Она не могла не слышать замечаний, высказываемых о ней любым, кто мог в данный момент пройти мимо – некоторые из них были весьма доброжелательны и лестны – это правда, но частенько бывали и такие (и в таких выражениях), которых ей совершенно нежелательно было бы слышать. Были случаи, когда даже охранники оскорбляли ее и словом, и действием. Однажды – совершенно особый случай – один из охранников направил на нее ружье с примкнутым штыком. Этот малодушный трус посмел пригрозить немедленной расправой ей – бесстрашной и мужественной женщине. И ему очень повезло, что он этого не сделал, поскольку его бы разорвали на куски раньше, чем тюремные власти узнали бы об этом инциденте.
Однако Белль подвергалась еще большим унижениям, чем те, о которых я уже упоминал. Окна ее комнаты выходили на улицу и, как и все те заключенные, которые сидели в таких же камерах, Белль имела обыкновение иногда сидеть у окна и смотреть на дома, улицу и жителей города, названного именем Вашингтона. Частенько по улице проходили войска, и Белль, которой было особенно интересно посмотреть на них, а кроме того, движимая любопытством – непременным свойством человеческой натуры – никогда не упускала возможности быть в этот момент у своего зарешеченного окна. Но как только солдаты замечали ее, целый дождь самых пошлых и непристойных шуток и замечаний, таких, которые в цивилизованном обществе употребляются только в самых дешевых борделях, тотчас обрушивался на нее…
Неужели офицеры, командовавшие этими войсками, действительно, пренебрегая своей репутацией, позволяли своим солдатам оскорблять и унижать эту даму? – спросит наш читатель. Да! Более того, они и сами принимали в этом безобразном действе самое активное участие, и при этом тоже, не имея ни малейшего представления о том, кто она, и за что она сидит. Им было вполне достаточно того, что она арестована и беззащитна, потому они и оскорбляли ее в таких выражениях, которые никогда не осмелились бы применять к любой свободной женщине, идущей по улице. И эти люди воевали в армии Союза! Они же только что расстались со своими матерями, женами и сестрами. Можно подумать, что, поступая так, они намеренно старались унизить ее и как прекрасную женщину, и как человека.
Во время основного обмена военнопленными, который происходил в сентябре, Белль Бойд была отправлена в Ричмонд. Как только в «Старом Капитолии» стало известно, что она уезжает, абсолютно все – и федералы и конфедераты, узники штата и офицеры «Старого Капитолия», другие военнопленные – каждый чувствовал, что ему предстоит расстаться с тем, к кому он испытывал сильное чувство личного уважения. Для многих это было больше, чем просто уважение.
Каждый обитатель «Старого Капитолия» старался сохранить хоть что-нибудь на память о Белль, и практически не было никого, кто бы не оказал ей какого-либо знака уважения или почтения, не получив взамен ответного проявления дружеских чувств. Каждый радовался тому, что ей предстоит покинуть это омерзительное место, и она навсегда освободится от издевательств и оскорблений – и по этой самой причине всех истинных джентльменов, видевших, как она уезжает домой переполняли бурные эмоции».
Так тепло вспоминает Белль Бойд уважаемый человек и редактор «Iowa Herald», одна из жертв «колокольчика» Сьюарда, которому «облеченная в Минутное величье» вашингтонская «Власть» не дала никакого объяснения, за что он был арестован и освобожден. Но разве не был мистер Махони «виновен» в том, что он был кандидатом в Конгресс от Демократической партии?
Значительно более поэтическое описание «Ла Белль-Ребелль» предоставил нам автор «Гая Ливингстона» в его «Границе и Бастилии», написанной им во время «наслаждения прелестями тирании федералов» в том же самом «Старом Капитолии»:
«В зарешеченном окне второго этажа, я увидел ее – невысокую даму в прекрасном платье из светло-розового муслина, ниспадающие пряди темных волос подчеркивали бледность ее лица. Глаза, созданные, чтобы искриться и смеяться, сейчас были печальны, голова опущена – и это говорило о том, что ее мучает нечто большее, чем простая усталость.
Действительно, прекрасная картина, хотя и в таком грубом обрамлении, что на первый взгляд кажется, что это призрак прекрасной колдуньи из поэмы о Кристабель.
Незачем было спрашивать, в чем ее преступление – за помощь и поддержку Юга – вам становилось это ясно еще до того, как вы замечали, что на своем платье эта дама бесстрашно носит символ Конфедерации – жемчужную брошь в виде Одинокой Звезды. Не буду отрицать, что моя унылая прогулка отныне стала казаться менее печальной; но, хотя общность страданий значительно сокращает дистанцию между людьми, прошло несколько дней, прежде чем я обменялся знаками с прекрасной пленницей, машинально приподняв шляпу, подойдя к ней ближе, а затем, удалившись, что было надлежащим образом оценено сверху.
Однажды вечером случилось так, что я прогуливался почти под самым окном. Тихое нарочитое покашливание заставило меня взглянуть вверх. Я заметил блеск золотого браслета, взмах белой ручки, и к моим ногам упал душистый розовый бутон, угнездившийся среди свежих зеленых листьев.
Я поблагодарил жестом и несколькими торопливыми словами. Нет сомнения, что прекрасная узница наверняка была уверена, что ее роза была намного ценнее розы прекрасной Джейн Бофор, которая тоже сначала была символом любви к королю, а потом стала лишь изящным подарком бедному незнакомцу.
Полагаю, что большинство мужчин, чье прошлое не было совершенно лишено увлечений, достаточно сентиментальны, чтобы хранить увядшие цветы, пока память не изживет себя. И я не буду притворяться, что я в чем-то не таков, как другие. В свое время были и другие душистые посланцы; но если я когда-нибудь вернусь домой, на свою родину, я сделаю так, что это будет первый и единственный бутон, который будет занимать в моем реликварии наипочетнейшее место до тех пор, пока один из нас не рассыплется в прах».
Этим пояснительным предисловием я хочу лишь воздать должное «Ла Белль-Ребелль» и представить ее любезному читателю – не как писательницу (в этом отношении, к ней нет претензий), ни как хорошего солдата, ни даже как освобожденную птичку из клетки «Старого Капитолия», а просто как женщину – добросердечную, импульсивную, героическую женщину Юга, которая, обезумев от обид и жестокостей, причиненных ее народу и переполняемая любовью к нему, родившему ее, отбросила все свои обычные дела и, рискуя жизнью, бросилась в бой, внеся в дело борьбы своей страны за свободу и независимость больше, чем может внести обычная женщина.
Подобно сверкающему плюмажу на шлеме Наварры, вид развевающегося символа Конфедерации в женской ручке всегда вселял в сердца солдат «необычайное мужество и жажду славных подвигов», и на сотнях полях сражений южан в этом гордом знамени, освященном молитвами и поцелуями, окропленном слезами и кровью, умирающие герои видели сияющий символ их победы. И, хотя в тот момент вещая Надежда – последнее утешение несчастных – уже скрылась во мраке и тумане, они все еще ждут, что снова появится этот предвестник свободы и независимости Юга:
После убийства президента Соединенных Штатов южанам стало намного хуже жить, чем раньше. Не то, чтобы мистер Линкольн был их другом, напротив, для каждого южанина и южанки, и каждого ребенка, родившегося на Юге в течение последних четырех лет, он был воплощением зла на земле. Однако после ухода Верховного Главнокомандующего, с которым они сражались, верховная власть перешла к другому – гораздо более мстительному и безжалостному человеку.
Авраам Линкольн, со всеми его недостатками и фанатизмом, невыносимым характером и вульгарными манерами, все таки, имел и светлую сторону своей натуры, и есть все основания полагать, что, возглавляемый своим кумиром Союз впоследствии восстановил бы свое единство, а он бы принял снисходительную, гуманного политику по отношению к храброму и побежденному Югу, полагая, как и великий поэт, что:
Ответом на подозрение, касательно «его ужасного убийства», которое официально и подло власти предъявили уважаемым и героическим людям, была глубокая скорбь, выраженная Конфедерацией по поводу смерти президента Линкольна, публичное разоблачение его убийцы, и всеобщий ужас от мысли, что «править жезлом железным» теперь будет такой беспринципный демагог, как Эндрю Джонсон! Когда происходит убийство, обычно принято искать преступника среди тех, кому это может принести пользу. После смерти Линкольна только его непосредственный преемник получил «пользу от его смерти».
И если это печальное событие вложило бразды верховной власти в руки человеку такому же неспособному управлять судьбой великой нации, как и безрассудному юноше, который пытался вести колесницу Солнца, то абсолютно справедливы намеки на то, что правительству и прессе северян необходимо ответить на многие вопросы, касающиеся организатора этого убийства. Я еще не слышал о том, что план, предусматривавший поджог Ричмонда, насилие над его женщинами, а также убийство президента Дэвиса и всего его кабинета, отображенный на нескольких листках, найденных у полковника Дальгрена, когда-либо был опровергнут правительством Вашингтона и газетами, которые поддерживают его. Философия и религия так учат нас, что, если преступление является только действием, то сам грех убийства заключается в намерении его совершить. В свете этого суда, тусклым, по сравнению с «Небесным светом», которому еще предстоит озарить не только все человеческие поступки, но и «сами их мысли и намерения сердца», Север и Юг, друг и враг, мятежник и лоялист, жертвы и победители, живые и мертвые – все должны будут предстать перед судом, и судимы Тем, кто «Судит не так, как человек судит».
И в то же время, давайте молиться, надеяться и трудиться во имя свободы, любви и мира».
Лондон, 17 мая 1865 г.ГЛАВА I
Мой дом. – Беглый взгляд на Вашингтон.
Надеюсь, мои английские читатели, которые так сильно любят свои домашние очаги, простят изгнаннице, если она начнет рассказ о своих приключениях с краткой реминисценции ее далекой родине:
Нет места на свете прекраснее долины Шенандоа и нет, вернее не было, другого такого приятного и мирного селения, как Мартинсберг, где я родилась в 1844 году.
Все прелести, которые благодаря фантазии Голдсмита процветали в ирландской деревушке в период ее процветания, были воплощены и в моем родном городе. Но, – увы! Мартинсберг постигла более жестокая судьба, чем «прекрасный Оберн». Он, по крайней мере, до сих пор живет в поэме, и будет жить, пока живет английский язык, а Мартинсбергу суждено было стать первой и прекраснейшей жертвой, принесенной на алтарь свободы конфедератов, но из его руин не появилось такого поэта, который бы сумел увековечить его имя.
Пока в Америке был мир и Союз штатов сохранял свое единство, в окрестностях Мартинсберга появилось множество красивых усадеб, что свидетельствовало о том, что с тех пор, когда железнодорожная компания «Балтимор и Огайо» вложила массу денег в строительство нескольких машиностроительных заводов, город стал значимым населенным пунктом. Однако вложенные средства компании не окупились. Строительство еще продолжалось, но их судьба была уже предрешена. Они были уничтожены – только так можно было поступить, чтобы эти заводы не достались наступающим янки – бесстрашным героем, истинным апостолом Свободы, «Каменной Стеной» Джексоном.
Читатель, я должна снова вернуться к моему дому, который так скоро стал добычей интервентов и грабителей.
Представьте себе теплый солнечный день и миленький двухэтажный домик, утопающий в цветах роз и жимолости. Неподалеку протекает широкий, чистый и быстрый ручей, а в напоенном ароматами воздухе Юга покачивают своими ветвями обрамляющие его берега серебристые клены.
Даже здесь, в Лондоне, несмотря на огромную пропасть времени и пространства, отделяющих меня от родины, я еле сдерживаю слезы, когда вспоминаю сладкие дни моего детства. В минуты глубоких размышлений я часто спрашиваю себя, точнее, думаю: «А думали ли когда-нибудь мои английские читатели о той жестокой судьбе, которая постигла многих из их прямых потомков, чьим единственным преступлением была любовь к свободе, от которой не смогли отказаться Отцы Пилигримы, покинувшие родной остров? Неужели они не испытывают никакой жалости или сочувствия к нам – несчастным и обездоленным конфедератам? Способны ли они хотя бы на миг представить себе, чтобы они чувствовали, если бы знали, что по всей их стране в каждой дворянской усадьбе, фермерском поместье или лачуге ремесленника бесчинствуют разнузданные солдаты агрессора, или полыхают пожарища? Какие чувства могли бы испытывать граждане Лондона при виде костров штурмующей их город армии?
В последнее время было много написано о роскоши наших южных усадеб, ныне многих из них уже нет, а те, что остались уже не такие, как прежде, и я могу уверенно утверждать, что даже английские дома сейчас, в самом деле, более удобны и комфортны, чем наши, однако, наш уровень гостеприимства никогда не был превзойден.
Мое детство было таким же, как и у любого счастливого ребенка, я купалась в любви и ласке своих отца и матери, со мною рядом были мои братья и сестры. О печальных обстоятельствах, при которых умер мой отец, будет рассказано ниже. Где сейчас моя мама, я не знаю – она, без сомнения, тоже ничего обо мне не знает. И только Бог знает, где находятся в настоящее время мои братья и сестры.
Но я продолжаю. Думаю, что никто не станет со мной спорить, если я скажу, что нет в мире более приятного общества, чем в Вирджинии. В этом отношении Мартинсбергу повезло особенно – там жили самых лучшие и респектабельные семьи «Старого Доминиона» – под респектабельностью я имею в виду, как их репутацию, так и древность происхождения – их предками были Фэйрфаксы и Уоррингтоны, чьи имена обрели бессмертие благодаря перу м-ра Теккерея.
По тамошней традиции, когда мне исполнилось двенадцать, меня отправили в Маунт Вашингтон Колледж, которым тогда руководил м-р Стейли – о нем я всегда вспоминаю с чувством глубокой благодарности. В шестнадцать лет предполагалось, что мое образование завершено, и я совершила свой entrée [8] в мир Вашингтона, переполняемая надеждами и чувством бессознательной радости, свойственной моему возрасту. Тогда я даже предполагать не могла, как скоро моя молодость будет «разрушена бедствием» – худшим из тех, что могут постигнуть любого человека – бедствием гражданской войны.
Англичане настолько хорошо знают Вашингтон, что мне не нужно делать отступления, чтобы описать этот город, его оживленность и увеселения. Я познакомилась с ним зимой 1860-61 гг. – этот сезон был воистину блестящим. Залы Сената и Конгресса еженощно наполнялись нашими талантливейшими ораторами и государственными деятелями; аристократические салоны были заполнены до отказа, театры ломились от зрителей, и тогда в последний раз дочерей Севера и Юга соединили дружеские сестринские узы.
Я склонна думать, что в то время Вашингтон был очень похож на Париж незадолго до 1789 года, когда признаки грандиозной революции еще скрывались под спокойной и лживой поверхностью. Уподобившись парижанам той памятной эпохи, мы либо намеренно, либо безрассудно не замечали знамений времени; мы ели и пили, мы обедали и танцевали, мы приезжали и уезжали, мы женились и выходили замуж, совершенно не думая о том, какой вулкан кипит под нашими ногами.