Нет, миру до всего этого дела не было, ему не было дела до горы трупов русских мальчиков на площади Минутка в городе Грозном, этих лопоухих стриженных узкоплечих мальчиков в больших расхлябанных сапогах послали на глупую смерть четыре самодовольных урода… впрочем, разве смерть бывает умной?.. Мальчишки прощались с мамами на краю сел с раскисшими еще с августовских дождей глиняными дорогами, ехали в город, на призывной пункт, садились в вагоны, ехали в учебки под Ростовом, над ними издевались сержанты, всего-то на год постарше их: кто не выдерживал еженощных побоев, соглашался ночами воровать для сержантов картошку на кухне и жарить на масле из своих паек, бегать за водкой, а то и за девками, стирать сержантам штаны с гуталином на заднице, ушитые «хэбэ» и «пэша» и страшной вони носки; потом мальчишки, за полгода ни разу не поевшие досыта и ни разу не выспавшиеся, сгонялись на станцию «Ростов-2», 11 декабря 1994-го мальчишки поехали в Чечню, они ехали в провонявших калом и нечистыми телами плацкартных вагонах, приехали, доставали из заворотов шапок-ушанок затвердевшие, как деревяшки, окурки сигарет без фильтра, курили, обжигая губы; потом они строились на сырых дорогах – белый снег с черной грязью пополам возле рядов сырых палаток, – испуганно слушали, мало понимая, боевую задачу, неловко лезли на броню танков и, притихшие, смотрели по сторонам, смотрели вверх в черные провалы окон обугленных остовов бетонных домов, из каждого такого гнилого рта мертвого дома мог вылететь выстрел РПГ и поджечь любой танк, как большой коробок спичек от одной маленькой спички, мальчишек сбрасывало с танков взрывной волной, а потом их тела в грязно-зеленом, нелепом обмундировании прошивали очереди из автоматов и пулеметов…
Если мир 31-го декабря 1994-го не отгонял от трупов тысячи мальчишек костлявых собак, которые сгрызали у черных трупов уши и гениталии, то какое дело было этому миру до какой-то диссертации какого-то Ружина и ремня на полу общежитской коммуналки?
9
Когда мне будет сорок лет, я напьюсь так, как никогда не напивался, так, что меня едва откачают капельницами с препаратами нового поколения в дорогой наркологии, – потом брошу пить навсегда. Когда мне будет сорок лет, я заведу и тут же брошу любовницу. Когда мне будет сорок лет, я научусь сдерживать эмоции в любых случаях, кроме тех, когда ты, всё время живущий в окружении близких, друзей и просто хороших знакомых, остаешься наедине сам с собой, читаешь «Отче наш», потом ложишься спать, сон не идет, и ты желаешь изощренного унижения, а потом бесславной смерти своим врагам… Когда мне будет сорок лет, я стану говорить афоризмами примерно раз в неделю… Я скажу дальнему родственнику, который попросит у меня взаймы пятьсот долларов: «Увы, одна репутация, и та подмоченная, – это всё, что я успел скопить за сорок лет». Я скажу одному парню, который, прочитав рукопись моей статьи по ключу персональности в художественном тексте, выскажется в том смысле, что в терминах он ничего не смыслит, но вывода так и не усек: «Ты прав, – скажу. – Здесь не хватает резюмирующего абзаца. Но почему же, черт возьми, если ты такой умный, до сих пор работаешь на телевидении?!» Когда мне будет сорок лет, я наконец пойму, что смысл жизни только в вечной смене поколений, «смысл» по-русски – «вместе с умом», нельзя быть вечно с одной и той же мыслью, быть всегда с одной и той же мыслью – это не «с умом», это – «с мнением», это – сомнение, а не смысл… Нельзя быть долго с одной и той же мыслью, можно – некоторое время, час, тот час, когда ты остаешься наедине сам с собой, читаешь «Отче наш», потом ложишься спать, сон не идет, и ты желаешь изощренного унижения, а потом бесславной смерти своим врагам… Час проходит, ты всё-таки засыпаешь, а наутро просыпаешься с новой, свежей мыслью, ты продолжаешь жить… Каждый новый день – новое поколение твоих мыслей. Каждое новое человечье поколение – новый день Бога, новая мысль Бога. Ему уж точно нельзя иметь сомнения, только – смысл.
10
Я пошел к ректору Незванову просить командировку в Красноярск на обсуждение диссертации и представление к защите. Я был счастлив: наконец, впереди замаячило самое важное, самое главное – защита Ружина! Конечно, я не знал, не предполагал – откуда? – впрочем, мне говорили, но пока не испытаешь сам, какая это на самом деле тягомотина, овцу всё ведут и ведут на заклание, уж лучше бы сразу серпом по яй-… – пока не испытаешь сам, – не поверишь, какая это на самом деле мука, унижение, литьё из пустого в порожнее, несколько лет сизифова труда, танталовых мук, триста бочек апельсинов, все гнилые, но ты их перетаскай вон туда, не знаю куда, все до единого, и думаешь, всё, отдыхать? – ни фига-а! – потом их надо пересортировать, по принципу: самые гнилые в одну кучу, гнилые с левого бока – во вторую кучу, гнилые с правого бока – в третью кучу… а можно вопрос: а где у апельсина-то левая сторона, а где правая, они ведь имеют геометрическую форму шара, относительно меня, конечно, каждый апельсин из этой неподвижной кучи, будет иметь свою левую-правую сторону, относительно кучи совсем другую левую-правую сторону, относительно третьей кучи, куда я буду их складывать, уже третью леву-праву сторону, относительно моей левой руки, если я буду брать их левой, четвертую левую-правую сторону, относительно бочки – пятую, относительно правой моей руки, если я буду брать их правой рукой – шестую, относительно друг друга, сколько их здесь… сто сорок семь, это… самое… – сто сорок семь в квадрате умножить на два… сорок три тысячи двести восемнадцать плюс шесть раз уже было, итак, сорок три тысячи двести двадцать четвертую свою левую-правую сторону, короче, блин, эти апельсины будут иметь: это мне как сортировать, эту вторую кучу – относительно себя самой отмногочленить сорок три тысячи двести двадцать четыре раза, что ли?.. нет, подождите: там уже есть куча самых гнилых апельсинов… так что делать? – а вот не знаем, но ты же хочешь быть кандидатом наук, а не банщиком… впрочем, они иногда бывают довольно милыми людьми… короче говоря, кандидат наук – ученая степень, а не пупсик из пластмассы, так что – как хочешь, так и крутись!..
Я шел к ректору Незванову и был почти счастлив. Было утро, светило солнце, пели птицы, в гармонию им тут и там подщебётывали сачканувшие с занятий студентки.
Он навалился на стол грузный, неопрятный, серые спутанные волосы шмякнулись на голову, красное лицо в канавах морщин.
А куда командировка?
В Красноярск.
Ты знаешь, сколько самолет до Красноярска стоит?
Билет? Знаю, конечно.
Так почему ж ты пьешь по-черному?!
Что?
Пьяный почему ходишь?
Кто это такое сказал?
Были сигналы!
– Виктор Владимирович, ну вы подумайте, как это можно пить… тем более по-черному, и за четыре месяца написать диссертацию? У меня же сложнейшая тема теоретической лингвистики! Мне кажется, у нас о каждом преподавателе-мужчине ходят… ну версии всякие. Просто потому что нас мало.
– Я тебе не следователь… Ладно. Пиши заявление, всё там пройдешь, бухгалтерию… Подпишу.
– А вот ещё, Виктор Владимирович, в общежитии в нашем блоке комната освободилась, с кафедры МХК там женщина уволилась, нельзя ли рассмотреть наше вселение еще и во вторую комнату: Казаки, конечно, тоже когда-нибудь диссертации напишут, но пока я написал, я быстро защищу!
– Ты защити вначале… Ладно, всё… Мекалов!
11
Есть такой датский писатель – Питер Хёг, у него в одном романе фраза: «Всегда интересно погрузить европейца в молчание. Для него это пустота, в которой напряжение нарастает, становясь невыносимым». Хорошо сказано… Хотя, конечно, что-то недодумано… Плюс явно неточность в переводе на русский. Наверное, это пустота не для него, а для них, то есть когда европейцы вдвоем (ведь трудно представить, что в единственном числе европеец, оставшись, допустим, один дома, всё трещит и трещит что-то вслух без умолку, избегая такого невыносимого напряжения молчания).
Если признать за аксиому правильность мысли, что два европейца, находясь рядом, не могут долго не разговаривать, то мы с женой – не европейцы (и впрямь: у обоих в корни закрались экзотические отростки, у Ружина – пермяка, это на Урале, у Ружиной – гурана, не путать с гуроном, гураны – это на Байкале). До женитьбы мы, конечно, разговаривали, причем много, часто, обо всём. Да, наверное, как только надвигалось нечто подобное погружению в молчание, кто-то срывался в разговор, артикулированные вербальные знаки, причем, так, симулякры, ничего не выражающее сотрясение воздуха… пока не находилось темы или лучше события, когда можно было не молчать уже по существу.
Но вот почти сразу после свадьбы стали говорить редко. И сейчас говорим редко. И нет никакого напряжения от молчания, нет. И так хорошо. Провожаю я, допустим, жену на работу – а чего не проводить: пар у меня нет, погода хорошая, осень… Если быть точным: осень в варианте 31 октября не очень тяжелого понедельника 1994 года в Этом городе; асфальт, правда, весь выщерблен, вон дом безглазый, вон строительные кучи долгостроя, ну да это понятно: проклятые девяностые годы России двадцатого века: реформы; разруха на остатках империи, которая умела питаться только собственным телом; «разоружение незаконно вооруженных бандформирований» (а есть законно вооруженные бандиты?), сидящее в кавычках, как в темнице; политические войны. Ощущения, что будет завтра, не в переносном смысле, прямом – нет ни у кого. Нет курса. Где он? Вот в чем вопрос. Абстрактных идей, как всегда, хоть отбавляй, а надеяться не на что. Делать нечего в простом утилитарном смысле. И в том же смысле нечего желать. А что может захотеться, когда зарплата у кого – сто тысяч, у кого – двести, у профессоров и водителей троллейбуса – триста, но какая разница, когда вечное материально-духовное мерило русской жизни – бутылка водки, стоит 7 585 рэ? – и это самая дешевая, палёно-фальшивая, да и сие не показатель, а вот когда дешевенькое, сиротское осеннее пальто пятилетнему сынишке стоит столько, что за него папе сынишки месяц работать – тут задумаешься… И если бы сейчас, когда у меня дома главное богатство – пишущая машинка «Ивица» и коллекция ста виниловых, таких размеров руль у «Запорожца», пластинок, – подошел бы кто и сказал, что через восемь лет я просто и запросто куплю с полуторамесячной шабашки (150 страниц текста в свободное от работы время) компьютер с процессором 1700 MHz, и он будет служить мне библиотекой и фонотекой, бесконечным фотоальбомом и маленьким кинотеатром, студией звукозаписи, шахматным партнером и переводчиком с иностранных языков, местом рождения и хранения всех моих лекций, статей, рассказов, повестей, романов, а также аудиокниг и саундспектаклей, что немаловажно – не самой плохой нянькой и воспитателем для моих детей, – сказал бы кто, что до той эпохи всего-то лет семь-восемь… я… может быть, и поверил…
Но никто не подошел. А я в уме сочинил фразу – национальный афоризм. Вот он. «В России виноватых нет»… Конечно, немного спустя бедный Ружин этот афоризм забудет…
А пока мы с женой идем, просто идем. Переговариваемся редко, почти всё время молчим. Для нас это нормально.
12
Бедный Ружин, странный Ружин… Водки взял себе на ужин!
Выпил. Вытащил соседа, после вкусного обеда, в коридорчик покурить. Сигарет сосед не курит. Водкой голову не дурит. Но – сосед, святое дело. Там поддакнуть, постоять, пусть в душе потом послать. Что? Ты диссер залепил?! Как! Ты ж только водку пил?! Ну, понятно, не запоем. Но ведь – ДИССЕР! Геморроем (мы ж без дам!) … за много лет можно диссер одолеть. Ну а тут, блин, – за полгода… Неужели же природа не поставила предел, чтобы Ружин не балдел?..
13
«Жизнь была бы прекрасной и удивительной штукой, если бы… да нет, всё остальное перенесть ещё как-то можно, но вот утреннее похмелье!» – думал я, идучи следующим утром на работу. «А пара-то какая тягомотная – семинар по синтаксису сложносочиненного, что там говорить два часа, ну, не два, полтора – по синтаксису сложносочиненного! С союзом „и“ – соединение, „а“ – сопоставление, „но“ – противо… О-о-о, блин! Один медик как-то говорил, или я в книжке прочитал: упал мужик-строитель с лесов, подошли, посмотрели, внешне вроде всё цело, царапины какие-то, но мертв; в морге вскрыли, а там! – все косточки – на осколочки, органы, даже мышцы – всё разорвано-раздроблено!.. Так вот и здесь. На станции „Большие Бодуны“… Чего это там вчера Казак говорил? Про стуки какие-то, дверями хлопаешь, молотком стучишь, особенно пьяный, причем по ночам, – когда это я стучу по ночам?! И когда это я пьяный?! В такую-то непогоду социально-общественной… нет, тавтология… в общем, в такую хреновую жизнь, где денег-то наберешься на водку? Так, пару раз в месяц… О-о, блин!.. Еще сегодня бегать с бумажками на командировку. Ненавижу бюрократию пуще Маяковского! В смысле Маяковский – фиг с ним, хоть и конкурент по писательскому цеху. Бюрократию – ненн-а-вижжу!!! В неё идут тупые, неадекватные, бесталанные, подлые, низкие, гнусные… Прости, Господи!.. Глупость моя безгранична… У-у-у, как припирает! Какая-то бритва мозги полосает… Не-э-э-а!.. Так, если бумажку подпишу, командировочные сегодня же дадут? М-м-м… Как подпишу?! Незванов-то, говорили, в Комсомольск должен поехать! Без него, козе понятно – ни копейки не дадут. Самайкин говорил: даже вопрос с порошком на ксерокс лично с Незвановым решают, пока не подпишет – ни копейки! У кого занять? У кого занять? У кого занять?»…
Никуда Незванов не уезжал! Нормальный мужик! Коммуняка – да! Тиран – да! Тупой, как угол в сто семьдесят девять градусов? Профессор кислых щей, написавший, вернее, которому написали центнер дерьма по истории КПСС? Хам? Да, да, да! А где вы коммуняк нетиранов, нехамов, да еще и умных – где вы таких коммуняк видели?
Ректор созвал совещание. Далеко за полдень вышел с совещания проректор по науке, как денди лондонский одет, подошел ко мне, взял листок заявления со всеми визами, которые без последней ничего не стоят, пошел, как второй визирь шаха, с моей бумагой, понес ее и себя самого, не забывшего о собственном достоинстве, назад. К Самому!..
Ждать… Ждать иногда приятно. Не просто приятно, а… Ждать – и видеть сны!.. Покой нам только снится! Нет сна приятнее на свете, чем сон о Роме и Жоржетте!
Вышли. Хочется сказать: веселою гурьбой. Милые такие, приятные, почти все тупые, в парадигму новых времен не впишутся, потому что слова такого не знают, но милые мужички в черных костюмах и костюмищах. Впереди, конечно, зам по науке и Незванов… Чего-то долго какие-то посторонние вещи обсуждают. А, вот! Достал из папки, протянул. А, может, не мое заявление? Как не мое?! А чье же тогда? Маяковского?
О! Кажется, сам-то зам по науке забыл подписать, а его-то виза как бы самая главная, дескать, дать, блин, денег соискателю Ружину на командировку в город Красноярск, столицу Красноярского края, в Красноярский государственный университет, поскольку едет-летит соискатель Ружин не просто прокатиться-развеятья под благовидным предлогом, а первый этап защиты проходить – обсуждение на кафедре, – это вам не гвоздика в стакане!.. О, о! Незванов шутит, мол, на спине моей подпиши. А тот, конечно: логичнее будет наоборот, поскольку у меня папка есть, а у вас нет! Подписал. Пером «Паркер», между прочим. Потом шутливо спину стал подставлять. Тот… О, ничего себе, действительно, что ли, сейчас на спине и подпишет?!.. Нет, на папке. На спине было бы слишком шикарно, слишком красиво. В смысле: не к добру. Мне не к добру не надо…
Глава вторая
1
Самолет летит по маршруту Этот город – Красноярск – Санкт-Петербург. Самолет – ИЛ-86. Это хорошо. Это надежный самолет…
Полтора миллиона, выданные в кассе, куда я пробрался через столпотворение жаждущих жалких стипендий студентов («Срочная командировка, господа!»), очень сильно истончились: миллион триста за билеты в два конца – не шутка! Чтобы заработать на эти полеты самому, мне пришлось бы работать шесть с половиной месяцев и ни копейки не тратить. Ах, как прав был человек, который первым заметил, что командировки – это средство путешествовать за государственный счет! И в корне не прав тот, кто заявил, что наука – это средство за государственный счет удовлетворять свое любопытство. Наука и любопытство – вещи несовместные, как гений и жуир. Наука – это печь, обогревающая человеческий ум. Без этой печи он бы замерз. Вот и всё. Это и мало и много одновременно. Мало, потому что никакое развитие ума не сделает человека ни благородным, ни тем более счастливым, может быть, даже наоборот: ведь что-то дало основания царю Соломону выкликнуть: «Во многая мудрости много печали»? А много, потому что без интеллекта, ума человек жалок, бессилен, беспомощен, а главное – никому не нужен. Даже больная антилопа, которую хочет съесть не только лев, но и гиена, должна гордиться своей востребованностью, а кому нужно голое костлявое подобие обезьяны, в которое превратится человек, не имеющий ума?.. Но вот сложное органическое существо, единственное предназначение которого – познавать вселенную, выглядит уже довольно привлекательно…