хоть что-нибудь.
– Как угодно. В Мирграде – уверен, вы об этом наслышаны, – все по-другому. Кое-что здесь неустанно сопротивляется нашему влиянию, и я имею в виду не только городские стены. Помилуйте, всего три месяца назад губернатору полиса пришлось вмешаться и помешать расправе над женщиной, которая сошлась с другим мужчиной, – прошу прощения, что вынужден говорить о таких неприличных вещах с молодой девушкой, но они хотели повесить эту женщину за то, что она сошлась с другим мужчиной, после того как умер ее муж! Причем этот несчастный муж умер много лет назад! Отцы Города остались глухи к моему мнению, но Мулагеш они… – Тут он осекается: – М-да. Не странно ли, что город, наиболее пострадавший в прошлом, так упорно противится всему новому?
Шара улыбается и кивает:
– Полностью согласна с вами.
Над его плечом висит эта картина, и она прямо-таки притягивает ее взгляд…
– Так, значит, останки доктора Панъюя находятся в этом здании?
– Что? Ах да. – Он пытается прожевать только что откушенный кусок печенья. – Простите… да, да, тело здесь. Какой кошмар! Ужасная трагедия.
– Могу ли я осмотреть его перед отправкой?
– Вы хотите осмотреть останки? Но они… прошу прощения, но труп выглядит, мгм, крайне непрезентабельно.
– Я в курсе обстоятельств его смерти.
– Вот как? А вы в курсе, что это была страшная смерть? Насильственная! Ужасная смерть, девочка моя.
Девочка моя, значит. Ну-ну.
– Мне уже сообщили об этом. Но я должна осмотреть тело.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Ну что ж… мгм.
И он расплывается в любезнейшей из улыбок.
– Вот что я вам скажу, девочка моя. Я вас очень хорошо понимаю, ибо сам был таким же: молодой КП, патриот своей страны, изображал бурную деятельность в этом политическом цирке… Вы меня понимаете – старался изо всех сил, чтобы меня заметили. Но, поверьте мне, все это впустую. Это как обрывать телефон, когда вас никто не слушает. На другом конце провода просто никого нет. Усвойте это. Министерству попросту не до культурных послов, они никому там не сдались. Это что-то вроде дедовщины, моя дорогая: пока не отслужил свое – не мельтеши. Так что не утруждайте себя лишний раз. Займитесь лучше чем-нибудь более приятным и полезным. Уверен, скоро они пришлют разбираться с этим делом кого-нибудь посерьезнее.
Шара даже не сердится: ярость перекипела и уступила место жалостливому изумлению. Думая над достойным ответом, она обводит глазами комнату – и перед ней опять оказывается эта картина.
Труни примечает, куда она смотрит:
– Ах! Вижу, вам пришлась по душе жемчужина моей коллекции.
И он вальяжно указывает на полотно:
– «Ночь Красных Песков» Ришны. Работа, исполненная подлинно патриотического духа. Не оригинал, к сожалению, копия, но очень старинная. И весьма точная.
Хотя Шаре многажды приходилось видеть эту картину – еще бы, в Сайпуре она висит чуть ли не в каждой школе и ратуше – она, тем не менее, пробуждает в ней мучительное любопытство и смутную тревогу. На картине изображено поле битвы – бескрайние пески ночной пустыни. На ближайшей к зрителю гряде барханов выстроилась немногочисленная и убого экипированная армия сайпурцев. А напротив – впечатляющая стена закованных в броню мечников. На них тяжелые, сверкающие, массивные доспехи, полностью закрывающие тело, забрала шлемов – разевающие в яростном крике пасть демоны, мечи потрясают воображение своей длиной – футов шесть, не меньше, и каждый клинок горит холодным огнем. Словом, глядя на картину, сразу понимаешь: сейчас эти стальные воины врежутся в строй нищих, оборванных сайпурцев и пройдут через него, как нож через масло. И все же что-то испугало этих несгибаемых меченосцев – все взгляды обращены на сайпурца, который стоит на вершине высокого бархана позади строя своих воинов. Храбрец в развевающемся на ветру плаще – предводитель убогого войска, несомненно. И в руках у него странное оружие: ствол длинный и тонкий, хрупкий, как тельце стрекозы, и из дула его вырывается огненный шарик, летящий по дуге над головами вражеских солдат. И крохотный этот снаряд попадает в…
Во… что-то непонятное. Возможно, в человека – только огромного и укрытого тенью. Трудно разглядеть фигуру: возможно, художник и сам не знал, как выглядело то, что он хотел нарисовать.
Шара разглядывает предводителя сайпурцев. Естественно, она в курсе, что картина грешит историческими неточностями: кадж на самом деле стоял перед строем сайпурцев в Ночь Красных Песков, и он не стрелял лично. Он вообще предпочел держаться подальше от оружия. Некоторые историки, насколько она помнит, считают, что это был акт личного мужества, другие полагают, что кадж, на самом-то деле, еще не имел случая применить свое экспериментальное оружие на деле и не знал, чем все закончится – успехом или тотальной неудачей. На случай неудачи он и держался подальше – мало ли что. И тем не менее. Где бы он на самом деле ни стоял, именно в момент того судьбоносного выстрела все и началось.
Так. Довольно вежливости.
– Вы именно в этом кабинете принимаете Отцов Города, посол? – спрашивает Шара.
– Мммм… в смысле? Ах да, конечно.
– Увидев эту картину, они что-нибудь говорили?
– По правде говоря, не припоминаю. Хотя временами они просто застывали, глядя на нее. Я полагаю, от восхищения. Великолепная работа, не находите?
Она улыбается:
– Главный дипломат Труни, знаете ли вы, с какой целью в этот город прибыл профессор Панъюй?
– Э-э-э-э… в смысле… да, конечно, знаю. Переполох поднялся знатный! Он же полез во все эти их пыльные старые музеи, разворошил все эти старинные свитки… Письма так и сыпались. Я даже сохранил некоторые…
И он начинает рыться в ящике стола.
– А вы в курсе, что решение о поездке принимала министр иностранных дел Винья Комайд?
– Да, и что?
– В таком случае вы, должно быть, осознаете, что расследование смерти профессора и ее обстоятельств не входит в сферу полномочий посольства, губернатора полиса и даже регионального губернатора, а осуществляется непосредственно Министерством иностранных дел?
Глазки цвета птичьей неожиданности забегали – задумался, этажи иерархии просчитывает.
– Ну… да, это было бы логично…
– В таком случае имею вам сообщить, – чеканит Шара, – что мое звание культурного посла в данном случае – техническая формальность.
Усы Главного дипломата приходят в судорожное движение. Труни стреляет глазками в Сигруда, словно бы пытаясь удостовериться, правда ли это, но тот неподвижно сидит в кресле, сплетя пальцы.
– Т-техническая формальность?
– Именно. А поскольку, как я вижу, вы склонны считать мое появление в Мирграде чем-то вроде технической формальности, вынуждена вам сообщить, что мой приезд вызван совершенно иными причинами.
И она запускает руку в свою сумочку, вынимает кожаный медальон и пододвигает его к Труни. Тот мгновенно узнает аккуратный оттиск герба Сайпура по центру и скромные буковки по низу: МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ.
Увиденное не сразу вмещается Главному дипломату в голову. Потом он выдает ошеломленное:
– Ничесе… м-да.
– Итак, – цедит Шара, – вы теперь в курсе, что перед вами – ваше непосредственное начальство.
И она тянет руку к колокольчику, решительно берет его со стола и оглушительно звонит. В кабинет входит давешняя девушка и явно не знает, как себя вести, потому что вместо босса к ней обращается Шара:
– Бригаду сюда. Немедленно снять и вынести эту картину.
Труни вскипает, брызгая слюной:
– Что? Что вы хотите этим сказать, снять и…
– Я хочу этим сказать, – жестко перебивает его Шара, – что собираюсь придать этому кабинету достойный вид. Чтобы люди входили сюда и видели, что здесь сидит ответственный работник. И начну я непосредственно с этой картины – потому что она представляет в несоответствующем романтическом виде трагический момент истории Континента, за которым последовало грандиозное кровопролитие.
– Еще бы! Между прочим, это великий момент для нашего народа, сударыня…
– Да. Для нашего народа – да. А для их народа – нет. И вот что я вам скажу, господин Труни. Я практически уверена, что причина тому, что Отцы Города не прислушиваются к вашему мнению и не уважают вас, а в последние пять лет – если вы обратили на это внимание! – вы не получили никакого повышения, так вот причина этим неприятностям – только одна! Вы умудрились повесить у себя в кабинете картину, которая оскорбляет и приводит в ярость – да, господин Труни, в ярость! – людей, с которыми вы должны были сотрудничать. Сигруд!
Гигант мгновенно оказывается на ногах.
– Поскольку обслуживающий персонал, похоже, медленно реагирует на команды, которые отдает не господин Труни, на них отреагируешь ты! Немедленно сними со стены эту картину и сломай – да, именно сломай ее! – об колено! И, Труни, – присядьте. Нам нужно обсудить условия вашей отставки.
* * *
Вышвырнув наконец Труни, Шара возвращается к письменному столу, наливает себе большую чашку чая и выпивает ее. До дна. И да, она очень довольна, что картину убрали. Пусть это и непатриотично, но она довольна. И чем дольше она работает на Министерство, тем отвратительней такие проявления шовинизма.
И она поднимает взгляд на Сигруда. Тот заседает в уголке, водрузив ноги на письменный стол. В руках у него обрывок изничтоженного холста.
– Что скажешь? – говорит она. – Я не перегнула палку?
Он отвечает ей красноречивым взглядом: мол, сама-то как думаешь?
– Ну и замечательно, – говорит Шара. – Я даже рада это слышать. Сказать по правде, я получила огромное удовольствие.
Сигруд вежливо откашливается и произносит своим голосом дикаря, голосом дыма и грязи, с акцентом, бьющим по ушам, как кувалда:
– Кто такая Шара Тивани?
– Мало кому известный культурный посол, ее отправили проходить службу в Жугостан шесть лет тому назад. Она погибла – несчастный случай на воде. Но девушка проявила недюжинные бюрократические способности: все инстанции завалены ее отчетами. И когда истек срок ее допуска, и пришло время вычеркнуть ее из ведомостей, я решила не спешить с этим. И воспользовалась ее документами.
– Потому что вы тезки?
– Возможно. Но мы и в другом похожи. Скажи честно: разве я не выгляжу так же? Мелкая серая мышка? Безобидная чинуша-бумагомарака?
Сигруд криво усмехается:
– Никто не поверит, что ты – КП и мышка. Ты же Труни уволила.
– А я и не хочу, чтобы верили. Я хочу, чтобы они не знали что и думать. Беспокоились. Гадали, кто я такая на самом деле.
И она подходит к окну и оглядывает затянутое дымом печных труб небо. Если разворошить гнездо шершней, они вылетают и бросаются на тебя. Но, по крайней мере, у тебя есть шанс разглядеть каждого из этих шершней.
– Ну, если тебе так уж охота, чтобы они вылетели и бросились, – усмехается Сигруд, – назвалась бы своим настоящим именем.
– Я сказала, что хочу разворошить гнездо, а не погибнуть смертью храбрых.
Сигруд насмешливо улыбается и принимается разглядывать обрывок холста.
– Что ты там хочешь увидеть? – удивляется Шара.
И он разворачивает обрывок к ней. Оказывается, это часть картины, на которой изображен кадж: строгий патрицианский профиль, освещенный вспышкой выстрела.
Сигруд гудит:
– Даже я заметил фамильное сходство.
– Прекрати! – рявкает Шара. – И убери это наконец!
Сигруд улыбается, сворачивает обрывок картины и вышвыривает его в мусорную корзину.
– Вот и хорошо, – кивает Шара.
И наливает себе вторую чашку чаю. Все тело ликует.
– Ну что ж, теперь пора браться за дело. Пожалуйста, пригласи сюда Питри.
И, уже тише, добавляет:
– Нам надо осмотреть тело.
* * *
В комнатке жарко, душно, пусто. К счастью, разложение еще не затронуло тело, и здесь не пахнет. Шара смотрит на то, что лежит на койке. На свешивающуюся тонкую ногу. Словно бы Ефрем взял и прилег подремать…
Она не видит своего героя. Не видит щуплого, тихого и милого человека, с которым она когда-то познакомилась. Она видит запекшуюся, ободранную плоть, почти утратившую сходство с человеческим лицом. Конечно, потом она видит что-то знакомое: тонкую, как у птицы, шею, льняной костюм, длинные точеные запястья и пальцы и, конечно, конечно, его нелепые яркие носки… Но это не Ефрем Панъюй. Нет. Не он.
Она касается лацканов пиджака – их как в лапшу нашинковали.
– Что случилось с его одеждой?
Питри, Сигруд и охранник наклоняются посмотреть.
– Простите? – спрашивает охранник.
Поскольку в посольстве нет морга, бренные останки доктора Ефрема Панъюя перенесли в сейфовое хранилище. И теперь они лежат здесь на кушетке, подобно ценному грузу, дожидающемуся официального разрешения на вывоз. Впрочем, в каком-то смысле это так и есть.
– Посмотрите на его одежду, – говорит Шара. – Швы, манжеты – все вспорото. Даже на брюках манжеты – и те взрезали.
– И что?
– Вы получили тело в таком состоянии?
Охранник удостаивает тело подозрительного взгляда: