– Расковался, – опуская копыто коня, сказал Хвост. – Его – то, касатика, перековывать надобно.
– До Подола дойдет?
– Дойдет, а по каменьям на гору Киевскую ему не взойти. Может поснедаем, княже, – снова за свое взялся Хвост.
– Есть и пить будем у великого князя Юрия Владимировича. Ты, Хвост, ведаешь, якие пироги у него бывают?
Святослав вспомнил, как в конце марта, в пятую неделю великого поста, в том тяжелом году он ехал на пир и совет к Суздальскому князю Юрию Владимировичу Долгорукому в его небольшое сельцо Москву, которое он в это время обустраивал рвами и новыми заборолами. Он вспомнил, как после многих скитаний по вятическим лесам обносился от неустройства, похудел от бескормицы, почти нищий, князь – изгой собирался к Юрию в Москву. Сам по натуре щеголь, любивший и знавший толк в модных нарядах, он дабы не упасть лицом в грязь, доходил до унижения, до выпрашивания, до сделки с совестью, когда готовил себе наряд. Васильковое корзно свое он сберег, а вот шапку и сапоги пришлось выпрашивать у бояр. А сколько пришлось ломать голову над тем, что везти в дар Суздальскому князю. Перетряхнул все свои нищенские сундуки, послал Хвоста к боярам, может что присмотрит, обращался за помощью к хану Тюпраку Осолуковичу, все было напрасно. Он тогда дошел до того, что хотел украсть коня у ханского вельможи, но выручил случай. Этот ханский вельможа сам предложил князю дар для Юрия.
– Княже, ты ищешь дар Гюргию? Я ведаю, что Суздальский князь шибко любит охоту.
– Любит. Что я ему охоту повезу? – злился Святослав.
– Повези охоту. Урус любит ловчий зверь пардус.
– А егде я ему возьму пардуса?
– Зри сюды, – приоткрыл половец полог шатра.
В шатре на ковре лежала огромного размера кошка. Она мурлыкала, жмурила зеленые глаза. Заметив хозяина, пардус встал, выгнул спину, подошел к половцу и, мурлыча, стал тереться мордой о его сапоги.
– Что пожелаешь за пардуса? – радостно спросил князь.
Половец раскосыми глазами хитро посмотрел на Святослава, сказал:
– Ты же, князь, ведаешь, что я у тебя попрошу.
– Саблю?
– Саблю, князь, – спокойно сказал половец.
– Я же тебе рек, что сия сабля моя любимая. Еже хочешь, отдам коня, отдам меч, а саблю сию не могу.
– Пардус тоже мой любимый ловчий зверь. Мне шибко тяжко с ним расставаться, но я ведаю, что князю надобен пардус.
– Надобен, гром тебя побей, грабишь, тать поганый, – ругался Святослав, снимая с себя любимую саблю в дорогих ножнах.
А что было делать? Лучшего дара для Суздальского князя трудно было найти.
Пир был в пятницу, в день похвалы Богородицы, и, несмотря на пост, Святослав не сдержал себя, забыл о гордости, проявил жадность, охмелел от вина, пива и медов, много и сытно ел.
Святослав Ольгович вздрогнул, проглотил подступивший к горлу ком боли, обиды и стыда, по – стариковски кряхтя, с помощью дружинников сел в седло.
– Мы, Хвост, помалу поедем, а ты скачи к Почайной.
– Пошто к Почайной? – спросил тысяцкий.
– Не перебивай, все обскажу. Около Почайной живет гость, что торгует лошадьми.
– Захар?
– Захарий. Мы у него брали иноходцев, егда перевозили мощи Игоря в Чернигов.
– Зело добре ведаю сего Захария и его подворье. Скупой муж. Одно слово, гость.
– Вот и речи сему Захарию, чтоб подготовил все для того, чтоб перековать коня. Там есмь у него кузнец, язычник. Мы вборзе подъедем. Пусть все подготовит Захарий, чтоб задержки не было.
Тысяцкий Хвост по – молодецки вскочил на коня, гикнул, что есть мочи. Конь сорвался с места. Скоро лихой наездник скрылся за кустами, только комья земли прошуршали по траве, взбитые копытами лошади.
Вот так всегда, этот воевода ничего не делает тихо и спокойно. Как вихрь мчится по дорогам Руси, если на баралище, то в самой гуще боя. Сколько лет он рядом со Святославом, и нет боярина честнее и вернее, чем этот воевода. Боже, как он бушевал и убивался, когда пришли вести об убийстве князя Игоря. И потом через три года, когда Юрий Долгорукий временно занял киевский стол, первому Хвосту пришло в голову перенести мощи князя Игоря из церкви святого Симеона, что на Копыревом конце Киева, в Чернигов в храм Святого Спаса.
Там же, когда забирали раку с телом князя, Святослав встретил молодого боярина Рагуйлу Добринича, который рассказал, как он просил отпустить князя Игоря в Новгород – Северский, не сажать его в поруб. В порубе князь сильно заболел. Изяслав Мстиславович настаивал постричь Игоря в монахи и заточит его куда – нибудь в дальний монастырь под строгий надзор. Когда же Игорь заболел и думал, что скоро умрет, он сам попросился, чтоб его постригли в монашеский сан. Его постригли и перевели из поруба в монашескую келью. Через восемь дней князь – монах поправился. Но великий князь так подстроил, что будто смерды, злые на князя, убили его.
– Кто убил брата? – спросил тогда Святослав.
– Не ведаю, княже. А хоть бы и ведал, не рек бы, понеже те люди, кои убивали, не по – своей воли то содеяли. Негоже, княже, заводить котору с киевскими боярами. Царствие небесное твоему брату. Я вельми скорблю о нем.
Скорбел о нем и Святослав. Он ближе всех был с братом Игорем. И когда в лето 6659 (1151) у князя Святослава Ольговича родился сын, он, не задумываясь, нарек младенца мирским именем Игорь, а в крещении дал то же имя, что и у брата, Георгий.
Глава ІІІ
Тимофей, склонив голову, сжав кулаки, шел за Митрягой. Он здесь сейчас мог разметать весь двор, собственными руками задавить жирного борова Захария, отомстить за все издевательства, за все неправды и обиды. Если бы не отец, вскочил бы на Соколика и, как ветер, помчался бы на Днепр к бродникам, где лес – дом, небо – крыша над головой, конь – родной брат. Не было бы над ним ни жирного Захария, ни тупого Митряги, только ветер в лицо, да теплое солнце.
Свобода! Вольная воля! Но, что тогда будет с батюшкой? Захарий не пожалеет старика, забьет до смерти. Нет, надо стерпеть, выдержать, вынести. Петр для Тимофея был и отцом, и матерью. Ближе и роднее отца у него никого не было, мать он не помнил, ее заменил отец. Не мог Тимофей бросить отца на поругание, и он покорно шел за Митрягой, перекатывая на скулах желваки.
Навстречуим шел семенящими шажками Петр, нес в дрожащих руках туесок с зельем для Соколика.
– Вы куды идете? – спросил Петр, уже догадываясь, куда направляются Митряга и Тимофей.
– На колоду, – буркнул Митряга.
– Оле, боже! Погодь Митряга. Я упаду Захарию в ноги, может пожалеет сына. Не торопись, вспомни, сколь я тебе добра содеял. Погодь, – заторопился, как мог, Петр.
– Иди, спроси, – безразлично сказал холоп.
Петр поставил туесок и заспешил к Захарию. Он нашел его в стайне. Упал перед ним на колени, запричитал:
– Не губи, Захарий, сына. Он гонял волка от твоих же овец. Он берег твое добро, а у Соколика всего лишь царапина. Я попользую коня, и ничего даже видать не будет.
– Надобно было самому учить сына. Кто ему дозволил брать Соколика в ночное? Конь продан. Ежели каждый вздумает деять, что ему захочется, то я с сумой пойду по миру.
– Захарий, вспомяни, сколь мы работы тебе переделали. Пожалей сына. Ежели надобно казнить, то казни меня, а его пожалей.
– Го – го – го, – засмеялся Захарий. – Да ты от ветра качаешься. И якая с тебя ноне работа? Он дюжий, снесет и сотню ударов, а я его пожалел, назначив три десятка всего лишь.
– Ты не тело его будешь казнить, а душу.
– Оле, душа – то деяние богово. Сие наказание токмо впрок пойдет. Уйди с дороги, Петр, ты мне надоел. Запамятовал, яко я тебе и твоим чадам милость оказывал. Прочь с дороги, – крикнул купец.
– Уберите сие старое стерво, – приказал он молодым холопам. Холопы подняли Петра и вывели из стайни. Старец, склонив голову, мелкими шажочками засеменил к колоде. Митряга увидел, какой идет Петр, сказал Тимофею:
– Ложись.
Тимофей лег на колоду, сказал:
– Вязать не надобно, так улежу, – он обхватил руками колоду, прижался животом и грудью к ее шершавой поверхности и стал ждать первого, самого страшного удара.
Коренастый, неповоротливый, со злобными глазами, Митряга, не спеша, размеренно, так как, наверное, делал любую работу, добросовестно начал хлестать Тимофея сложенными вчетверо сыромятными вожжами. Юноша, закусив губу, еле заметно вздрагивал при каждом новом ударе. От него не было слышно ни зойка, ни стона. Петр подбежал, снял шапку, вклонился Митряге.
– Не вельми бей, полегче.
– Яко умею, – буркнул холоп. – Вона и вожжи выбрал помягше. Сам зришь, что бью по спине, чтоб мог сидеть.
– Сыне, – склонился над Тимофеем отец. – Ты кричи, кричи, сыне, оно легше буде.
– Не услышит от меня стона толстый боров, – тихо прошептал Тимофей.
Старый Петр сразу сгорбился, стал совсем маленьким, с лицом, как печеное яблоко. По его усам и бороде текли горькие отцовские слезы. При каждом ударе он молитвенно повторял:
– Легше, Митряга. Ради господа Бога, легше, Митряга.
На спине наливались багряно – синие полосы. Тимофей терпел, сжав зубы.
Боярин Хвост на полном скаку влетел в открытые ворота Захарьевого подворья, закричал:
– Эгой! Егде купец Захарий? Вборзе кличьте сюды купца.
Из стайни вышел Захарий. Увидел боярина, отвесил низкий поклон, заулыбался так, что его и без того узкие, заплывшие жиром глаза, казалось, совсем закрылись.
– Здрав будь, боярин Хвост! – приветствовал боярина купец. – Рад зрить тебя в добром здравии. Забыл, вовсе забыл, великий боярин старого Захарку. А яко здравие князя Святослава? Князю понадобились иноходцы? Кого перевозить? Хворого аль усопшего? – тараторил без умолку Захарий.
– Погодь горохом – то тарахтеть. Ненадобно князю кони. Князь Святослав Ольгович вборзе буде на твоем подворье. Ему надобно перековать коня. Мигом найди кузнеца!
– Нет, боярин, у меня кузнеца. Тот поганец, что был, сгинул. А более никого нету. Невыгодно держать кузнеца. Одно тебе беспокойство.
– А Тимофей? – вставил слово молодой холоп Мартемьян.
– А ты пошто, здесь уши развесил? Иди чисть стайню, – крикнул на Мартемьяна купец.
– Негоже Захарка так – то деять. Клич сего Тимофея.
– Да якой из него кузнец? Он был унотой у язычника, – изворачивался Захарий.
– Клич Тимофея! – уже грозно прикрикнул боярин Хвост.
– Эй, Митряга, – закричал Захарий. – Отпусти сего татя, чтоб его поганые половцы съели!
Тимофей поднялся, сел на колоду. Отец подал ему ковш воды. Юноша часть воды отпил, остаток выплеснул себе в лицо. А старый макал в туесок кусок полотна, осторожно протирал спину сына.
– Отче, – хрипло сказал Тимофей, – сие же для Соколика зелье.
– И Соколику останется. Тебя кличет Захар. Боярин якой – то приехал.
– Тимофей, ты долго будешь валандаться? – крикнул Захарий.
Тимофей, не одевая рубаху, подошел к Захарию и боярину, вклонился, спросил, глянув исподлобья на купца:
– Пошто кликал?
– Вмиг наладь все для ковки. Подкуешь коня князя Святослава. Да зри у меня, чтоб было все лучше, чем у киевских кузнецов.
– Да не уж – то ты не ведаешь, Захарий, что мой Тимофей гораздый кузнец, что он лучше всех подковывает коней, – гордо проговорил подошедший Петр.
– Ведаю, якой он кузнец. Князю ведь подковывает коня! Готовь все, князь торопится, – глянул сурово купец на юного кузнеца.
– А ты сможешь подковать коня? – спросил Хвост.
Тимофей по – доброму улыбнулся боярину, сказал:
– Коль найдешь якой изъян, дозволю голову мне отсечь.
Боярин хмыкнул.
– Ненадобна мне твоя голова. Знать, горяч ты, молодец. Вона яко тебе спину подковали. За что сие?
– Не прогневайся, боярин. Тимофей спасал от волка овец нашего благодетеля Захария, и малость повредил коня. Вот такую малость, – показал пальцем Петр. – Вот за сие и повелел он хлестать Тимофея.
Что – то еще говорили между собой Петр и Хвост. Тимофей не стал слушать их, а пошел к кузнице.
Он, сколько себя помнил, якшался с покойным кузнецом Живославом, старым бобылем и язычником. Живослав ни разу не ходил в церковь, а каждый год перед пасхой уходил в лес приносить жертву Перуну и Волосу и через неделю возвращался исхудавший, ободранный, одичавший.
Никого Живослав не пускал в кузницу. Только Тимофей мог с утра до вечера крутиться возле кузнеца. Вначале раздувал горн, шевелил угли, подносил то клещи, то молот. Потом Живослав допустил его к наковальне. В тринадцать – четырнадцать лет Тимофей уже умел не только выковать шворень для двери или сошник, но ковал рало, меч, нож. А поставить подкову коню он даже любил и делал это ничуть не хуже, чем сам Живослав. Единственное, что не получалось у него, – это тянуть проволоку для колец кольчуги. Язычник обещал и этому научить его, да не успел.
Когда в очередной раз Живослав ушел в лес и не возвратился, Тимофей с молодыми холопами ходил искать его. В дальнем лесу за Лыбедью они нашли полуразложившийся труп кузнеца с половецкой стрелой в груди. Говорили, что это дело рук половцев, которых привел на Русь великий князь Юрий Владимирович. С тех пор Захарий закрыл кузницу. Он разрешал Тимофею в особых случаях постучать молотом. Сначала купец хотел заставить работать в кузнице Тимофея, но Петр настаивал на том, чтоб через два года Захарий считал, что вся купа ему выплачена. Хитрый купец не хотел лишиться выгодного работника и подыскивал себе кузнеца подешевле.
Весенним лебедем заскрипели закопченные черные ворота кузницы. Голый по пояс Тимофей разжег горн, подсыпал углей, покачал ручку мехов. Когда угли раскраснелись, бросил в горн две подковы и вышел на солнышко ожидать князя.