– Как в школе? – спрашиваю я, и мой маленький друг разражается длинной тирадой, в которой я понимаю далеко не все. Молодежь во все времена сочиняла целую кучу собственных словечек; а Йоэл еще и обильно пересыпает речь непечатными выражениями. Он не красуется, нет. Я думаю, мой друг выражается так всегда.
– Каспер – долбанный идиот, – возмущенно говорит Йоэл. – Тысячу раз говорилось и писалось, что на любые соревнования допускается только антропоморфная форма и только ограниченные параметры, а он решил, что ему закон не писан. Ну и, кстати, я не уверен, что этот идиотский кентавр – реально подходящая тема для футбола. В двух ногах ты хотя бы не запутаешься. Короче, неважно. Важно то, что его не допустили, а нам пришлось брать Сванте на замену. И это была… ну, полная задница.
– Проиграли? – сочувственно спрашиваю я.
– Выиграли, – мрачно отзывается Йоэл. – Но больше я так играть не буду.
Я улыбаюсь.
Мой маленький друг – ужасно умный. Умнее кого угодно, кого я знаю, да и, наверное, знал. Но, конечно, в первую очередь подросток.
– Помнишь Лукаса? – вдруг спрашивает Йоэл. – Лукаса из Бергена? Я тебе рассказывал. Мы вместе ходим на английский.
Киваю.
– Мы с ним вчера говорили о тебе.
– Обо мне? – удивляюсь.
– Ну, я вообще-то по-норвежски понимаю не все, а он не очень по-шведски… Но как я понял, у них там тоже есть свой призрак. И он не такой, как ты.
– Дааа? – протягиваю я. – Как интересно.
На самом деле, все, что я в принципе знаю о призраках, – как и многие другие вещи – я знаю от Йоэла. Это ведь именно он когда-то поприветствовал меня, бредущего по Остермальму с опущенной головой, окриком: «Эй, парень!» – а потом осторожным: «Ты что… тень?» Йоэл потом объяснил, что долго не мог решить, какое из определений считается наиболее вежливым. Такому не учат в школе. А я, кажется, и вовсе не обратил внимания на это обращение.
Тогда прошло всего-то полгода с моей смерти. Наверное, я обрадовался бы и откровенному оскорблению.
– Да, – важно кивает Йоэл. – Понимаешь… Тот парень знает все о себе. Имя, фамилию, возраст. Ну, всю биографию. Он помнит даже, как умер. И у него остались друзья. И девушка. Она даже начала выходить из виртуальности, чтобы видеться с ним. Он вроде как просит ее забыть и найти другого, но она… Ну, это неинтересно.
Если бы Йоэл был девочкой, наверное, именно это стало бы для него самой захватывающей деталью. Я откровенно улыбаюсь, потому что знаю: под кепкой совершенно незаметно.
– Интересно другое. Почему не помнишь ты.
Я пожимаю плечами. Мы говорили об этом, наверное, десятки, если не сотни раз.
Первое, что я помню в принципе, – это удар. Пинок, с которым МакДоналдсовская система безопасности выбрасывает меня прочь. Полет, совсем неощутимое почему-то падение на мостовую. Головокружение. Несколько минут я сижу на земле; после этого, будто робот, снова подхожу к дверям. Воздух сгущается внезапно, и я опять отлетаю прочь. Я все еще не понимаю. Я еще с полчаса ничего не понимаю, а потом…
Потом через меня пролетает птица. Очередная чертова чайка. А я не ощущаю при этом ничего.
Вот так. Вот и весь мой багаж воспоминаний. Как у трехлетнего ребенка. И ни один справочник Йоэла ни капельки не помогает.
– Может, у меня была амнезия? – предполагаю я. – Несчастный случай, травма головы. Я лежал в коме, а тело не спасли?
Мой маленький друг с сомнением качает головой.
Тут много неувязок, я знаю и сам. Мы уже обсуждали это с Йоэлом. Мы обсуждали с ним почти все возможности. И я уверен: если он до сих пор не нашел ответа, его не нашел бы никто.
– Я подумаю, – говорит мой друг. – На выходных схожу в библиотеку.
Иногда мне кажется, что Йоэл читает книги исключительно для того, чтобы рассказать о них мне. Этот мальчик – просто ходячая энциклопедия, которую я радостно впитываю в себя. И я могу быть уверен, что в среду Йоэл расскажет мне что-то интересное. Мой маленький друг никогда еще меня не подводил.
Потом я возвращаюсь на Гамластан. Там, на набережной, есть один лоток с хот-догами – не единственный, но особенный. За ним работает Аннели.
Аннели – негритянка лет тридцати пяти-сорока на вид. Ее родители были иммигрантами, но дочери дали уже шведское имя. Аннели всю жизнь прожила в Стокгольме и предпочла его пустые улицы всей виртуальности сразу.
На самом деле, ее здесь нет. Моя подруга – голограмма, почти как я. Одна из немногих голограмм, за которыми стоят живые люди, а не программы. Мало кто соглашается на такую работу, но Аннели, как я уже сказал, очень любит Стокгольм.
У моей подруги больше нет тела. Совсем недавно оно еще было, но после того, как в Аннели врезался грузовик, от моей подруги осталось не так уж много. Верхняя половина, если говорить точно. Голова Аннели тогда почти не пострадала, а вот ноги даже не смогли выковырять из смятого в лепешку велосипеда. Поддерживать жизнедеятельность этого обрывка выходило дорого, ремонтировать – еще дороже…
Поэтому теперь Аннели живет в чайнике. Ну, это она так шутит. Просто пластиковый контейнер, в котором хранится ее мозг, действительно цилиндрической формы, и в нем что-то плещется. Только проводов наружу торчит в несколько раз больше.
Аннели живет в чайнике, а на работу ходит ее проекция. Голограммой, подключенной к системе, быть намного лучше, чем призраком. Моя подруга может касаться некоторых предметов вроде своего лотка или продуктов – не по-настоящему, а просто отдавая сигналы автоматике, конечно, – и немного изменять внешность. Сегодня на Аннели ярко-красные сережки, а пружинки волос стянуты в тугой хвост на затылке. Она прекрасно выглядит.
– Добрый вечер, – говорит Аннели. – Желаешь хот-дог по-французски, по-американски, по-стокгольмски, братвурст, чоризо?
Я не знаю, прописано ли у моей подруги в контракте: приветствуй этой дурацкой фразой каждого – в любом случае, никто не уволит Аннели, если она ее не произнесет. Моя подруга прекрасно все понимает, поэтому вряд ли она обращается ко мне как к человеку от усердия. Просто ей кажется, что так будет правильно.
– Не сегодня, Аннели, – говорю я. – Не сегодня.
Она улыбается.
– Сегодня день Йоэла, не так ли?
Я люблю свою подругу за то, что она всегда помнит такие вещи.
– Да, – отвечаю я. – И Леннарта я тоже видел.
– Хороший день, хоть и прохладно.
Я смотрю на покачивающийся от порывистого ветра зонт над лотком Аннели. Поднимаю глаза на затянутое тучами небо.
– Прохладно, да.
Мы часто играем в такие игры с Аннели. Представляем, будто у нас есть тела, и мы можем чувствовать.
– Знаешь, – говорит моя подруга, – а я тоже кое с кем познакомилась.
Она кивает куда-то вниз, и я послушно обхожу лоток. Аннели и правда не одна. У нее в ногах, нахохлившись, сидит трехцветная кошка и жует сосиску.
Кошка. В современном Стокгольме.
Наверное, я уже много лет не видел ни одной кошки или собаки. После смерти – точно.
– Откуда она взялась? – спрашиваю я подругу.
– Понятия не имею, – пожимает плечами Аннели. – Но с ней веселее.
Кошка отрывается от трапезы и поднимает голову. Я встречаюсь с взглядом внимательных зеленых глаз и вдруг понимаю еще одну странность: животные и птицы ведь не обращают внимания на голограммы. Многие вообще считают, что их глаза не способны нас увидеть.
Но кошка смотрит на меня не как на пустое место. Ее взгляд пытливый и изучающий.
– Я называю ее Вильма, – говорит Аннели. – Она вроде бы не против.
Я собираюсь резонно заметить, что «Вильма» – это человеческое имя, но вдруг замолкаю. Кошка все еще не отводит глаз. И мне отчего-то становится неудобно.
Когда Аннели растворяется в воздухе, уходя в виртуальность, Вильма увязывается за мной.
Я замечаю ее не сразу. Сегодня мне отчего-то тревожно и совсем не хочется стоять на набережной всю ночь, как я делаю нередко. Поэтому я еще раз огибаю Гамластан и по западному мосту перехожу на Нурмальм. Довольно долго иду на север и понимаю, что уже с месяц не гулял у старой обсерватории. Не спеша поднимаюсь на холм.
Сейчас что-то около десяти вечера, и солнце все-таки соизволило сползти по горизонту пониже. Я смотрю на черные, серые и красные крыши домов. На деревья. Интересно, было ли здесь так же спокойно, когда по улицам еще ездили автомобили? Кто знает.
Тихое, но настойчивое мяуканье заставляет меня опустить глаза. Вильма. Сидит рядом и как ни в чем не бывало умывается. Будто она всегда была здесь.
– Откуда ты взялась? – спрашиваю я, не особенно надеясь на ответ.
Кошка, естественно, молчит.
– Я – не Аннели, – зачем-то объясняю я. – Я не смогу покормить тебя. Прости.
Вильма презрительно фыркает. В ее глазах столько насмешки, сколько вообще может выразить кошачья морда.
И я начинаю понимать.
– Ты мод, да? – спрашиваю я.
Вильма все еще не удостаивает меня даже движением головы. А вот я пялюсь на нее, будто на какое-то странное, невиданное существо. Потому что если я прав, то…
Ретроградный Иисусе, каким образом кому-то удалось запихнуть человеческий разум в кошку? Как они сумели уменьшить мозг, чтобы он влез в череп таких размеров; а самое главное – зачем?! Моды – не настолько редко встречающееся теперь явление. Я слышал о разумных медведях, тиграх или гориллах. Но кто по доброй воле согласится стать таким маленьким и слабым существом?
Вслух я, конечно, не спрашиваю. Вместо этого я опускаюсь на колени и протягиваю руку к Вильме. Если правильно рассчитать движение, пальцы пройдут только сквозь ее шерсть, не дальше; почти так же, как если бы я и правда мог погладить кошку. Несколько раз провожу ладонью по воздуху и замечаю, что Вильма прикрывает глаза.
Все правильно.
Не вставая, оглядываюсь по сторонам. В любой другой день я бы развернулся и побрел обратно на Риддархольмен, чтобы остаться там до утра. Заночевать прямо возле старой церкви, лежа на булыжниках и глядя в сероватое небо. Как я уже говорил, я не могу спать. Но из отдыха на крохотной площади в самом центре острова получается не худший заменитель. Почему-то именно в этом месте мне всегда становится очень спокойно.
Сегодня я никуда не иду. Я схожу с тропинки и ложусь на землю. Раскидываю руки в разные стороны. Проектор на обсерватории направлен чуть в сторону, поэтому моя правая половина выглядит куда четче, чем левая. Травинки проходят сквозь меня, торчат из моего живота и груди, высовываются изо рта. Вильма подходит и ложится рядом.
Я разворачиваюсь к ней лицом.
– Я ведь не настоящий, да? – вдруг спрашиваю я. – Йоэл… Ты не знаешь Йоэла, но он прочел, наверное, все книги на свете. Перерыл все исследования призраков. Даже почти познакомился с еще одним. Но никто никогда не слышал о таком, как я.
Вильма молчит.
– Мне же никто ничего не объяснял. Никто никогда не говорил мне: теперь ты привидение, сынок. Я же сам так решил. А может… я вообще не умирал? Может, я был таким всегда? Просто появился. Такой вот… более сложный глюк в системе. Если можно сделать разумной кошку, то почему нельзя – программу?
Моей щеки касаются косые лучи солнца. И отчего-то именно в этот момент мне безумно хочется ощутить их тепло.
– Что ты думаешь? – настойчиво спрашиваю я Вильму, в глубине души надеясь, что вместе с мозгом ей сумели модифицировать и речевой аппарат.
Кошка сворачивается в клубочек и начинает громко мурлыкать.
Я смотрю, как медленно ползут по небу облака.
* * *
В среду Йоэл решает меня сфотографировать.
– Неправильный подход, – говорит он. – Нельзя такие задачки, как с тобой, решать в теории. Я искал в статьях похожие случаи – похожих случаев нет. Но это не значит, что мы не сможем найти отгадку. Надо просто понять, чем именно ты отличаешься.
– И как мы это поймем? – интересуюсь я.
– Узнаем, кто ты.
Я не опускаюсь до ехидного: «Угу. А вот это, конечно, задачка элементарная». Мой маленький друг никогда не болтает просто так. Если уж Йоэл начал говорить, это значит, что у него есть план.
План моего друга выглядит как обычная цифровая камера с чувствительным объективом, которую он притащил с собой. И полчаса спустя я удостаиваюсь своей первой посмертной фотосессии.
– Чертова кепка, – бурчит мальчишка, подыскивая подходящий ракурс. – Если б ее можно было снять…
Мы находим удобное место прямо напротив проектора, позволяющего мне выглядеть почетче, – не с первой попытки, ведь нужно еще учитывать направление солнца. Йоэл долго сражается с режимами съемки. Но даже когда все продумано и настроено, остается еще одно досадное неудобство.
Моя идиотская красная кепка.
Я задираю подбородок повыше, впервые полностью открывая другу лицо. Замираю.
– Забей, – смеется Йоэл. – Камера сама уберет помехи. И можешь улыбнуться, если что.
Я не особенно умею улыбаться. Но ради друга все-таки пытаюсь. На снимке эта гримаса выглядит довольно угрожающей.
Склонившись над плечом Йоэла, я с удивлением вглядываюсь в экранчик фотокамеры.
Хочу, чтоб вы понимали: в отличие от призраков прошлого, я все-таки отражаюсь в воде и зеркалах. Так что я примерно знаю, как выгляжу, – только примерно, потому что предпочитаю не смотреть. Но с фотографий Йоэла на меня глядит незнакомец.
– А ты старше, чем я думал, – удивляется мой друг. – Почему-то считал, что тебе лет двадцать.
– Может, я просто плохо выглядел? Ну, я же все-таки отчего-то умер.
– Может… – с сомнением бормочет Йоэл.
У меня худое, скорее тридцатилетнее уже лицо с торчащими скулами и впалыми щеками. Бесцветные то ли от искажений, то ли просто от природы глаза. Не слишком мужественный подбородок. Ничем особо не примечательный нос. Вечная – в самом прямом смысле этого слова – легкая небритость. Оттенок нескольких выбившихся из-под кепки прядей совершенно не поддается определению.
– Ты уверен, что меня вообще можно найти?
– Скажи спасибо, что родился не в Токио, – фыркает Йоэл.
– Спасибо, – задумчиво говорю я.
На самом деле, я уже совершенно уверен, что моему маленькому другу ничего не удастся обнаружить. Но я просто не могу произнести это вслух.
С Аннели, конечно, о таких вещах болтать легче. Любое существо становится тебе ближе, если вы одинаково преломляете свет.
– Ненастоящий? – смеется она. – Это с чего бы?
– Потому что это все объясняет, – спокойно продолжаю я. – Йоэл сам мне говорил… Самое простое решение всегда самое верное.
– Ты с ним-то об этом разговаривал?
– Нет, – качаю головой я. – Только с Вильмой. И она, кстати, не возражает.
– Вильма? – хохочет Аннели еще громче. – Ты что, совсем уже с катушек слетел? Она же кошка!
Я встречаюсь взглядом с моей новой четвероногой подругой. С прошлой пятницы она так и проводит каждую ночь со мной. Днем часовым сидит у лотка Аннели, а после окончания смены находит меня. Не знаю, как. От меня не пахнет ничем, а я нарочно теперь пытаюсь находить новые, непривычные для себя места, чтобы дождаться утра. Но Вильма все равно приходит и ложится под бок. Ее мурлыканье – лучшая колыбельная. Даже жаль, что оно совсем не помогает мне.
Я ночую на здоровенной транспортной развязке у Сёдермальмской площади – прямо посреди проезжей части. Ночую на идеально подстриженном газоне у ратуши. На пустом лодочном причале. На футбольном поле в Тантолундене. И рассказываю кошке истории, доставшиеся мне от Йоэла, Леннарта и Аннели.
Своих у меня почти что и нет, но Вильме, кажется, на это плевать. Я болтаю и болтаю ночь напролет, а она слушает. Не споря. Не осуждая. Лучшая в мире собеседница.
Леннарт, впрочем, не слишком от нее отстает. Слушать – это его работа.
У той девочки не вышло, спокойным, мало что выражающим голосом рассказывает он мне в четверг. Нервы не выдержали. Она не одна такая, поясняет Леннарт. Многие оказываются неспособны выносить тишину. Крики чаек – не замена человеческой речи, говорит мой друг, заметив, что я уже открываю рот, чтобы возразить. А воскресных собраний (даже Леннарт не пытается называть их службами) недостаточно, чтобы утолить жажду общения. Да, мой друг готов выслушать каждого. Он примет любого, в любое время. Если нужно, то даже ночью. Но девочка не хочет жить такой неполной, ограниченной жизнью. Ей требуется что-то настоящее.