– Здрасьте, тетя, Новый год! Вы что, дамочка, первый раз замужем? Кто по-вашему содержится в интернатах и спецприемниках для трудных подростков? Победители областных олимпиад? Нет, дорогуша. Хулиганьё там! – И с опаской покосившись на «клиента», добавил уверенно: – Будущие бандиты. Ну, ничего, перевоспитаем. Где заява?
Напористый тон смял последние колебания. Сложенный вчетверо листок, торопливо протянутый воспитателю, гарантировал мальчишке посадочное место в его первом загородном путешествии. Марья Андреевна сунула Юрке собранные наспех скудные пожитки и подтолкнула к провожатым…
Едва замок щелкнул, силы покинули её. Проблема, как зудящая короста, отпала с её души, но под сброшенной коркой обнажилась рана еще сильнее. Хотелось всё забыть, разогнать страшный сон радужными перспективами и уже сегодня начать жизнь заново. Увы, без прошлого не бывает ни настоящего, ни будущего. Там, в наших вчерашних страданиях и радостях – тени нас сегодняшних, и разрыв с частью самого себя куда болезненней, чем мучения, которые несет наша греховная целостность.
Юрка никогда не узнает о материнских самоистязаниях и поселившейся на веки вечные саднящей боли в её сердце. Да и что ему с того мазохизма? Не всё он искупает, а душевной боли мальчишке и своей не занимать.
Его втолкнули в глухую будку автозака, разбитую на десять обособленных крошечных кабинок, отдаленно напоминающих шкафчики в раздевалке школьного спортзала, втиснули в ближайший от двери отсек и забыли. Пахло железом и чем-то неизвестным, отбивающим охоту к дорожным шалостям. Кичливые надписи, нацарапанные на переборках, ничего не объяснили, тем более что их контекст выходил за рамки школьной программы русского языка и литературы. И даже если бы Юрку уведомили, что в этих «стаканах» развозят уголовников по судам, ИВС, тюрьмам и зонам, понял ли бы он в какое болото попал, – неизвестно, но то, что знакомство с чуждым миром получит продолжение – не сомневался. Наитие редко его обманывало. Едва мальчишка ступил в удушливый сумрак и облекся в металлический скафандр, сшитый на вырост, убежденность в не случайности примерки крепко засела в сознании и будоражила смелые детские фантазии…
Громыхая, машина рваными тошнотворными зигзагами выбралась из вязкого городского потока, набрала на шоссе приличную скорость и минут сорок занудно мычала, надрывая слабенький двигатель. Вскоре, на шестьдесят седьмом километре, где трасса делала резкий поворот к зеленеющему поодаль леску, воронок рискованно накренился и, благополучно приняв устойчивое положение, съехал с асфальта на размокшие после ночного дождика ухабы. До интерната оставалось рукой подать, когда неуклюжего ублюдка отечественного автомобилестроения подбросило на рытвине, и пенсионных годков мотор, прочихав заупокойную о давным-давно отработанном ресурсе, преспокойно отошел к уаттовским праотцам.
Сопровождающий выпрыгнул из кабины и громко выматерился. Лязгнула решетка. Огромным ключом, смахивающим на дверную ручку, конвоир разгерметизировал вонючий отсек и сострил:
– Что, сопляк, взмок? Чухай, каково житие-бытие наших зеков. Будешь плохо себя вести – всю жизнь прокатаешься в таком ландо, от одного централа к другому.
Юрка, боясь пошевельнуться, затаил дыхание.
– А ну, выходи! – скомандовал шутник вжавшемуся в угол пацану. – Вещи оставить!
Мисс Ляля Босоножка
Она появится внезапно,
Со вздохом восхищенным внутрь проникнет,
В крови растает безвозвратно,
И сердце дерзкое погибнет…
Фома жил на тихой улочке вполне респектабельного района и имел веское основание гордиться огромным особняком, унаследованным от дражайших пращуров. Тюремный срок, оторвавший Фому от родового гнезда, превратил старинный дом, некогда отличавшийся ухоженностью, в ветхое запущенное строение, но благородство архитектурных форм оказалось сильнее хозяйского легкомыслия – как и раньше редкий прохожий не останавливался под впечатлением пышного барокко. Освободившись, Фома недвусмысленно отослал приютившихся в нем бомжей, расчистил от грязи и хлама одну комнату и, отложив наведение порядка во всем особняке до лучших времен, вернулся к старому промыслу. Кто знает, что мешало сорокалетнему крадуну2 взяться за ум? Не сложившаяся жизнь часто отторгает красоту, и нищета материальная, как правило, – не пара богатству духовному.
Последняя ходка3 здорово изменила его. Опустошенный взгляд на бутылку по вечерам и отсутствие каких бы то ни было целей, кроме дневных рысканий в поисках «прожиточного минимума», – вот и всё кино. Так бы и спился позабытый друзьями и врагами, если бы вскоре не появилась она.
Увидев её – бойкую, энергичную, с озорными глазами и смешным хвостиком на макушке, мужчина, уголовник незапятнанной репутации, не имеющий ничего общего с донжуанством, прошел, ни разу не обернувшись. Помня предательство подельника4, обеспечившего сознанкой5 последний срок Фоме, а себе свободу, он поклялся никогда впредь не промышлять в паре. Тем более, делать исключение ради девки, пусть даже идеально подходящей на роль стрёмки6, не собирался. Жизнь, однако, распорядилась иначе.
Паразитка прибилась к нему в ходе одной рискованной вылазки в соседний квартал. Забравшись в лакомую хату, Фомка уселся возле холодильника, выложил из него съестные припасы, мысленно распределив порядок их употребления, и хотел было приступить к трапезе, как услышал звонкий свист. Домушник7 насторожился и прильнул к окну, удачное расположение которого позволило узреть отворившего калитку хозяина. Не забыв ухватить часть продуктов, крадун под лязг дверного замка, аккуратно снял выставленную при проникновении раму, перешагнул подоконник и тихо смылся.
Чумазая малолетка8 в запомнившемся желтом жакете необъятных размеров крутилась неподалеку, сияя гордостью за своевременный сигнал. Фома протянул спасительнице палку колбасы и молча откланялся. Глупости добавить к родной статье «с проникновением» ещё «вовлечение несовершеннолетних» его солидный опыт и знание уголовного кодекса не позволяли. Но наглость юной леди меры не ведала. Девчушка липучкой клеилась сзади и не отставала ни на йоту, чем изрядно трепала нервы. Кому же хочется засветить9 домашний адрес? Битый час петляя по городу, Фома на каждом хитром повороте надеялся потерять преследовательницу, а когда сие в конечном итоге произошло, облегченно вздохнул. И всё же Фортуна разыгрывала свою партию, ибо по возвращению домой на завалинке родительского терема его поджидала смышлёная не по годам малолетка, рассекретившая тщательно оберегаемые координаты в ближайшей пивной.
Напустив на себя, насколько позволяли мимические способности старого эРЦэДэ10, устрашающий вид, Фома грозно прошамкал:
– Ух, я тебя! Вали отсюда, клопиха.
Девочка, щуря миндалевидные глазки, мило улыбалась, словно перед ней тряс кулаками не уголовник, а потерявший квалификацию кукольник. Смутившись нулевым эффектом, крадун ретировался:
– Ну как хошь…
Примирительной фразой всё джентльменство и ограничилось. Оставив девку на улице, Фома, в предвкушении торжества по случаю благополучно провернутой операции, прошел в дом. Уже поднеся граненый стакан к разверзшимся устам, услышал за спиной:
– Не пей!
Знакомый тоненький голосок прозвучал совершенно иначе, нежели у дома «клиента». Казалось, вырвавшись из глубин девичьей души, он вобрал в себя вселенскую нежность и хрупкость.
– Да кто ты такая?! – оторопел Фома. – Какие причины помешают мне делать, что хочу?
– Самая главная, – тихо прошелестела «гостья», – я. Ты ведь будешь моим другом? Мимолетный интерес промелькнул во взгляде мужчины и тут же угас. Плоская грудь юной особы, претендующей на роль подружки, лишала переговоры даже призрачного консенсуса.
– Ни-ког-да! – отрезал он.
– Да? – донеслось сквозь веселый ответный смех.
Девочка приблизилась, бесцеремонно забрала у Фомы стакан и преподала ему, умудренному лагерными перипетиями, первый урок:
– Ты ведь не злой. У тебя глаза добрые, сколько ни притворяйся – все равно выдают. А это, – показав пальчиком на едва пробивающуюся грудь, добавила с завидной непосредственностью, – вырастет. Вот увидишь.
Что мог противопоставить избитый жизнью уголовник обезоруживающей откровенности? Он тупо уставился на экспроприированный стакан и выдавил:
– Фома… Аквинский…
– А меня зовут Ляля… Ляля Босоножка.
И Фома увидел, если быть конкретнее – прозрел! Понадобились несколько лет и крепкие нервы, чтобы действительно рассмотреть в подросшей леди секс-символ! Теперь домушник часто слышал:
– Ну и… Чего вылупился? – Беззастенчивая непринужденность девушки с первой минуты сковала волю Фомы. Стоило ему попытаться уяснить детали из прошлого Ляли, лукавая колдунья чарующе улыбалась, заставляя мужское сердце сжиматься, и безжалостно щелкала друга по носу:
– Нет, ты не джентльмен…
Стремление стать им предусматривало неслыханные жертвы. Имперский статус единственной дамы огромного дворца вмиг обрел величественные очертания, в связи с чем Аквинскому пришлось применить всю свою гибкость. Бархатная революция промчалась по его жизни, изменив уклад, привычки и принципы работы. Если раньше он выходил на промысел, когда заканчивалась выпивка, и финансы пели романсы, то ныне – с периодичностью, какая довлеет над законопослушными работягами, спешащими на фабрики и заводы. Друзья вновь зачастили к нему. Иногда просто посидеть, чаще – перекинуться в картишки и почти всегда – с презентацией верняка11 – наводящей информацией о денежных квартирах и домах. Наряду с хлопотами гостеприимство несло Босоножке золотые яйца – за год с небольшим она умудрилась организовать ремонт в доме, уютно обставить интерьер и настояла на приобретении Фомой машины, разборного бассейна и сауны с солярием. Телефонизация особняка стала прорывом в области информационных коммуникаций, а вскоре на обновленной черепичной крыше забелела и спутниковая антенна. Наперекор консерватизму соседних хибар, бережно лелеющих признаки старины, Аквинские хоромы подверглись неизбежным преобразованиям времени, управляемым дирижерской рукой Босоножки.
Сама Ляля проявила себя несравненной хозяйкой и требовательной подругой. В вопросах быта любые споры с ней обретали неуместный подтекст, а иной раз венчались унизительным эпилогом, ибо всё, к чему она притрагивалась, наполнялось непредсказуемым смыслом. Фома, идя на поводу природной Лялькиной интуиции, безропотно дурел от несоизмеримых с прошлой умеренностью трат. Скрывая недовольство под глубокомысленной маской финансового стратега, вкладывающего резервы в высоколиквидные активы, он, скрипя зубами, давал добро на очередное приобретение, а после, тайком, безбожно клял свою уступчивость, женскую «магазинную» болезнь, а заодно и научно-технический прогресс. Оставалась единственная область, где Фомой по праву удерживался лавровый венок непревзойденного маэстро и непререкаемого авторитета. Моральной компенсацией за бесчисленные уступки служили отрывы на Ляльке в работе. Если Босоножка на скоке12 портачила бок13 – просто ли совершала ошибку в краже или занималась на стреме своевольством, Аквинский, проявляя порой чрезмерную суровость, раздалбывал её, не стесняясь в выражениях. Ни к чему, кроме штормов, словесные вольности не приводили. Легкая перепалка превращалась в шквал, а не так уж и редко – в цунами. Тогда каждый отсиживался на своей половине, ожидая, пока стихия успокоится, и в океане Выплескиваемых Эмоций наступит прежний штиль. Иногда на погодные катаклизмы уходили месяцы, бывало, благодаря отходчивости хозяина, апокалипсис сворачивался за несколько дней.
В их отношениях замечалось много странностей. Так, например, спальня Ляли была персоной нон грата, святыней, порог которой Фома никогда не переступал. Того потребовала девушка, и Аквинский, дав страшную для каждого арестанта14 клятву, обрёк себя на гордую невозмутимость импотента. Соблазнительные формы созревшей подруги, коих он жаждал с минуты знакомства, уже давно маячили в глазах, но приверженность кодексу каторжанской чести15 была сильнее вольных слабостей. И даже после того, как однажды Лялька осчастливила его ночным визитом, позволив сотворить с ней долгожданный coitus (акт совокупления), Фома не изменил обещанию.
Босоножка появлялась, когда хотела и исчезала не менее загадочно, руководствуясь исключительно личными прихотями. Винить в том кого-то, кроме себя, Аквинский не мог. Душенька уголовника, скудная на фантазии, грезила классической позицией «дама снизу», а удовлетворившись, тут же забывалась сном. Утром повторить подвиг не удавалось, ибо Лялька не задерживалась у сожителя, и тогда невосполненные потребности девы били днем по сэкономленной энергии самца коротким:
– Эгоист!
Что поделаешь, альтруизмом уголовник не страдал, разве только по праздникам, да и то после длительных воздержаний – следствий затяжных ссор.
Фома кожей прикипел к малышке, хотя вслух, несмотря на приличествующий возрастной ценз, он ни разу не осмелился так её назвать. И справедливо. Маленький родничок превратился в фонтан энергии, сметающий на своем пути всё и вся. Подруга бурлила жизнью, будто подпитывалась неведомыми космическими источниками, заряжающими её божественной силой. Спорить с богиней – невозможно, доказывать очевидное – себе дороже, настаивать на благоразумии – всё равно, что головой об стенку биться. Стоило ей свернуть пухленькие губки суровым узлом, взметнуть молняшку из грозового неба бездонных глаз, как сердце начинало нестерпимо болеть, хотелось уступить и согласиться со всем, чего она просит и требует.
Отстаивая в неравной схватке право выпивать с друзьями по выходным, Фома поступился азартными играми, до которых был охоч с молодых лет. Бойкая шантажистка угрозой навсегда покинуть дом нанесла серьезный контрудар по приятелям-каталам16, зачастившим к сожителю. Привыкшие считать дом Аквинского уютной малиной17, они мечтали вернуть ему, утратившему громкое имя в силу последней ходки и пристрастия хозяина к зеленому «змию», былую славу, но, столкнувшись с босоногой грозой в юбке, предпочли исчезнуть до более благоприятного случая. На этой почве произошел дворцовый переворот. Крича об оскорбленных чувствах потомственного шпилевого18, Фома бил себя в грудь, хватался за бритву и даже разок полоснул по татуированному запястью. Отвоеванное таким образом право на выпивку, окропленное полулитром крови, хоть и вылилось дорогой ценой потери острых азартных ощущений, зато открыло двери старым друзьям.
Одним из завсегдатаев субботних посиделок стал аскетичного вида строгий старичок с профилем Гомера. Философская внешность жарким греческим солнцем растопила сердце Ляли, а усилия, приложенные обстоятельным дедом к воспитанию безалаберного Фомы, моментально нашли в женской душе благодарный отклик. Педагогические приемы вызывали восхищение. Достаточно было старику хищно втянуть ноздри и произнести магическую фразу: «Есть к тебе, брат лихой, интерес с претензией19», как Аквинский жалко съеживался и шел на попятный, чего бы те претензии не касались.