Не прошло и пятнадцати лет, как самостоятельное существование музея пресеклось. В 1845 году Комитет министров решил присовокупить его к Публичной библиотеке «для сокращения потребных на содержание означенного Музеума издержек, упадающих большею частью на государственное казначейство». Говоря современным языком, это стало ярким примером оптимизации расходов на содержание объектов социальной сферы.
Управлять музеем в ранге помощника директора Публичной библиотеки был уполномочен Владимир Федорович Одоевский, известный литератор и общественный деятель. Человек неравнодушный, искренне надеявшийся изменить к лучшему положение музея, постепенно превращающегося в склад экспонатов, он искал поддержки у директора Публичной библиотеки барона М. А. Корфа. На просьбу увеличения финансирования тот отвечал: «При всем желании моем быть угодным Вам и полезным Музеуму, эта мысль кажется мне недоступною, потому что потребовала бы миллиона или, по крайней мере, многих сотен тысяч».
Куда как проще, по мнению императорских чиновников, было бы просто ликвидировать музей, разбазарив его коллекции. Одоевский сражался за сохранение целостности собрания: «Их мысль просто ни на что не похожа, а именно: 1) Музеум раздробить: книги и рукописи в Библиотеку (Публичную. – А.В.), картины, монеты, минералы (!) в Эрмитажный Музеум. Следовательно, и название Румянцевского Музеума уничтожится. 2) Дом продать и деньги отдать в Министерство Народного Просвещения (!!!) под тем предлогом, что Румянцев назначил свое приношение – на просвещение вообще. Разумеется, что я против этого руками и ногами». Так возражал Одоевский на доводы специальной комиссии, определявшей проблемы музея в 1860 году.
Нужен ли был музей столице Российской империи с ее Эрмитажем? Этот вопрос все сильнее будоражил не только Одоевского. Денег на содержание музея не хватало, даже несмотря на сдачу в аренду помещений бывшего дома Румянцева на Английской набережной. Движимый желанием любой ценой не допустить раздела собрания, Одоевский решается «все здания Музеума продать; на вырученные деньги приобрести дом в Москве… и, расположив в оном коллекции Музеума, образовать из них первое основание Московской публичной библиотеки».
Процитированный отрывок содержится в интересном документе того времени – «Положение Румянцевского музея в С.-Петербурге до 1861 года», из которого мы узнаем: «Еще в 1860 году заведовавший Румянцевским музеумом гофмейстер князь Одоевский, по поручению директора Императорской Публичной библиотеки барона Корфа, исчислил в записке, составленной для министра Императорского двора, все недостатки здания, где помещался Румянцевский музей, – недостатки, существовавшие со времени принятия его в казенное ведомство в 1828 году и с тех пор ничем не устраненные. Не имея средств сделать капитальные исправления в дурном устройстве зданий Румянцевского музея, в особенности в отоплении его и размещении коллекций, находившихся в соседстве жилых квартирах, князь Одоевский, справедливо опасаясь, что исторические драгоценности, хранящиеся в Музее, могут сделаться жертвою пламени, предлагал следующие соображения…
Строительная контора Министерства Двора, на рассмотрение которой были переданы эти соображения, освидетельствовав дома, нашла, что все здание построено совершенно несообразно теперешнему его назначению, небезопасно от огня, чрезвычайно холодно и находится в весьма ветхом виде. Из дел оказалось: 1) что здание и в 1828 году было в подобном же состоянии; 2) что оставленный графом Румянцевым капитал в 34 тысячи ассигнациями едва оказался тогда достаточным для исправления только малого дома и приспособления его под частные квартиры; 3) что в 1847 году уже было сделано представление о неудобном и опасном помещении Музеума; 4) что, по мнению капиталов для приведения в порядок домов, предлагалось даже одно время разыграть малый дом в лотерею.
Впоследствии, неоднократно, при заявлении тех же неудобств, представлялись соображения о перенесении коллекций графа Румянцева в Императорскую Публичную библиотеку, или эрмитажные залы, или в другие ученые учреждения, с помещением их в особом отделении, под названием “Румянцевского”, но все эти соображения не могли осуществиться.
Румянцевский музей принадлежал просвещенному частному лицу и составлялся по различным отраслям наук одинаково, из любви вообще к просвещению, с оттенком только исключительного направления. Несмотря на несколько действительно драгоценных рукописей Румянцевской библиотеки, замечательных даже в сравнении с находящимися в Императорской Публичной библиотеке, эта последняя, благодаря 10-летнему неутомимому и труду и деятельности директора ее барона М. А. Корфа и его помощников, приняла такие огромные размеры, сделалась столь доступна публике, что обрекала библиотеку Румянцевского музея почти на полное забвение, если бы к этому и не присоединялось неудобство помещения и пользования ею, в особенности в зимнее время. Эрмитажная коллекция, при своем богатстве, точно так же ничего не выигрывала от присоединения к ним коллекций графа Румянцева, если бы даже между ними и было место для последних. Другие ученые учреждения также по своим специальностям не могли принять в совокупности в свой состав разнородных коллекций Румянцева, кои, во всяком случае, оставаясь в Петербурге и переместившись куда-либо в другое место, хотя и не утратили бы конечно имени завещателя, но утеряли бы навсегда смысл завещания, ибо неизбежно были бы поглощены богатейшими и более специально составленными собраниями, в состав коих они бы таким образом вступили.
Между тем по характеру своего составления коллекция Румянцева могла удовлетворить именно только смыслу начинания, заключая в себе по многим отраслям знания только начатки, и ничего полного; следовательно, исполнив свое назначение в Петербурге, Румянцевскому музеуму нужно было искать новый источник деятельности по воле завещателя “на благое просвещение”. Проще всего представлялась мысль, перенесением его в новый центр, вызвать живые силы к развитию учреждения, подобным которому владеют многие второстепенные города запада, а потому и справедливее всего было начать у нас в России со второй нашей древнейшей столицы, лишенной до сих пор такого учреждения».
А в Москве ни своего Публичного музея, ни общедоступной библиотеки не было. Хотя поборников их создания было немало. Был среди этих людей человек, подобно Румянцеву собиравший свою коллекцию древностей. Мы говорим о знаменитом московском общественном деятеле, писателе и журналисте, профессоре Московского университета Михаиле Петровиче Погодине. Бывший крепостной графа Ростопчина, добившийся в жизни многого благодаря своей исключительной любознательности и интеллекту, Погодин собирал свое «древлехранилище» в усадьбе на Девичьем поле.
Как писал знавший Погодина Н. В. Берг, «он стал собирать старопечатные книги и редкие рукописи, потом монеты, картины, портреты, оружие, что ни попало, лишь бы это касалось русской истории, и довольно скоро составил очень редкую коллекцию замечательных предметов. В особенности выдавался рукописный и старопечатный отделы, где были прямо (весьма редкие) фолианты. Имя Погодина как собирателя – знатока всякой старины – сделалось известным в Москве всем и каждому. Кто бы ни добирался каким ни на есть путем до редкой рукописи, монеты, картины, – нес ее прежде всего к Погодину, а потом уже к купцу Царскому, хотя Царский был собиратель и знаток с большими средствами, но не столько компетентный, сколько бестолковый, дававший иногда за вещь, которой цены не было, – какие-нибудь пустяки; а Погодин сразу говорил, чего принесенный предмет стоит, и дело большей частью кончалось без особенно длинных разговоров, иной раз даже через лакея, а не лично».
Погодин желал сделать свое собрание общедоступным для всех москвичей. Еще в 1851 году он просил Николая I: «Повелите, Всемилостивейший Государь, учредить в Москве всероссийский народный музей, повелите принять в основание мои тридцатилетние собрания, поручить их моему заведованию, и я в скором времени берусь привести его в такое положение, что ему подобного в России не бывало».
Завистники, однако, говорили другое: «Думая о своей семье, состоявшей из жены, двух сыновей и двух дочерей, об их воспитании, об их будущем, а главное – о приданом дочерей, Погодин решился расстаться со своими сокровищами, стоившими ему стольких хлопот, лишений, жертв, – пристроить их к хорошему месту, получить серьезные деньги и разделить их между детьми. Знакомых у него в разных кругах Петербурга и Москвы была тьма-тьмущая – всяких рангов и положений. Практический и сообразительный “мужичок” Девичьего поля направился по этому делу прямо к такому лицу, которое могло представить собрание отечественных редкостей надежнейшему приобретателю: государю Николаю Павловичу. Лицо это было – известный барон (позже граф) Модест Андреевич Корф, тогда директор императорской публичной библиотеки, статс-секретарь, автор книги “Первые дни царствования императора Николая Павловича”, которому государь при встречах обыкновенно протягивал руку. Корф уладил дело скоро: “древлехранилище” Погодина приобретено казною за полтораста тысяч рублей и поступило известной частию (рукописей и старопечатных книг) в ведение императорской публичной библиотеки… Между тем явились праздные болтуны, которые трубили везде, что Погодину заплачена чересчур большая сумма; что все это старое, ничего не стоящее тряпье».
Мир тесен, как говорится. Тот же барон Корф, что отказывал Одоевскому в развитии Румянцевского музея, прибрал к рукам и коллекцию Погодина, осевшую в Публичной библиотеке и Эрмитаже. А Москва так и не получила своего национального музея. В будущем (в 1878 году) вдова Погодина все же передаст в Пашков дом рабочую библиотеку мужа, но сказать, что таким образом восторжествовала справедливость, было бы слишком.
А тем временем все шло к своему логическому продолжению. Окончательное решение принял Александр II. Увлеченный в то время реформой по отмене крепостного права, он тем не менее затею Одоевского одобрил и поручил серьезно изучить этот вопрос Комитету министров, который постановил: «Румянцевские дома и места, им принадлежащие, продав, обратить вырученную сумму в распоряжение Министерства народного просвещения с тем, чтобы, руководствуясь точным смыслом именного Высочайшего указа Правительствующему сенату, от 22 марта 1828 года данного, она составила неотъемлемую собственность всего учреждения и, с переводом последнего в Москву, следовала за ним в полном количестве для употребления ни на что иное, как только на содержание и умножение коллекций графа Румянцева. Таковое мнение Комитета министров удостоилось Высочайшего утверждения, 23 мая 1861 года».
А как отнеслась к идее переноса Румянцевского музея в Москву петербургская общественность? Мало сказать, что неодобрительно. В центре поднявшейся волны возмущения оказался неутомимый критик В. Стасов. В своих записках «Румянцовский музей. История его перевода из Петербурга в Москву в 1860–1861 годах», напечатанных в журнале «Русская старина» в 1882 году, он гневно негодует по этому поводу. «История этого дела представляет несколько интересных подробностей, которые наверное будут любопытны многим у нас. Тут рисуются образ мыслей, характеры, взгляды, понятия людей тогдашнего времени, одних в хорошую, других в дурную сторону. Случай заставил меня играть некоторую роль в этом деле, и потому мне известны, как очевидцу и свидетелю, разные подробности, вовсе не известные многим другим. Поэтому я и считаю полезным сохранить эти факты на страницах “Русской Старины”. Мне кажется, некоторые их них имеют значение вполне историческое. Что же касается до большинства официальных фактов, также до сих пор не появившихся еще в печати, то они почерпнуты мною из подлинных дел, хранящихся в архивах Министерства Народного Просвещения и Румянцовского музея.
В конце 1850-х годов мне случилось часто бывать в Румянцовском музее. Я задумал тогда сочинение, где намерен был исследовать происхождение и характер главных славянских архитектурных и орнаментальных стилей, а для этого мне нужно было начать с того, чтоб изучить рисунки славянских рукописей, как самых надежных для моей цели, самых разнообразных и неизменных памятников древности. Понятно, что свои разыскания я должен был начать раньше всего с великолепных собраний нашей Публичной Библиотеки и Румянцовского музея. Поэтому я делил все свободное свое время пополам, и половину его проводил в читальной зале Библиотеки, а половину – в читальной зале Румянцовского музея.
Никакая разница не могла быть поразительнее той, которую представляли оба эти учреждения. Публичная Библиотека уже лет с десять шла тогда на всех парах и с каждым днем все более и более хорошела и расцветала, с каждым днем становилась все блестящее, полнее и привлекательнее. С 1849 года директором ее сделался барон Модест Андреевич Корф, и представлял собою образец того, до какой высоты можно довести великое общественное дело, когда на его рост и развитие положишь все свои силы, когда сделаешь его главным делом своей жизни, когда думаешь о нем и день и ночь и не щадишь для него никаких трудов и забот. Барон Корф был членом Государственного Совета, сверх того заседал во множестве больших и малых комитетов, бравших у него много времени, но главное его дело была постоянно Публичная Библиотека. Он любил ее со страстью, предан был ей беспредельно, и потому в короткое время достиг успехов самых неожиданных и самых великолепных. Значительные покупки целых коллекций, больших и малых собраний, книг и рукописей шли непрерывной полосой одни за другими, пожертвования частных лиц книгами и рукописями сыпались со всех сторон; но в то же время обновился и весь внешний вид Библиотеки: залы ее, из мрачных и запущенных, какими были много десятков лет, превратились в светлые, приветливые; публика начала ходить толпами в открытую для всех публичную читальную залу, долгое время пустынную и почти никому не известную; количество людей, занимающихся там, стало возрастать тысячами. В течение 1850-х годов Публичная Библиотека сделалась одним из самых популярных, самых общеизвестных и общелюбимых мест русской публики, желающей и нуждающейся заниматься делом. Можно сказать, Публичная Библиотека сделалась даже чем-то модным.
Какая разница Румянцовский музей! Это был старый барский дом, запущенный и позабытый, состарившийся без поправок, словно старинный сад, когда-то светлый и чудесный, но где теперь все дорожки заросли и одичали, где разрослась дремучая зелень и где ходишь в густом мраке и унылом запустении. Когда, бывало, придешь в Румянцовский музей, тебя обдавало холодом и тоскою, начиная уже с лестницы его, с сеней, где стены были, точно в крепости, почти в сажень толщиной, и немногие окна, глубоко посаженные, пропускали скудный и мрачный свет, как в тюрьме. Большая зала наверху, когда-то бальная и парадная зала графа Румянцева, представляла образец запущенности и разрушения. Высокие своды, темные и скучные, были наполнены трещинами и пятнами, все полы покривились и потрескались, и когда один из немногих посетителей проходил по этой зале и по другим, с нею смежным, раздавался треск и скрип рассохшегося дерева. Печально глядели, местами, трофеи из прежней великой деятельности графа Румянцева – группы весел, копий, стрел, луков и колчанов, привезенных из кругосветных путешествий, снаряженных Румянцевым на его свой собственный счет. Трофеи эти стояли теперь печально и пустынно в огромной темноватой зале, наклоняясь над небольшими витринами, старинного покроя, времен Наполеона I, где покоились пыльные и осиротелые коллекции минералов, когда-то тоже собранные Румянцевым с разных концов света, а теперь не обозреваемые ничьим глазом. Маленькая читальная зала, помещавшаяся в одном из углов бывшей квартиры графа Румянцева, заключала всего несколько столов желтого дерева с черной кожаной покрышкой вверху, вдвинутых среди тесной толпы книжных шкафов и старинных кресел, тоже желтого дерева, загромоздивших комнату.