– Ты слышишь, народ Прикарпатский выбирает, – говорит Сергей и поворачивается ко мне всем корпусом. – А ведь мы дураки. На восток всегда загнать успеют.
Я машинально киваю головой.
– Вот она синяя птица, – шепчет Сергей. – Слышишь, Ленька, где живут синие птицы?
– Зайцы, – поправляю я.
– Зайцев я придумал, чтобы не повторяться. Про синюю птицу даже песня есть… Давай махнем в Прикарпатье, а, Лень?
– Ты что? Ведь мы уже решили! Нас же трое!
Взгляд у него беспокойный, как тогда, в грязном поле при свете фары.
– Пока молодые и не обабились, хоть страну поглядим, Лень! Больше права выбора никогда не будет.
Я сижу, будто оглушенный. Меня заворожили слова: право выбора. Падает сверху, бьет сбоку, сзади: «Прикарпатский, Московский, Киевский…». Даня, ткни меня, чтобы я очухался! Уже вызывают лейтенантов-перворазрядников на букву «Д». Сейчас выкликнут меня.
– Дегтярев!
– Прикарпатский, – шепчет Серега.
И я, как попка, повторяю:
– Прикарпатский.
Еще можно крикнуть, что ошибся, и переиграть, как договаривались. Пока еще нас трое. Даня опустил лобастую голову. Я сижу посередине между ними.
– Молоток, Ленчик! – говорит Сергей. – Синие зайцы от нас не уйдут.
…Оглядываюсь сегодня на того лейтенанта и понимаю, что он просто-напросто пацан. Только этого не видно за золотыми погонами. Тот пацан думал, что он мужчина, а был цыпленком. Я не смел даже взглянуть на Даню, чувствовал себя предателем.
– Понимаешь, Даня…, – мямлю я.
– Все правильно, Леня. У тебя же первый разряд.
Ох, эти Данькины глаза! Коричневые и грустные, как у кутёнка!.. Он уехал на Дальний Восток.
Когда наступает вечер, синий, как воды в горном озере, когда звезды становятся похожими на спелые яблоки, я заставляю себя вспоминать далекий город.
Девчонка идет по лужам. Плевать девчонке на дождик! Разметал он у нее прическу. Идет она, спеленатая мокрым платьем, одна посреди улицы, и улыбается сама себе. А на автобусной остановке стою я. И глаз не могу отвести от выросшего из дождя чуда. День скатывается в сумерки. День опять что-то уносит.
Минуты уходят, как уходит все, кроме памяти. Уходит в мокром платье девчонка с наброшенным на руку плащом. Вот что я заставляю себя вспоминать. Заставляю. Сотни клавиш у памяти. А нажимаешь одни и те же, чтобы вернуться в пункт отправления.
…Песок и мы, полудохлые после марш-броска, в гимнастерках с белыми разводами.
– Ты знаешь, – говорит Толчин, – когда-нибудь мы с удовольствием будем вспоминать вот эту дорогу и даже этот песок.
Слова его проскакивают мимо моего сознания. Они нисколько не мешают мне видеть длинный, как коридор, школьный зал, серьезную старшеклассницу в очках по имени Дина и слышать вальс Хачатуряна. Вот тогда я был счастлив.
… – Ты помнишь наши марш-броски? – спросил меня Даня шесть лет спустя.
– Помню.
– Хорошее было время.
Он очень изменился за эти годы. То ли вытянулся, то ли современная прическа подправила его облик, но прежняя несимметричность исчезла. Я приехал к нему на Дальний Восток во время отпуска, и мы трое суток прожили в тайге на берегу реки. Один берег у нее был скалистый и весь седой. Словно годы не обошли своей метой даже камень.
– Хорошее было время, – повторил он.
Мы всегда говорим: «Вот раньше…» Всегда торопимся в завтра, упуская, что обычный сегодняшний день станет золотым вчерашним. Вот и тогда сидели у костра и не подозревали, что скоро эти минуты покажутся счастливым сном…
Шарик земной крутится, вертится. Вчерашний день не вернуть, как не вернуть из прошлого самого себя.
– А с Диной у тебя как? – спросил в ту встречу Даня.
Это она пришла в мою жизнь из длинного, похожего на коридор, школьного зала. Пришла за много лет до того, как из весеннего дождя выросла девчонка, спеленатая мокрым платьем.
Лейтенантские звезды
Служить мы с Серегой попали в Житомирскую область. Разве могли мы тогда предположить (а кто бы мог?), что через тридцать пять лет Украина станет самостийной, и это приведет страну к гражданской войне? Украинцы станут убивать друг друга. Возродится бандеровщина, а бывших карателей, воевавших на стороне Гитлера, киевская власть объявит национальными героями. А москали, то бишь такие, как мы, станут главными врагами Киева.
Жители относились к нам прекрасно. Они еще помнили войну, оккупацию. Ухаживали за могилами фронтовиков и поминали погибших.
Наш полк дислоцировался в паре километров от деревни Лугинки. Прямо за околицей начиналось поле, затем бугор и опять поле. И уж потом глазу открывалось двухэтажное здание – штаб полка. Поодаль от него параллельными рядами стояли приземистые казармы в стиле барака. Ближняя к штабу была наша.
Меня распределили в батарею управления и назначили начальником станции кругового обзора. Мы называли ее ласково «Мостушкой». Было у нее похожее условное наименование: «МОСТ-2». Предназначалась она для ведения воздушной разведки и целеуказания. В станции были установлены индикатор кругового обзора и индикатор для определения угла места цели. Они давали возможность отследить самолет противника на расстоянии 140 километров. Мелочь, конечно, по сравнению с нынешними локаторами. Но ведь и скорости были иными. Мостушки-старушки давно сняты с вооружения. Но тогда наша станция считалась вполне на уровне.
Расчет станции был подразделением взвода разведки. Раньше взводом командовал старлей из фронтовиков. Месяц назад он уволился в запас, а нового не прислали. Временно исполнять его обязанности приказали мне, потому что по штатному расписанию командовать взводом должен офицер. Впрочем, реальной нужды в этом не было. С взводом успешно справлялся старший сержант Заречный, тоже из фронтовиков. Мне хватало забот и со станцией кругового обзора.
«Мостушка» представляла собой зеленую коробку на колесах с выброшенной вверх ромбовидной антенной. Если на позицию шел самолет противника, на экранах появлялась отметка от цели. Оператор считывал ее дальность и азимут и передавал на станции орудийной наводки. Конечно, цель надо было сначала поймать. А уж это целиком зависело от расчета, то есть от нас. Так я и сказал при первом знакомстве подчиненным, выстроившимся возле станции. Речь свою я приготовил заранее, и получилось как будто неплохо. Потому, высказавшись, стал всматриваться в лица. Хотел определить, какое впечатление произвело мое ораторство.
Ничего не определил. Лица как лица, глаза как глаза. На правом фланге сержант Марченко, сутуловатый и длинноногий. На левом – щупленький, белобрысый, с морщинками на лбу солдатик. Что-то в нем мне не понравилось. Вроде бы и ремень затянут как положено, подворотничок чистый, пилотка на месте… Снова вернулся взглядом к Марченко. Спросил:
– Вопросы есть?
– Так точно, – сразу же откликнулся белобрысый левофланговый.
– Представьтесь, как положено по уставу, – потребовал я.
– Рядовой Гапоненко, оператор станции кругового обзора.
– Слушаю вас.
– Разрешите узнать, вы женаты?
Я мог ожидать любого вопроса, только не этого. Вместо того, чтобы внушительно ответить: «К службе это не относится», я буркнул:
– Никак нет.
И сразу же понял, чем этот Гапоненко мне не понравился: нахалинкой. Она сквозила во всем его облике: как стоял, как смотрел, как держал руки…
После знакомства мы прошли в кабину станции. Я включил питание, щелкнул тумблером, сделал все, что полагалось по инструкции. Но на экране вместо знакомой развертки закаруселила вьюга.
– Так-с, – сказал я, – посмотрим, в чем тут загвоздка.
Открыл один блок, второй, третий. Пробормотал: «Н-да, дело нешуточное». Достал схемы, разложил на полу станции и вслух стал рассуждать, куда и откуда поступает сигнал от имитатора цели. Гапоненко сочувственно поддакивал. А незадолго до обеда произнес с ощутимой ехидцей:
– Разрешите, я посмотрю?
– Попытайтесь, – великодушно разрешил я.
Он выдвинул один из блоков, ткнул отверткой туда-сюда.
– Можно включать, товарищ лейтенант.
Скорее механически я защелкал тумблерами, нисколько не веря, что неисправность устранена. Однако по круглому индикатору побежал тонкий лучик. Станция работала нормально. Хорошо, что в кабине было темно, и никто не видел мою растерянность.
Не сразу я узнал, что он заранее подстроил неисправность, чтобы проверить салагу-лейтенанта. В училище нас с этим типом станций лишь ознакомили. Даня Бикбаев после того, как ветреная Ольга перескочила к Сергею, сам вызубрил всю теорию по «Мостушкам». А мне пришлось доучиваться на месте.
Целыми сутками я торчал в кабине, уткнувшись в схемы и переплетения проводов. Обратиться бы за помощью к тому же Гапоненко – он не просто знал станцию, а был с ней чуть ли не в любовных отношениях. Но я сухо попросил его не вмешиваться, когда он однажды сам попытался что-то мне подсказать. Впрочем, произошло это не только из-за самолюбия. Наши отношения к тому времени успели настолько осложниться, что я просто не мог принять его снисходительную помощь.
Через неделю после нашего первого общения он подошел ко мне, доложился по форме и объявил, что собирается жениться. Как поступать в таких случаях, я понятия не имел. Потому торжественно произнес:
– Желаю вам счастья!
– Мне бы сначала увольнительную, – скромно улыбнулся Гапоненко.
– Да-да, – сказал я и сунул руку в карман.
Командир батареи дал мне два бланка увольнительных записок, которые я мог использовать в особых случаях. Вот и появился особый случай.
– В общем-то, я еще не в загс, – сказал Гапоненко. – Пока родителям ее представиться. Они специально для этого приехали.
– До отбоя хватит? – спросил я.
– Так точно…
Когда прошла вечерняя поверка, и до отбоя оставалось пятнадцать минут, старшина-сверхсрочник из фронтовиков спросил меня:
– У вас Гапоненко не жениться отпрашивался?
– Жениться. А что?
– Готовьтесь к ОВ, товарищ лейтенант, – сочувственно произнес он, имея в виду «очередной втык».
– За что ОВ? – спросил я
– Прошлый раз, когда он был в самоволке, тоже говорил, что женится.
У старшины было четыре класса образования, четыре фронтовых ордена и четверо детей. Он любил непонятные умные слова и частенько вставлял их в разговор невпопад. Звали его Терентий Павлович. Офицеры и комбат обращались к нему по отчеству – Палыч. Солдаты между собой тоже называли его Палычем. И частенько цитировали его крылатые выражения: «Грязный подворотничок – это источник заразы и венерических болезней», «Эти тумбочки и кровати, и еще перловую кашу вам придется любить три года».
На солдат Палыч никогда не орал. Провинившихся не распекал, а поучал. Да и салаг лейтенантов мог подправить советом. Если бы такие старшины-сверхсрочники сохранились до наших дней, не было бы в армии ни дедовщины, ни плутовской демократии, что расплодились позже.
– Что же делать? – спросил я старшину.
– Ждать. Авось явится вовремя. Из беспризорников Гапоненко – скидку на это надо. Не дай Бог, подполковник Хаченков узнает, тогда и вам, и мне взыскание.
Хаченков был командиром полка. Мы называли его между собой Хач. Я спросил:
– Давно он полком командует?
– Второй год. После академии назначили. Пороха на фронте не нюхал, вот и не знает, как к подчиненным относиться. Не вешай нос, лейтенант! Если твой солдатик не явится, экстро доложи комбату, – все-таки ввернул словечко старшина. – Он мужик тертый, скажет, что делать.
Трубач сыграл «отбой», а моего подчиненного все не было. И я о его отсутствии доложил комбату. Гапоненко опоздал на полчаса и явился навеселе. Командир батареи управления капитан Шаттар Асадуллин прибыл разбираться самолично.
Пожалуй, с комбатом мне повезло. Мало того, что по пустякам не придирался, так еще и земляком оказался: тоже из Башкирии. Он успел захватить войну, получить медаль «За отвагу» и послужить в побежденной Германии. Отличившегося в боях сержанта послали на краткосрочные офицерские курсы. Через три месяца сержант стал младшим лейтенантом, и дорос в итоге до капитана. По-житейски мудрым был наш комбат. Подчиненных в обиду не давал. Сам казнил и миловал. Втык от него я, понятно, схлопотал. Устный и частный. Докладывать начальству о ЧП он не стал, и нам велел молчать в тряпочку.
Жили мы с Серегой на частной квартире у колхозного конюха тети Маруси. Домой приходили поздно. Мылись, брились. Тетя Маруся доставала из подпола бутылку вонючего чемергеса из бураков, ставила на стол чугунок с картошкой в мундире и миску с солеными огурцами. Мы принимали на грудь по неполному стакану, заедали хозяйским угощением и садились готовиться к завтрашним занятиям. Вернее, садился, в основном, я. Серега чаще отлеживался или смывался из хаты. Занятия он ухитрялся проводить и без предварительной подготовки.
В субботу вечером мы отправлялись к церкви. Там, на небольшом пятачке, местные барышни устраивали танцы. После богослужения к танцорам присоединялся и батюшка, парень лет двадцати пяти по имени Андрей. Был он худой и долговязый, и, в общем-то такой же, как и все. Сергей заводил с ним разговор:
– Ты зачем в попы подался, Андрей?
Тот отмахивался и скалил зубы. А Серега допытывался:
– Из-за денег, да? – И не получив ответа, подъезжал с другого бока: – Ты хоть в Бога-то веришь?
Батюшка опять скалил зубы, и, в конце концов, Серега прозвал его Скалозубом.
Может быть, Скалозубу дали нагоняй за непоповское поведение, или по какой другой причине, но вскоре он обзавелся матушкой, привез со станции широкозадую Таньку-буфетчицу и остепенился.
Я тоже собирался во время отпуска «остепениться», но то было за дождями и метелями, будущим летом.
«Не загадывай, а то не сбудется», – сказала Дина в мой первый лейтенантский отпуск. Мы тогда были на даче ее родителей совсем одни. Сквозь занавеси на окнах просачивался лунный отсвет. На белой подушке ее лицо в обрамлении темных волос выглядело загадочным, как у Моны Лизы.
– Ты ведь можешь потерпеть? – шепотом спросила она.
– А ты? – тоже шепотом произнес я.
– Побереги меня, Лёня. Для себя побереги.
Мы не спали всю ночь. Лежали, тесно прижавшись друг к дружке. А ранним утром убрели по берегу тихой речки-чистюли Дёмы. Редкие паутинки висели в воздухе, и до кружения в голове пахли луговые цветы.
Просигналил гудок служебной отцовской машины.
– Мама приехала, – сказала Дина…
Она была примерной дочерью и совсем не примерным адресатом. Конверты летели только в одну сторону. От нее я получил всего два письма. Бывали дни, особенно после командирского втыка, когда наваливалась хандра. Тогда, вернувшись со службы, мы выжирали с Серегой бутылку чемергеса. Он жаловался:
– Изменили мы, Ленька, синим зайцам! Там, понимаешь, хоть тайга и сопки. А тут голый чер-рнозем.
«Чернозем» звучало у него как ругательство.
Я уже понял, что мы сваляли дурака. Мне даже приснилась однажды горная река, схваченная голубыми скалами. На самой вершине прижался к камням синий заяц. Сергей целил в него из карабина и никак не мог выстрелить. Потом заяц вдруг взвился в воздух и медленно полетел вдоль русла.
Я описал Сергею сон, и он ни с того ни с сего сказал:
– Возьму и вызову Ольгу.
– Не вызовешь, – возразил я.
– Правильно, не вызову. Тут бабья – хоть каждую ночь меняй…
Что бы ни было накануне, Серега вскакивал в пять утра, скидывал с меня одеяло и оглушительно орал:
– Подъё-ом!
Мы бежали к пруду, два километра в один конец. Впереди – Сергей, за ним – я с одной единственной мыслью: «И зачем мне это?» Сергей с размаха плюхался в пруд, успевал окатить меня водой, и лишь тогда я окончательно просыпался.
Была суббота, когда в полночь за мной примчался посыльный. Я вернулся со службы всего-то пару часов назад, все старался подружиться с «Мостушкой». А тут – нате! – посыльный. Меня вызывают, а Сергея – нет! Он успокоил: