– Тимоша, давай сыграем уношам Боянову песню про князя Святослава, княжича Олега и половецкую деву – красу.
– Сыграем, отче, – ответил Тимофей. – А кто играть – то будет?
– А яко играли свои песни Боян и Ходыня? Аз буду выводить яко Боян, а ты яко Ходыня за молодого княжича, – объяснил Лексей.
– А сумею ли я тако играть, яко Ходыня? – усомнился Тимофей.
– Яко играли сии соловьи, никто не сумеет. Боян удумывал песнь, а затем ужо с Ходынею ее распевали. Я егда – то внимал, яко они песнь заучивали. Поют, поют, а потом спорят. Боян кричит, что Ходыня не тако выводит, а Ходыня молодой, горячий гудец, кричит, что сие слово не должно здесь стоять. Тогда ежели бы не князь Олег, они бы подрались. Князь умирил их. А ужо яко они играли на пирах…. Ужо яко играли…. Вои, меченные копьями и половецкими саблями да стрелами, плакали аль кричали, чтоб князь их немедля вел в бой на ворога.
– Куды ужо мне так – то играть, Лексей. Может, не будем портить песню? – спросил Тимофей.
– Играть песню! – закричали молодые холопы.
– Давай, Тимоша, потрудимся для уношей. Песни не токмо возвеличивают князей, они каждому душу согревают, ум острят.
Лексей, прижмурив глаза, начал песню:
Так, то возражая друг другу, то споря, то дополняя друг друга, Лексей и Тимофей вели рассказ о том, как князь Святослав послал сына Олега боронить украины своей земли, как бился он с ордами поганых, как победил половецкого хана и полонил его дочку – красавицу. Но пало почти все его войско, и княжичу пришлось довериться быстрым ногам коня, удирать от братьев половецкой красавицы. Раненый княжич сумел убежать от диких половцев и увезти с собой ханскую дочку.
Тимофей много знал от Лексея бояновых славных песен, он любил эти песни, заучивал их и часто, в минуты тоски и невзгод, напевал их, сам себе, мурлыча под нос. Он представлял себя то храбрым воином – богатырем, который один сражается с ворогом за Русскую землю. То воеводой, который ведет в бой дружины русичей, то молодцем, который спасает от страшного колдуна красавицу царь – девицу…. И сейчас он мысленно летел за хриплым старческим голосом, переживал все невзгоды и страдания израненного княжича, умирая и оживая вместе с ним от мертвой и живой воды.
От разгоревшегося костра ночь вокруг стала еще черней, еще загадочнее. Мягкий, призрачный свет луны и веселое пламя костра высвечивали натруженные лица с открытыми ртами и тревожными глазами. Молодые напряженные тела были готовы в любой момент прийти на помощь княжичу.
Лексей и Тимофей подходили к концу песни. Уже торжественней звучал хриплый голос старого воя и мелодичный, звонкий голос молодого холопа. Они начали двумя голосами петь князьям славу…
И вдруг тишину ночи разорвало тревожное блеяние сотен овец. Под впечатлением песни и от неожиданности никто не мог понять, что случилось. Первым пришел в себя старый Лексей, он по – молодому быстро вскочил на ноги и как бы выдохнул:
– Волки!
Все глянули в сторону кошары. В неверном лунном свете было видно, как через пролом в плетне кошары со страшным блеянием, наскакивая друг на друга, выбегали овцы, а что – то серое, бросаясь из стороны в сторону, валило несчастных животных.
Тимофей схватил свою сулицу и свистнул, подзывая коня. Лексей и молодые холопы подняли крик. От кошары прыжками стал убегать волк. Он нес на спине овцу.
По лугу, припав к шее коня, мчал Тимофей. Волк со своей добычей большими скачками стремился быстрее уйти в лес. Тимофей голыми пятками все пришпоривал и пришпоривал Соколика, кричал:
– Ну же, Соколик, борзо, борзо. Надобно догнать серого.
Конь летел наперерез волку. Тимофей в лунном свете уже видел вытянутую морду волка с прижатыми ушами, видел, как часто ходят его бока. Еще, еще немного и можно будет метнуть сулицу в серого ночного вора. Волк задыхался, терял на траву тягучую слюну, с перепугу и усталости поджимал хвост, но крепко клыками держал за холку зарезанную овцу. Тимофей уже приготовился метнуть сулицу. Уже поднял правую руку. Размахнулся.… Но в это время волк бросил свою несчастную жертву, круто развернулся, присел и с рычанием бросился на шею коня, вцепился зубами в его холку. Конь жалобно заржал и стал на дыбы. Тимофей перехватил копье, сполз на круп коня и уже в падении, вложив всю силу в удар, распорол живот волку. Зверь взвыл. Конь в испуге мотнул головой и так взбрыкнул, что и волк и человек полетели в разные стороны. Тимофей упал в высокую траву, больно ударившись головой о кочку. Он лежал и слышал визг и рычание издыхающего волка, храп раненой лошади и голоса бегущих людей. Тимофей приподнялся, сел, подвигал руками, ничего не болело, только немного кружилась голова. Встал на ноги, подошел к храпевшей лошади, взял за недоуздок, повернул к лунному свету. На шее была с ладонь рана и содрана полосой шкура, по морде Соколика катились крупные слезы.
– Что, больно милый? Больно, больно! Вон, яко он тебя. Ты ужо прости меня.
И конь, будто понимая человека, перестал храпеть и уткнулся мягкими губами в плечо юноши.
Подоспевшие холопы добили волка, восклицая:
– Во волчище! Во матерый! Во серый!
Сыромятными очкурами связали волку лапы, продели сквозь них сулицу и, взвалив на плечи, понесли к хижине пастуха. Старый Лексей нес на спине зарезанную волком овцу, а Тимофей в поводу вел израненную лошадь. Он шел и думал горькую думу о том, что ему до конца жизни не уйти от Захария, придется так и остаться в закупе. За раненого коня купец назначит такую купу, что век ее не выплатить. Если бы не отец, он давно ушел бы на Киевскую гору к гридням или к бродникам на Днепр или Дунай, грабить купцов. Но как оставить хворого отца, которому и воды – то подать некому.
– Ох ты, доля горька, тяжелая, – прошептал Тимофей, подходя к убогой хижине Лексея.
– Ах ты, господи боже, беда – то якая, – суетился Лексей.
– Ты, Тимоша, не горюй за своим Соколиком, рана не вельми сильная. Дней за десять затянется, заживет.
– Что ты речешь, Лексей. Якой Соколик мой? Он и у Захария не был моим…. А нонче его купил свион. За Соколика Захарка с меня шкуру спустит и оставит в закупе до конца дней моих, – говорил обреченно Тимофей.
– А ты речи Захарке – то, что я брал Соколика. Пошто тебе страдать, коль мне пособлял.
– Ладно, Лексей. Ужо яко – нибудь отвечу. Неси – ко деготь. Старик заспешил мелкими шажочками, сбегал в курень и вынес оттуда березовый туесок с дегтем. Тимофей острым ножом срезал свисающую шкуру на шее лошади. Конь резко дернулся и снова застыл, прислушиваясь к тому, как смазывали ему дегтем рану и к спокойному шепоту юноши.
– Тихо, тихо, Соколик. Не дергайся. Вот тако мы тебя обиходим. Вот здесь еще помажем. Вот тако. Ты все разумеешь. Ты славный коник. Иди, погуляй, – Тимофей похлопал коня по крупу и пустил его пастись.
Вдвоем с Лексеем они ошкурили волка, смотали шкуру. Молодые холопы собрали разбежавшихся овец, загнали их в кошару и снова все собрались у догоравшего костра. Лексей и Тимофей, опустив головы, молчали. Самый молодой из холопов, Филат, спросил:
– Допел бы ты нам песню, Лексей.
– Не до песен нонче, молодцы. Вишь яко негоже содеялось с конем – то. Пойду к Захарию. Пусть меня карает за коня.
– Никуды ты не пойдешь, Лексей. Моя вина. Конь продан свионам. Я не должен был брать его. Моя вина, – еще раз повторил Тимофей.
– За то, что спас от волка Захарий должен тебя еще наградить, – сказал Филат.
– Ага, наградит. Не преминет наградить вожжами, – помешивая угли в костре, – сказал Градислав.
– Выдюжим, – буркнул Тимофей. – Вожжи – то не самое страшное. Страшнее быть всю жизнь обельным холопом. И пошто то тако деется, что все приходят в сей мир голыми, ничегошеньки не имея, а одни становятся потом господами, а другие рабами. Ну, ладно бы родились вместе с золотом аль со знаком каким, что сему быть боярином, а сему холопом. Тогда бы я уразумел бы сие….
– Тако богу угодно, – сказал Лексей. – Вот родился ты холопом, и быть тебе, Тимоша, холопом. У кого якие матушка да батюшка, тому тем и быти.
– Тимофею хотелось бы из холопов да в князья попасть, – сказал Варак. Все дружно засмеялись.
Тимофей рассердился:
– Хватит вам зубы скалить. Вона Воз яко повернулся, вборзе утро. Собирайте коней, пора домой.
– Тимофею не терпится получить свои вожжи, – снова сказал Варак, но на этот раз никто не обратил внимания на его слова.
Ранним утром, когда еще только серело небо на востоке, когда на горе пробили первые била, Тимофей с холопами вернулись из ночного. По еще сонному подворью ходил старый козел Бек, которого держали в стайне, чтоб ласки не щекотали лошадей. Бек ходил по двору в поисках собаки Бровки, с которой резвился по утрам. Тимофей привязал Соколика у коновязи, а сам пошел к отцу сказать о случившемся. Пока холопы загоняли лошадей в стайню, Варак, чтоб порезвиться, науськивал козла на коня. Козел легонько толкнул Соколика в бок, но конь, не расположенный к игре, отодвинулся от козла. Тогда Варак подвел Бека к морде лошади и хотел за узду повернуть коня, но обозленный Соколик схватил злого холопа за руку зубами. Варак завизжал, схватил хворостину и стал бить невинное животное, норовя попасть по ране. Тимофей вместе с отцом вышел из хижины. Когда он увидел, как холоп бьет Соколика, закричал:
– Ты что деешь, собака? Не тронь коня!
– А пошто он кусается, – показывая окровавленную руку, закричал Варак и еще раз хлестнул коня.
Тимофей, не стерпев, побежал к Вараку и кулаком в ухо свалил его с ног. Перепуганный холоп отполз от сердитого Тимофея, схватился на ноги и побежал жаловаться Захарию.
– Негоже, сыне, людей бити, – сказал Петр, мелкими шажками подходя к сыну.
– Негоже, еже человека. Нешто Варак человек, что бьет язвенного коня? Злее уноши я не видел.
– Не от доброй жизни то. Его бьет отец, бьет Захарий, а он в отместку бьет, кого может.
– Но конь – то в чем повинен? Соколик никогда не кусался. Сие, знать, довел его Варак, что тот его укусил.
Петр подошел к коню, погладил по морде, провел рукой по загривку, похлопал по крупу, разворачивая к чуть поднимающемуся солнцу.
– Успокойся, Соколик. Не все люди одинаковы, яко и кони. Есмь добрые, а есмь и злые. Ты ужо потерпи, Соколик ясный, мы ее, твою ранку чистою росой промоем, мы ее настоями попользуем, запамятуешь про нее. Потерпи, голубок. Будешь еще резвее бегать. Ты, Тимоша, – сказал Петр, выбирая из краев раны шерстинки, – зри, чтобы муха на рану – то не садилась, а я пойду траву да живицу приготовлю, – заспешил, как мог, старый к хижине.
В воротах показался Захарий. Переваливаясь, медвежьей походкой, он направился к коновязи. Узкими заплывшими глазами уставился на шею лошади, потом развернувшись всем грузным телом к Тимофею, прошипел, брызгая слюной:
– Што сие?
– Волк! – отступая на шаг, сказал Тимофей.
– Не углядел? Пошто брал Соколика в ночное? Кто дозволил? Кто, пытаю тебя! – краснея бычьей шеей, кричал купец.
– Да ведаешь ли ты, сучье вымя, сколь мне придется выложить золотых свиону? Не углядел! Заслушался сказок этого старого пня Лексея и не углядел.
Тимофей, опустил голову, молчал.
– Я тя научу, коль отец не учит. Вот пойдем к вирнику, он ужо наложит купу на тебя дармоеда. Пороть! Пороть! – завизжал и затопал ногами Захарий.
– Эй, Митряга! – крикнул он угрюмого, неразговорчивого коновода.
– Пороть вожжами, да так, что шкура клочьями висела.
Митряга взял вожжи, сложил их вдвое, пробурчал:
– На колоду, – и пошел к стайне, где лежала дубовая колода.
Тимофей стащил через голову полотняную рубаху и, опустив голову, пошел покорно за Митрягой.
Глава ІІ
В лето 6664 (1156) князь Новгород – Северский Святослав Ольгович с малой дружиной ехал в Киев по зову великого князя Юрия Владимировича Долгорукого. Вот уже два года на великом киевском столе сидел Юрий Долгорукий. Сразу после смерти князя Изяслава Мстиславовича в 1154 году к Киеву устремились со своими дружинами три князя: брат умершего Изяслава, Смоленский князь Ростислав Мстиславович; сын Владимира Мономаха и дядя усопшего великого князя Юрий Долгорукий, князь Суздальской земли, и князь Черниговский Изяслав Давидович. Первым прискакал к Киеву ближайший князь Черниговский Изяслав Давидович. Но бояре и сын умершего князя даже в Киев его не пустили. Киевские бояре позвали на великое княжение Ростислава Мстиславовича. Но в двухдневной битве с Изяславом Черниговским Ростислав потерял Киев, а на великий стол сел Изяслав Давидович. Но тоже удержать его не сумел. Юрий Долгорукий с великими силами занял киевский стол и прочно на нем сел.
Дорога от переправы через Днепр, шла лесом до самого Киева. Кудрявые верхушки высоких сосен, покачиваясь, подметали небо. Лес вверху что – то шептал утреннему солнцу, а внизу было тихо – тихо. Птицы пели вполголоса, белки бесшумно прыгали с ветки на ветку, и только дятел нарушал утреннюю тишину своим стуком. Кони шли по мягкому ковру хвои, мерно отмахиваясь хвостами от оводов и надоедливых предосенних мух. Кончился, как оборвался сосновый лес, и пошел дубовый перелесок. Дорога стала больше петлять, обходя огромные дубы – великаны. Святослав Ольгович ехал между тысяцким Хвостом и боярином Косняткой. Князь ехал, опустив поводья, полузакрыв глаза, вспоминая свою жизнь. Эта петляющая дорога напоминала ему дела давно минувшие. По этой дороге ровно десять лет назад в такую же предосеннюю пору он бежал из Киева, где были разгромлены все войска Ольговичей. Вот сейчас за этим разложистым дубом будет поворот, и пойдет густой и непроходимый с обеих сторон орешник. В этой лещине он с тремя своими боярами тогда прятался от воев, которых послал в погоню за ним внук Владимира Мономаха Изяслав Мстиславович, давно стремившийся на киевский великокняжеский стол. Жить князю Святославу Ольговичу пришлось в те годы, когда к Киеву стремились многие русские князья из разных княжеств. Да разве только в эти годы тянулись к Киеву? Из – за борьбы за киевский стол еще в те годы, когда только расцветала русская держава, когда еще не родился не только сам Святослав, но не родился еще его дед Святослав Ярославич, сын Ярослава Мудрого, в те давние годы сыны Владимира Великого уже вели между собой войны за великий киевский стол. В результате этой борьбы из десяти сыновей Владимира остались в живых только трое. Князь Святослав хорошо знал историю Руси, он горько вздохнул, прошептал:
– Сколь много крови пролилось?
– Га? Якой крови? – спросил воевода Хвост.
– Тише. Князь спит. Сие спросонья, – прошептал боярин Коснятко.
– Пусть подремлет. Притомился князь.
И кони дальше спокойно шагали по дороге. Фю, шлеп. Фю, шлеп, махали конские хвосты по бокам. В такт лошадиным шагам покачивались в седле седоки.
Святославу Ольговичу то ли думалось о Руси, то ли снилось. Он вспомнил, как его брат, разгульный и буйный князь Черниговский Всеволод Ольгович, после смерти великого Киевского князя Ярополка Владимировича с небольшой дружиной занял вначале Вышгород, а потом и Киев. Братья великого князя Святослав и Игорь надеялись, что он наделит их Черниговскими, более достойными землями, чем они имеют. Но Всеволод в Чернигове посадил совсем юного своего сына Святослава, а богатые Вятические города оставил за собой. На просьбу братьев Всеволод предложил им небольшие городки Киевской земли Клеческ (Клецк), Черторыеск (Старый Чарторийск), Дорогичин (Дрохичин – Надбужский), Берестий (Брест).
Вспыльчивый, а порой даже грубый и резкий брат Игорь, кричал тогда:
– Пошто тако деешь брат? Мало ему Киевской земли, то держит еще и Черниговскую, а нам дает чересполосицу. Ненадобны нам грады его земли. У нас есмь своя отчина и дедина. Что мало в Черниговской земле градов, что он сулит нам Киевские?