Мой дед Александр Алексеевич Свешников слыл набожным человеком, может, даже был старовером. Судить об этом теперь трудно – слишком много воды утекло. Следовало бы пораньше спохватиться, и начать расспрашивать близких. Я же стал интересоваться этой стороной жизни, когда уже почти не осталось в живых свидетелей истории нашего рода. Вот уж верно – русский задним умом крепок.
На полках чердачных закутков обнаружилось много отличных книг и журналов. Очень заинтересовала «Нива» и литературные журналы. К сожалению, как во многих семейных библиотеках, ряды журналов и книг несли следы потерь, часто невосполнимых. Но все-таки многое оставалось – Ф. Купер, Ж. Верн, Д. Дефо стали любимыми книгами. А скольких не выученных уроков стоили мне эти тома! Надо признать, что читать я всегда любил, а тут такое богатство в полном моем распоряжении. Читал даже ночами под одеялом.
К счастью, среди книг попадались тетради, приходо-расходные книги бабушки и дедушки, письма и прочая бумажная канцелярия – короче, архив. Так я нашел бумаги по передаче владения домом моему деду – Александру Алексеевичу. Нашел его записи по ведению строительства флигеля во дворе нашего дома. Там же были тетради и рисунки отца и его братьев и сестер. Отец учился на землеустроителя, и поэтому встретились красивые рисованные карты с практических занятий в училище.
Среди старых вещей попадались весьма интересные предметы, назначение которых не сразу угадаешь. Так, удивил рубель – гладильное устройство. Снегоступы и крепления для охотничьих лыж – финские пьексы. Машинка для набивки папирос, правилки для перчаток и шляп и многие другие забавные устройства из быта наших предков долго оставались загадочными механизмами.
Ломберный столик впоследствии перекочевал с чердака обратно в комнаты. Он оказался весьма удобен в качестве небольшого письменного стола. Клетка для птиц тоже несколько раз использовалась по назначению. Она была искусно сделана и очень удобна, но мне иногда не хватало умения выхаживать птенцов, во множестве попадающихся в начале лета.
Большое впечатление производила старинная утварь – духовые утюги, карбидные фонари и лампы, медные чайники и кофейники, вазы из фарфора, хрусталя и стекла, подсвечники и посуда. Меня удивили игрушки – железная дорога с «настоящими» паровозиками, вагончиками и рельсами. Оловянные солдатики, елочные игрушки, детская посуда, разнообразные коньки и другие волшебные вещи просто завораживали. Поэтому забираться на чердак с отцом было большим удовольствием. Он знал историю почти каждой вещицы и очень интересно о них рассказывал.
Слава богу, что хоть немногое от былого уклада сохранилось. Некоторые вещи оказались неожиданными даже для отца. Так, я однажды нашел револьвер, завернутый в тряпку и засунутый между трубой и крышей. Понятно, что это серьезный аргумент для милиции при каком-либо казусе. Отец молча забрал револьвер и произнес вполголоса: «Ты ничего не видел, понял?» Я ничего и не видел, особенно, после случившегося. Больше этот револьвер никогда не появлялся на виду. Думаю, что для отца этот тайник также был неожиданным.
Среди чердачных находок встречались и игры. Первым попался набор приспособлений под названием «Серсо». Он показался таким нелепым и ненужным, что так на чердаке и остался. А вот крокет и бильярд нам приглянулись. Крокет, правда, недолго привлекал нас – примерно два лета. Потом мы подросли, появились городки и другие разнообразные подвижные игры. В девятом – десятом классах летними вечерами играли в наш бильярд. Этот бильярдный стол смастерили братья Свешниковы, и хранили его в одном из чуланов.
Кстати, о чуланах тоже можно сказать кое-что интересное. В них стояли лари и комоды или что-то подобное. Эти громоздкие сооружения (как их только на чердак затащили!) имели множество ящиков, ящичков, полочек и закуточков. Все они были снабжены удивительными ручками из фарфора и стекла. На многих ящиках виднелись надписи с незнакомыми буквами – с ятями, ерами и ижицами. Потом я научился читать книги с дореволюционной орфографией, и тогда эти надписи стали понятными.
В чуланах обнаружили несколько картин, всего скорее, репродукций. Одна из них на меня произвела большое впечатление. Это сцена охоты на бизонов где-то в американских прериях. Конечно, это не охота, а избиение беззащитных животных. Именно кровь и горы тел бизонов немного ошеломляли. Остальные репродукции – это натюрморты и пейзажи. К сожалению, за долгое время нахождения в не самых лучших условиях краска картин потрескалась и местами осыпалась. А жаль, особенно теперь.
Чердак дома являл собою еще одно волшебное свойство – он был выходом в другое измерение. Ну, если не в другое измерение, то хотя бы в другое пространство – через чердак можно было выбраться на крышу. А оттуда открывался такой вид, что дух захватывало! Во-первых, это другая точка зрения – ты выше всех, а остальные ниже тебя, и даже не подозревают, что ты на них смотришь свысока.
Почему-то всегда привлекали внимание окружающие храмы – уж больно хорошо они видны с крыши.
Так, церковь Варлаама Хутынского – очень изящна и необычна. У нее совершенно удивительная архитектура для православной церкви – есть в ней что-то итальянское из-за воздушности. Эту легкость ей придает полукруглая колоннада над входом. У церкви очень изящный шпиль – редкое решение для наших церквей. Необычны для церквей севера и две вазы, украшающие алтарную часть.
Я застал период реставрации этого храма, и поэтому смог забраться на леса до самого шпиля. Впечатления остались великолепные. Похожую церковь я не встречал больше нигде, разве что далеко от города, близ села Кубенского, есть слегка похожая.
Другим храмом, самым близким к нашему дому и, пожалуй, самым старым была церковь, носящая имя грозного святого Ильи Пророка. От нашего дома она располагалась к северо-востоку.
Если из-за нее надвигалась темная туча, то кричали всем: «Держись! Туча из-за Ильи Пророка идет, сейчас грянет». Все бросались закрывать окна, убирать белье с улицы и загонять детей со двора. Быстро налетала гроза с молниями и громом, обрушивался ливень с сильным ветром. Потом заканчивалось это местное светопреставление, и все облегченно вздыхали – пронесло.
А может быть, этот грозный святой охранял нас и наш дом от бед и нашей излишней самоуверенности. Хотелось бы в это верить.
Начальная школа
В школу я пошел в год окончания войны. Это была школа под четырнадцатым номером, ближайшая к дому. Располагалась она в деревянном особняке. Он не так богат, как соседний – дом Засецких, в котором тоже находилась школа. У нашей интерьер выглядел попроще, чем у соседнего особняка. Даже печи тоже, вроде, и кафельные, но, правда, не такие богатые и красивые, как у Засецких.
С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого эффекта следовало тыльной частью пера быстро провести по шву между кафельными плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением!
Наша школа, похоже, считалась неплохой. Судить об этом можно хотя бы потому, что на уроках часто сидели практикантки из соседнего педучилища.
Нашу первую учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Для меня это оборачивалось постоянным гласным надзором, так как обо всех моих проделках родители узнавали, что называется, из первых уст.
Так Зоя Николаевна не раз сетовала, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма мешала громко отвечать на вопросы учителя, но почему-то эта особенность не мешала мне орать на переменках.
Годы после войн были довольно голодными. По какой-то причине я был очень худой, в смысле, тощий, но не настолько же мы недоедали. Однажды школьный врач даже поинтересовалась у родителей, не из блокады ли я. Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили – «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.
Долго сказывалось мое домашнее воспитание. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость для выступления со стишками. Но чего не было – того не было.
Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первые прививки были для меня потрясением. Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильные аргументы: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» – сделали свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.
Осталось в памяти впечатление о попытках системы образования как-то нас подкармливать. То есть формировать что-то вроде пищевого рефлекса, почти, как у собак Павлова. Но кормить-то нас поначалу было нечем, кроме хлеба и сахарного песка. Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с чайной ложкой сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая. Удивительно, что до сих пор сочетание этих вкусов вызывает воспоминания об этих годах учебы. А считается, что мы люди, и ничего общего с собаками Павлова у нас нет!
Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды выдали булочки-жаворонки. Это был просто праздник! Однако антирелигиозная пропаганда, так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье.
Только кто-то из окружающих – либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая у нас в доме, – рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял, так как рассказанное не укладывалось в мою картину мира.
Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за старание разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались!
Когда же перешли во второй класс, то начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями – какой прогресс! Тогда же нам продемонстрировали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков, этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто совершил что-то необыкновенное, вроде, перехода через Северный полюс.
Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу. Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых наиболее красивый почерк оказался у Вячеслава Н. – человека простоватого и неглупого, но не более того.
Да, надо бы сказать и о перьевой ручке. Это, вроде бы, простое на вид изделие, но сколько труда приходилось вкладывать, чтобы овладеть им. Поначалу то чернила расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы. И только спустя полгода, мы начинали писать и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. К нам, парнишкам, это пришло много позднее.
А сколько при этом существовало дополнительных причиндалов, как теперь бы сказали, гаджетов! Одних перьев было такое разнообразие, что их можно легко перепутать, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем. У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было – просто учитель настойчиво советовал пользоваться определенным номером пера. Думаю, что решающим моментом в этой системе была мягкость пера, то есть способность его к написанию волосяных и жирных (нажимных) линий. Современным ученикам этих терминов не понять.
Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании нужного качества легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее использовали наши великовозрастные шалуны – одноклассники для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте. Подобные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском, и все – написать на ней, что-либо мелом, становилось невозможным.
Мешали хорошо писать ручкой разнообразные волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих «добавок» удавалось с помощью специальных перочисток – суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек.
Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки – промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово.
А в наше время промокашка была нужна как воздух. Ведь если ты не промокнешь последние нижние написанные строчки на правой странице и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.
Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше было бы иметь в школе нормальные чернильницы.
Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта – непостоянство. Поэтому в той каморке, где можно было заправить чернильницу, стояли наготове ряды керосиновых ламп.
Если внезапно выключали свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок. Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок вместо внеклассного чтения.
Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед моими инициативными сверстниками. Мы еще не знали о сентенции «Темнота – друг молодежи», но догадывались о ее прелестях. В темноте можно было сесть поближе к соседке по парте, если на то были причины и желание. Еще одна возможность открывалась в такой полутьме – это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли руками сотворить пару десятков подвижных фигур, порой очень уморительных.
На всю школу имелись только одни часы. По ним подавались звонки. Часы эти явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской. Тетя Паша – незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице, – поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть циферблат часов, и ждала до окончания или начала урока, звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».
На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь – это была наша «вечевая площадь». Тут же стоял рояль, и поэтому здесь же проходили уроки пения. Во время него, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа нашего дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жильцами дома, чем постигал азы хорового пения.