Любое упоминание о старшей сестре так сильно расстраивало младшую, что лицо Мадлен расплывалось, ускользало из ее памяти. Вот старшая мадемуазель Штайнмайер ставит поднос на железный столик, медленно снимает джинсовую юбку, топик и являет себя публике: загорелые ноги, хрупкая фигурка в голубом бикини, на редкость зрелая для ее возраста грудь, провокативная невинность… Кристина видела (думала, что видела, представляла себе, воображала), как мужчины ласкают взглядом волнующее совершенство этого юного, не достигшего половой зрелости тела («В Иране в этом возрасте девочек выдают замуж…» – произнесла в тот момент феминистка у нее в голове), пытаясь скрыть вожделение. Глаза собравшихся у бассейна мужчин затуманились, стали пустыми. Напряжение спало, только когда умопомрачительная «Лолита» сделала три легких шага к краю бассейна, подпрыгнула и оказалась в воде. Последовали взрыв аплодисментов, радостные восклицания и всеобщее облегчение. Дамы и господа: королева вечера! И не только сегодняшнего. Мадлен оставалась королевой круглосуточно, двадцать четыре часа из двадцати четырех. А Кристине была уготована роль придворной дамы.
Она встретилась взглядом с Жеральдом и увидела в его глазах замешательство: «Ты никогда не говорила, что у тебя была сестра… как и о том, что твои родители… Господи Боже ты мой… знаменитости…»
Журналистка была благодарна ему за молчание.
– В детстве, – продолжала мадам Штайнмайер, – Кристина отчаянно пыталась сравняться с сестрой.
«О нет, только не ты, мама…»
Мадемуазель Штайнмайер издала нервный смешок. Ее отец не улыбнулся, не повернул головы и даже не поднял глаз от своих длинных пальцев.
– Она проявила невероятное упорство, когда отец учил ее плавать, – рассказывала Клэр. – Наша Кристина никогда не отступается. В детстве у нее перед глазами был образец для подражания, до которого не так просто было дотянуться…
Да, плавать ее научил отец. Он открыл для нее «Зов леса», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Книгу джунглей», он начал водить ее в кино. Он всегда проявлял нежность и терпение («Ну что, обезьянка, поцелуешь меня, или ты только мамина девочка, а?»), но любви ей доставалось чуточку меньше, чем сестре. А его связь с Мадлен была проявлением чего-то большего. («Прекрати немедленно», – произнес внутренний голос.) Однажды младшая дочь спросила Ги: «Ты меня любишь?» – это было в ее десятый день рождения. «Конечно люблю, обезьянка…» – ответил он. Кристина обожала это прозвище; ей нравилось, как отец произносит его своим низким телевизионным – узнаваемым – голосом и лучезарно улыбается. Она весело хихикала в ответ и… ежилась, потому что, обращаясь к ней, он никогда не добавлял слова «моя»… А вот старшую дочь он всегда называл «моя дорогая», «моя птичка», «мой солнечный лучик». Мадлен никогда не задавала ему вопроса о любви. Ей это было ни к чему. Она знала…
Отец Кристины свято верил, что делит отцовские чувства точно поровну между дочерьми («Господи, старушка, умеешь же ты красиво говорить!»), и ни за что бы не признался – даже себе самому! – что всегда больше любил Мэдди. Его младшая дочка инстинктивно понимала это своим детским умом.
Ирония заключалась в том, что из двух сестер больше была похожа на отца именно она, Кристина. Окружающие не раз говорили: «У тебя его лицо, его глаза, его манера говорить, его…»
– Черт, Кристина, ты должна была меня предупредить! – разорялся Жеральд в машине.
– Предупредить о чем? – удивилась его подруга.
Глаза ее спутника стали круглыми, как у кота.
– О том, что твои родители – знаменитости!
– Знаменитости? Да кто их сегодня помнит!
«Еще как помнят», – подал голос внутренний голос журналистки. С момента выхода в эфир последней родительской передачи прошло пятнадцать лет, но зрители все равно каждый год присылают «Дорианам» мешки писем. Медиаизвестность подобна раку – повсюду оставляет метастазы.
– Я помню! Помню, как возвращался из школы и находил мать у радиоприемника – она благоговейно внимала голосу твоего отца, беседовавшего с очередным политиком, артистом или высоколобым интеллектуалом, – стал рассказывать Ларше. – А какая потрясающая была заставка…
– Жорж Делерю[20], – нехотя произнесла Кристина.
– Да. – Ее жених напел несколько тактов.
«Клавесин, электроорган «Хэммонд», флейта, – вспомнила Штайнмайер. – Вечная мелодия, ключ к детству, музыкальный пароль».
– Ты понимаешь, что его передачи изменили наше ви́дение мира? Сформировали взгляды целого поколения? – все никак не мог успокоиться Жеральд. – А твоя мать?! Знаешь, сколько раз я видел ее лицо на экране, когда был подростком? Почему ты не взяла их фамилию?
– Да потому, что не видела смысла менять настоящую на псевдоним! – огрызнулась Кристина.
– И все-таки ты должна была сказать…
– Ну извини, хотела сделать сюрприз.
– И преуспела. У тебя потрясающие родители. Неве-роятные… Идеальная пара. Мы вместе уже много месяцев, а ты ни разу даже словом о них не обмолвилась! Почему?
Хороший вопрос.
– Это не самая любимая тема… – вздохнула журналистка.
Черт бы все это побрал… Она заперла «Сааб» и пошла по заснеженной улице к дому, ступая осторожно, как космонавт, по кочковатой, изрытой ямами лунной поверхности. К горлу подступала тошнота, переполненный желудок готов был извергнуть из себя все деликатесы, съеденные за праздничным столом. «В этом ежегодном обжорстве есть нечто отвратительное…»
Непристойное…
Такое же непристойное, как скорбь ее отца. Бывали моменты, когда Кристина смертельно ненавидела его за тот кокон траура, в который он себя заключил. Иногда ей хотелось крикнуть: «Мы тоже ее потеряли! Мы тоже ее любили! У тебя нет монополии на печаль!» Ги уже перенес одну онкологическую операцию на слюнных железах. Следующая не за горами… Может ли человек убить себя посредством рака?
Мадемуазель Штайнмайер так разнервничалась, что сумела набрать код домофона только со второй попытки. В холле было темно и так холодно, что ее пробрала дрожь. Она быстрым шагом прошла к почтовым ящикам и с некоторой опаской открыла свой. Почты не было. Кристина облегченно выдохнула, и тут заметила на решетке лифта табличку «Не работает». Чертыхнувшись, она пожала плечами: логичное завершение ужасного дня.
Женщина начала подниматься по лестнице. В доме было тихо, как в могиле. Когда свет на площадке третьего этажа погас, она остановилась перевести дух и услышала приглушенный звук телевизора и крики детей, доносившиеся из-за дверей чьей-то квартиры. Серый свет из слухового окошка освещал ступени, и Кристина пошла дальше.
Она чувствовала себя усталой и подавленной. Канун Рождества обернулся катастрофой – от начала и до конца.
«У тебя потрясающие родители. Невероятные… Идеальная пара!»
«Бедный мой Жеральд, ты воистину умеешь рассме-шить!»
На лестничной клетке было совершенно тихо, но Кристину это не удивило: ее соседка вела себя как мышка – до тех пор, пока не открывала рот, чтобы сказать очередную гадость…
Журналистке оставалось преодолеть две ступеньки, когда она почувствовала запах.
Фу, чем это воняет? На лестнице лежал старый вытертый ковер, но от него пахло только пылью.
Сильный запах.
Аммиачный…
Кристина судорожно сглотнула. В воздухе воняло мочой. Только этого еще и не хватало! Она подошла к своей двери, и запах усилился. Какая мерзость… Зажгла свет, наклонилась, стараясь дышать ртом, и ее чуть не вырвало: низ двери был забрызган, из-под коврика вытекала лужа. Собачка не дотерпела? Но у соседки нет собаки. И она ненавидит «людей, которых собаки волнуют больше, чем судьбы человечества» («защитница людей» высказала эту инвективу в спину жиличке с верхнего этажа, когда та шла мимо них со своим пуделем). Может, этот пуделек и «проштрафился»? Такое случилось впервые, и хозяйке следовало бы убрать за псом… Кристина решила, что непременно все ей выскажет.
В квартире зазвонил телефон. Хозяйка стала судорожно шарить в сумке в поисках ключей, которые по закону подлости оказались на самом дне, под бумажными салфетками, наушниками, мятной жвачкой, ручками и помадой… Телефон продолжал звонить, настойчиво, нетерпеливо.
Наконец женщина отперла дверь, перешагнула через темное пятно на коврике, швырнула сумку на диванчик и сорвала трубку:
– Слушаю вас…
Из динамика донеслось размеренное дыхание.
– Слушаю, – повторила Штайнмайер.
– Ты могла бы спасти несчастную женщину, Кристина… Но не сделала этого… А теперь слишком поздно.
Журналистка покачнулась. Мужской голос. Сердце ее затрепыхалось, как перепуганная птица.
– Кто говорит? – спросила она требовательно.
Человек молчал, но она узнала голос – теплый, низкий, слегка пришептывающий, с иностранным акцентом, – и ей снова показалось, что он доносится из темноты.
– Кто вы? – повторила женщина.
– А ты знаешь, кто ты, Кристина? Кто ты на самом деле? Ты спрашивала себя об этом?
Незнакомец называл ее по имени. Он ее знал! Штайнмайер вспомнила слова сыщика: «Что, если письмо бросили в ваш ящик не случайно?»
– Назовитесь, или я вызову полицию! – Она услышала страх в собственном голосе.
– И что ты им скажешь?
Угроза нисколько его не встревожила, и этот наглый апломб усилил панику Кристины.
– Я сделала, что смогла: отнесла письмо в полицию.
«Ну вот, ты уже оправдываешься»…
– А вы, что вы…
«Тебя не волнует, что ты бросила человека умирать?» – зазвучали у нее в ушах слова, которые она услышала во время передачи.
– …сделали? Откуда у вас мой номер телефона?
– Тише, тише… Боюсь, ты сделала недостаточно. Думаю, ты могла бы сделать гораздо больше, но не захотела портить себе Рождество, я прав?
– Немедленно скажите, кто вы, или…
«Болтаешь о солидарности – и дала женщине покончить с собой в канун Рождества».
– …я повешу трубку. Что вам от меня нужно?
Кровь застучала в висках Штайнмайер, в голове у нее зашумело.
– Тебе нравится эта игра, Кристина? – поинтересовался ее неизвестный собеседник.
Она не ответила. О какой игре он говорит?
– Ты слушаешь, Кристина?
О да, она его слушает, вот только сказать ничего не может!
– Так нравится или нет?.. Ничего не кончено. Игра только начинается.
6. Солист
Сервас смотрел на пакет, пытался сглотнуть и не мог – горло мгновенно пересохло, затылок и грудь покалывало, как будто невидимый враг касался его тела когтистыми пальцами. Пакет был меньше предыдущего, и прислали его из Тулузы, но это, разумеется, ни о чем не говорило. Водонепроницаемой коробки внутри явно не было: не позволял размер упаковки – одиннадцать на девять сантиметров.
Отсутствовала и фамилия отправителя – на сей раз никакого господина Особы…
Мартен с сухим треском разорвал прозрачную упаковку. Он знал, что поступает неправильно: нужно было вызвать экспертов, чтобы те произвели все полагающиеся манипуляции и забрали посылку в лабораторию, но они ничего не нашли в прошлый раз, так что не найдут и теперь.
Коробочка из плотного жемчужно-серого картона была плотно закрыта крышкой. Майор взглянул в окно на заснеженный пейзаж, набрал в грудь воздуха и медленно открыл коробку, машинально отметив, что пальцы у него дрожат, как у законченного неврастеника. Он боялся увидеть отрезанный палец, прядь волос или ухо, но внутри лежал маленький белый пластиковый прямоугольник с красным логотипом в виде короны, ключа и букв «Т» и «В».
«Гранд-Отель Томас Вильсон» – гласила сделанная мелким шрифтом надпись.
Электронный ключ… От гостиничного номера 117. И тонкий, сложенный вдвое листок на подложке из красного атласа. Сыщик развернул его и прочел:
Встречаемся завтра в номере 117.
Почерк круглый, изящный. Синие чернила… Писала женщина?
Мартен спросил себя, что за женщина могла позвать депрессивного полицейского на встречу в дорогой отель. Что это – любовное свидание? Скорее всего, зачем еще встречаться в отеле? Шарлен? Она дважды навещала его, пока он «выздоравливал» в центре. Шарлен Эсперандье была не только самой красивой женщиной из всех, кого он встречал в жизни, но и женой его подчиненного и лучшего друга. Четыре года назад они едва не совершили непоправимую ошибку. Шарлен была на седьмом месяце беременности, что ничуть не умаляло ее сексуальной привлекательности, и Сервасу стоило большого труда совладать с чувствами, но он справился и… стал крестным отцом ее малыша.
Потом в жизнь сыщика вернулась Марианна, и он забыл о несостоявшемся романе. Хотя… Да, он не мог не сознавать, что Шарлен не только нарушила покой и сон его «товарищей по несчастью», но и растревожила душу ему самому. Мартен понимал: все дело в его уязвимости, депрессии и одиночестве. Он чувствовал себя легкой добычей. А Шарлен не изменилась – была все такой же победительно красивой и сексапильной.
И потерянной.
Неужели это она решила назначить ему свидание? Почему вдруг сейчас?
Или ключ символизирует что-то другое?
Майор взглянул на электронную карточку и поежился, вспомнив, что уже бывал в этом роскошном отеле на площади Вильсона – его группа вела там расследование. Он достал мобильный и набрал номер.
– «Гранд-Отель Томас Вильсон», – ответил ему женский голос на другом конце провода.
– Я хочу зарезервировать номер.
– Конечно, мсье. Стандартный, люкс или апартаменты?
– Сто семнадцатый.
На другом конце трубки повисла тишина.
– Когда вы хотите заселиться? – спросила наконец собеседница Мартена.
– Завтра.
– Минуточку… Сожалею, этот номер уже заказан. Но я могу предложить вам другой, ничуть не хуже…
– Нет, благодарю, мне нужен именно сто семнадцатый.
– Могу я узнать, почему вы так настаиваете? – В тоне портье появились нотки сомнения. – Все наши номера одинаково хороши…
– Я же сказал – мне нужен именно номер сто семнадцать.
Пауза.
– В таком случае могу предложить одно: оставьте номер телефона, и, если бронь снимут, я немедленно сообщу вам, мсье…
Сыщик колебался. В конце концов, почему бы и нет?
– Сервас.
– Я правильно поняла – «Сервас»: С-Е-Р-В-А-С? – уточнила портье еще более растерянным голосом.
– Все верно. А в чем дело?
– Прошу прощения, но я совсем ничего не понимаю: дело в том, что номер сто семнадцать заказан именно на эту фамилию…
7. Вибрато
Ей снилось, что она бежит по лесу, а за ней гонится что-то ужасно страшное. Она не знает, что именно, но не сомневается: ей грозит смертельная опасность. Она замечает вдалеке, среди деревьев, старую ферму, прибавляет ходу и падает в снег в нескольких метрах от двери. Поднимает голову и видит на пороге отца. Он в майке, брюках с подтяжками и высоких резиновых сапогах. «Тебе письмо», – говорит он, бросает конверт на землю и захлопывает дверь. Она просыпается.
Страх. Испарина. Сердце колотится. Бум-бум-бум…
Кристина рывком села на кровати и открыла глаза и рот, пытаясь успокоиться. Пот тек у нее по лбу, подмышки и спина были мокрыми. Простыни тоже оказались влажными от пота. Бледное зимнее солнце просачивалось через жалюзи. Сколько она спала?
8.01.
Господи, не может быть, она снова не услышала будильник! Вкус во рту стоял омерзительный: накануне она приняла снотворное. Впервые за долгое время. И запила таблетку джином с тоником… Веки опухли, в глазах резь… Игги забрался на кровать и начал лизать хозяйку в щеку – песик жаждал получить утреннюю порцию ласки. Мадемуазель Штайнмайер машинальным жестом погладила собаку, пытаясь стряхнуть остатки неприятных воспоминаний: рождественский ужин, звонок неизвестного в эфир передачи, гадкая лужа на коврике, телефонный разговор…
Кристина напряженно вслушалась в тишину квартиры – как будто боялась обнаружить чужое присутствие.
Ничего. Только Игги исходит нетерпением. Добрые круглые глазки смотрят непонимающе, острый розовый язычок облизывает черную пуговку носа. Его хозяйка встала, прошла в ванную, где на полу кучей валялись футболки, скомканные простыни, трусики и влажные полотенца, налила в стаканчик воды из-под крана и выпила залпом. Плафон на потолке все так же противно мигал, нервируя ее. Она отправилась на кухню, налила кофе в большую пиалу, открыла холодильник и вдруг поняла, что совсем не хочет есть.