В нелетную слякотную погоду, а значит не базарный день, скучающие продавцы частенько подмечали белобрысого парнишку, бесцельно снующего между прилавков. Скряги просто отводили глаза от продрогшего подростка, другие, из доброты людской, угощали витаминами с огородов, но чаще приходилось проявлять инициативу самому, в те скользкие моменты отвода глаз. Счастливая звезда опекала его. Никто никогда не замечал противозаконных трюков Сапрыкина, тем не менее с промысла он неизменно возвращался с набитой пазухой спелых фруктов.
Иногда мальчишке удавалось стащить червонец, тогда в ближайшем кафе он от вольной масти34 объедался мороженым, а затем праздно шатался по городу и чувствовал себя баловнем судьбы.
На центральный рынок Юрка старался не лезть. Из головы не выходило неприятное столкновение с местной шпаной35. Прошлым летом, решив расширить «охотничьи угодья», он отправился знакомиться с богатым потенциалом чужой территории и, воодушевленный обнаруженным изобилием, вознаградился душистым лавашем. С булкой в руках его и застукала оголтелая орава местных подростков, стайкой летавшая между прилавками азербайджанских торговцев и сеявшая панику, хаос и разруху. Подрыв экономики южан прекратился сразу же, стоило Юрке попасть в поле зрения оперившихся хищников. Гурьбой окружив белобрысого конкурента, сытая невоспитанная молодежь отрезала все пути к отступлению. Сапрыкин нагло кинул в рот остатки хлеба и, старательно пережевывая, сохранял ледяную невозмутимость. Бояться он не собирался. Главарь банды, увалень лет восемнадцати, понял это сразу и потому, оставив психологические эффекты для других, перешел к активным действиям. В Юркину грудь ткнулся корявый палец.
– Кто таков?
Встрепенувшийся в сущности мальчишки волчонок порывался с достоинством ответить. Исподлобья оглядев враждебные лица, Юрка бесцеремонно отбил руку и прошипел:
– Не твое собачье дело… Ему еще повезло, что обошлось без переломов. Шпана яростно набросилась на чужака и била до тех пор, пока не вмешались прохожие. Не успела одна сердобольная женщина пригрозить милицией, как стая, в один голос ухнув – «Шухер!», бросилась врассыпную, исчезнув в многолюдной толпе. С того дня Сапрыкин не испытывал судьбу и облюбовал безопасный зеленый базарчик на окраине города. Впрочем, прощать обидчиков также не думал. Грозный нож уравновешивал любые шансы, а воспрянувшее с годами самолюбие облагораживалось мыслью о мести.
В утро своего шестнадцатилетия изголодавшийся Юрка отменил двухнедельную самоизоляцию от внешнего мира, причиной которой послужило страшное слово «перепись», машинально проверил в кармане новых брюк присутствие надежного друга с острым жалом и решил повторить вояж на центральный рынок. Погода под стать настроению напрашивалась на комплимент. Яркое воскресное солнце дарило виновнику торжества теплые лучи и желало удачи. Настроившись по-боевому, он кинул в карман выходной рубашки скромные сбережения и уверенно зашагал к центру. Программа действий намечалась обширная. Кроме восполнения бюджета и акта возмездия Сапрыкин рассчитывал посетить дядю Степу, давно обижавшегося на невнимание молодого человека. Ничто не предвещало того, что к старому дому с подвалом придется вернуться не скоро…
Алкогольное крещение
Узор фамильных и не очень совпадений
Плетется случаем весь год. То плача, то смеясь…
Кому весна достанется, кому фрагмент весенний.
Кому-то неба синь, кому-то по колено грязь…
Каштановая брюнетка с пышной грудью, какой природа редко одаряет восемнадцатилетних дамочек, и её спутник, худощавый господин тщедушной наружности, прикинутые в фирменные адидасовские костюмы и одноименные белоснежные кроссы, вальяжно прогуливались между павильонами центрального рынка. Узнать в дородной даме Босоножку, непосвященным в этапы ее женской эволюции, было невообразимо. Логичную цепочку рвало не столько несоответствие имени с козырным «Торшен», сколь высокомерный взор светской львицы, рождение которой предусматривало шотландский родовой замок, но никак не местное захолустье. Фома же в кавалере угадывался сразу, ибо его взгляд на шествующую рядом особу, в отличии от заискиваний глазами других мужчин, был хмур и мрачен. Причина недовольства – один из пунктов наложенной епитимьи – выглядывала из огромной сумки, покоящейся на плече мужчины – кухонный суперкомбайн в мгновение ока лишил его двухсот долларов и хорошего настроения. Фома слепо топал за сияющей от долгожданной покупки подругой и, несмотря на душевный надлом, оставался внимателен и быстр. Стоило Ляле наманикюренным пальчиком манерно описать трепетную для Аквинского сердца дугу, остановить перст на очередном съестном прибамбасе36 и утвердительно цокнуть языком, как Фома тут же деловито подходил к торгашу, безапелляционным тоном называл цену, а забрав заказ, накидывал для собственного промоушена щедрые чаевые. В ослепительных лучах Босоножки он казался удачливым гангстером и вызывал у испуганных лавочников немое благоговение. Когда Аквинский, довольно потрепав по щеке сговорчивого частника, удалялся, тот, облегченно переглянувшись с соседями, считал себя заново рожденным и немедленно снимал стресс стаканом забористой сивухи. Помня о подсказанных Лялей несоответствиях в злодейском облике, на люди Фома показывался в непроницаемо-черных очках. Погода и сезон не имели никакого значения.
Тщательно оберегаемый имидж бил наповал не только торговые ряды. Попадавшиеся на пути знакомые приветствовали пару низким поклоном, и, если Ляля в ответ на почтительный книксен звонко щебетала, то Аквинский лишь слабо кривил уголок рта. Отблеск золотых фикс, удостоверяющий прошлое рискового малого, гармонично вписывался в портрет Фомы сегодняшнего.
Закончив обход последнего ряда, они уже засобирались к выходу, где их на стоянке поджидал вишневый «Опель», как вдруг девушка коброй скользнула в толпу и на излете молниеносного броска ухватила верткого юношу, отчаянно продирающегося вперед. Неугомонно крикливый темперамент подруги никак не соответствовал безмолвию в продемонстрированной атаке, и Фома, привыкший сначала слышать, а только потом делать, позорно растерялся. Ситуация грозила обернуться для его госпожи поломанными ногтями, но очнувшийся-таки оруженосец, кинув сумку, ринулся на подмогу и предрешил исход схватки.
– Что за дела? – осведомился он, потрясая поднятым за шкирку пацаном.
– Аквинский, – пропела Босоножка, – познакомься с молодой перспективной сменой, – и, вмиг сбросив улыбку, ощерилась. – Раззява! Деньги где?
Фома, скорее машинально, хлопнул по нагрудному карману и ухмыльнулся: – Тута все. Чего кипишь садишь?37 Хлопцу чуть зенки не выцарапала. Дрогнув, рука поползла обратно и нырнула в карман. Пальцы уперлись в донную строчку. Деньгами, еще минуту назад реально существовавшими, там и не пахло.
«Черт. Неужели старею?» – ёкнуло сердце домушника. – «Обставили, как инвалида».
Убедившись в своей правоте, Ляля не успокаивалась:
– Ну? Ты что – язык проглотил? Иди, дядя, оформляй пенсию!
– Не бухти38, – пресек подругу Фома. – Накаркаешь еще. Он?
– Нет, мама с папой!
Рассматривая затрепыхавшегося под рукой подростка, Фома пожалел себя и свои сорок с хвостиком. Хватка с годами ослабевала, а это болезненнее любого оскорбления. Ухудшение внимания – плохой признак. И вот случилось то, что заставляло задуматься о покое… или молодом помощнике.
Домушник аккуратно опустил пацана на землю и, заметив полыхнувший в карих очагах пламень, поспешил разрядить обстановку.
– Аквинский…
Столь быстрая смена настроения не могла не насторожить. Готовый в любой момент драпануть, Юрка осторожно пожал протянутую руку, а губы его опередили ищущее объяснений сознание:
– Сапрыкин.
– Ну что, Сапрыкин? Фартовый ты парняга. Считай, что ничего не произошло. Мы – друзья.
Юрка, здраво предположив, что дружба подразумевает широкий жест, полез за пазуху.
– Стоп. Не будем паскудить чувства деньгами, – отмахнулся Фома. – Сорвал куш – не базарь39, что не дюж. В общем, проехали. А теперь Ляля пригласит нашего нового друга в гости. Я угадал?
От неслыханной благотворительности Босоножка, открыв рот, очумело хлопала ресницами.
– Не слышу, – раздалось чуть тверже.
– Хорош выделываться, Аквинский, – фыркнула девушка и окинула пацана с головы до ног. – Сапрыкин, поехали. Покушаешь, потрещим о том о сем… Да и в ванную тебе не помешало бы.
Резкий переход на гигиену Юрке не понравился.
– Некогда! Мне надо к дяде Степе зайти.
– Вот как? – удивился Фома. – Ты знаком со сторожем?
– Угу.
– Тюли-пули, малыш. Дружок твой второй месяц «охраняет» нары в следственном изоляторе. Так что не вижу причин для отказа…
Они с ветерком прокатились через весь город и, когда въехали в частный сектор, Юрку осенило:
«Вроде добрые», – думал пацан, – «и денег куры не клюют. Приютят, что ли?»
Смутная надежда обрести родителей не покидала его никогда, как бы он не обманывал себя. И теперь, лицезря гордого кормчего за штурвалом иномарки, мальчишка замирал:
«Повезло!»
Иллюзии растворились в первый же вечер, превратившись в алкогольное усыновление. Фома, настоявший на том, чтобы все было как у людей, нахлестался по знаменательному поводу сам и накачал Юрку так, что Ляльке пришлось волочить бесчувственного парня в его новую комнату.
Наутро Сапрыкин боялся шевельнуть головой.
«Нет, родители не спаивают своих детей водкой. А значит, нос надо держать по ветру. Если что – смоюсь…»
После пьянки, в ходе которой «папаша» с блеском продемонстрировал хорошее знание блатного репертуара и панибратски лил слёзы на мальчишечьем плече, Юрка уже не представлял Аквинского своим родителем. И потом, какая из Босоножки мать, ежели она старше пацана на год, от силы – два? Нет, новым друзьям больше подходила ипостась крестных. На том и порешил. Жизнь вступала в фазу неопределенности, и Сапрыкин, целиком доверившись воле случая, почувствовал себя ручейком, влившимся в мутную протоку глубоководной реки.
Псевдоотеческий бедлам
Чужие стены. Пол паркетный. Шпилем крыша.
Уютно здесь, тепло. Не капает, не дует.
А по ночам в душе скребутся мыши
То отчий домовой по мне тоскует.
Первым делом крестник оценил достоинства отдельной меблированной комнаты с видом на пустырь и потребовал смены утлого диванчика огромной викторианской кроватью, пылящейся в сарае. После трехлетней йоготерапии на продавленной раскладушке счастье представлялось Юрке именно настоящей двуспальной кроватью, с которой, раскинув руки, так легко взмывалось в ночной полет и не свисали, затекая, ноги. Люди в преобладающем большинстве своем до того изнежены, что неделями приспосабливаются к новым условиям. Давит непривычная обстановка, путаются мысли, пропадает сон. С Юркой же все обстояло иначе. Понятие психологического барьера отсутствовало напрочь. Мальчишка не испытывал дискомфорта, видимо, благодаря редкому типу мировосприятия. Сформированное под воздействием непогодных условий и уличной среды, оно заставляло думать в первую очередь о безопасности и целесообразности, а этическую сторону предпринимаемого шага считало телячьим романтизмом. Сапрыкин впитывал радость от надежного комфортного крова полной грудью и ни капли не стыдился своей удачной экспансии, ведь она соответствовала идее – выжить. Через пару лет Юрка прочитает авторитетное мнение о том, что стыд – первый признак сумасшествия и, усмехнувшись, подметит свое душевное здоровье. А пока далекий от фрейдовско-юнговских концепций он просто поступал, как подсказывал ему инстинкт. Напрямую, без словоохотливых посредников.
Разобравшись со своим логовом, Сапрыкин придирчиво осмотрел весь дом, насчитал в телевизоре четыре десятка каналов, окунулся в бассейне, покатал в бильярдной шары и, удовлетворенный, отправился завтракать.
За столом парню приоткрылась разгадка подозрительной щедрости.
– Аквинский, ты видишь то же, что и я? – спросила Ляля, стараясь непринужденно улыбаться.
– Не делай из меня идиота, – Фома недовольно поморщился и тут же глупо подтвердил правоту девушки: – Руки как руки.
Объекты пристального внимания орудовали столовыми приборами с грацией гребца, пытающегося благополучно пройти на каноэ пороги бурной горной реки. Голод для Юрки был не только не теткой, но даже и не троюродной бабушкой.
– Разуй глаза, алкаш! Да это и есть та последняя надежда для Виктора.
– Ну… Учи ученого! – Фома расправился с отбивной и подскочил табакерочным чертиком. – Виктора нема в городе. Они сейчас в столице ход ладят40. Вернется – покажу, а пока хай приживется и себя покажет, – закрыл опасную тему Аквинский и поторопил крестника: – Малой, включай глубинный насос. Чего ковыряешься?! Дела ждать не будут…
Экзамен прошел успешно. Теперь Фома мог взвалить на Юрку подсобную работу и вздохнуть свободней.
Вечером пацан убивал двойную порцию ужина, запирался в своей комнате на замок и вспоминал прошедший день, перебирая промахи и ошибки. Но стоило лечь в постель и зарыться в шелковые простыни, пахнущие Лялькиными руками, тотчас сердечко начинало бешено колотиться, в темноте вспыхивали озорные глаза крестной и попытки самоанализа безнадежно глохли.
Чуткий сон приносил Юрке неприятные моменты. Просыпаясь от знакомой по детскому опыту возни, мальчишка зажимал уши руками, натягивал на голову одеяло, пел песни и все равно не мог избавиться от режущих нервы звуков. Если Босоножка глухо и неуверенно стонала, то крестный в кульминационный момент орал, как подрезанный.
«Мудак!» – чуть не плакал Юрка от чужого счастья и ненавидел Фому всем своим существом. Свинячий визг от прикосновений к Лялькиному телу мальчишка считал кощунством, и каждый раз, когда он его слышал, оскорблялся до корней волос. В юношеском возрасте половой инстинкт опирается на идеалы. Особенно, если говорить о любви.
Наутро волнующие оттенки в Лялькином голосе бесследно исчезали, и когда мужчины задерживались к столу, она отчитывала провинившихся с привычными интонациями:
– Ох и рожи! Куда весло41 тянешь?! Хамуру умой, барсук!
«Семья» завтракала, Фома выводил из гаража машину, и сильная половина отправлялась на скок. Девушка присоединялась к ним в случаях крайней необходимости.
Обладая врожденной способностью усваивать все на лету и особым даром игнорировать страх в нужные минуты, Сапрыкин легко схватывал основу неведомого доселе искусства. Фома с завистью открывал в пацане новые грани, а тот уже самостоятельно шлифовал их. Вскоре Юрка с непосредственностью юного гения указывал крестному на недоработки.
– Ты что, глаза пропил? Какого беса этот замок высверливать приспичило? В нем нутро медное – кислоты плесни, – и назидательно протягивал учителю наполненный шприц.
В унизительные минуты Фома обиженно хлюпал носом и клялся найти изъян в работе ученика, но тот обходил подводные камни так ловко, что оставалось разводить руками и переносить мщение до следующего раза.
Придраться, как известно, можно к чему угодно, и сам повод в таком случае не имеет особого значения. Как-то, увидев в Юркиных руках нож, Аквинский насупился: