Оповестили Салар-хана. Он пришел, немного поплакал и занялся рутиной дел. А на следующий день утром все сбежались в усадьбу как на пожар: чтецы Корана и «фатихи», и завсегдатаи поминок, и трактирщик, и гробовщик, и главный городской мулла. И понесли тело в его последний путь. Шазде он или не шазде – разницы нет: мертвого нужно похоронить.
Тело его вынесли из усадьбы и трижды клали на землю и вновь поднимали, чтобы оторвать его сердце от семьи, от особняка и от любимой трубки. Под кашмирским легким покрывалом он как-то раскинулся, точно потягивался. Неужели и впрямь не мог Азраил[19] на час позже забрать его душу, чтобы он не покинул мир в том расстроенном и развинченном состоянии, которое бывало у него перед пятью часами вечера.
На похороны пришло чуть ли не большинство жителей города – те люди, которые либо сами, либо в лице своих предков отведали палку, или кнут, или даже саблю Каджаров. Но сейчас они так скорбели над гробом шазде, будто потеряли самого дорогого им человека. Что бы ни говорили, но благодатное влияние этого семейства затронуло очень многих. Сколько каналов и арыков прорыли, и сколько возникло садов и загородных вилл! Все понимали, что, если бы родовые схватки у жены Хусейн-кули хана Каджара не начались именно в этом городке фруктовых садов, то он и остался бы глухоманью или вовсе захирел. Важнее всего, быть может, было то, что в саму человеческую породу Каджары внесли генетическое разнообразие, ведь тут, благодаря красивейшим девушкам, например, грузинкам или черкескам, смешались самые разные расовые типы… Лица с кожей светлой или красноватой… Русые и каштановые волосы, точеные тела… Глаза как молоко посреди выжженной солнцем пустыни…
Ханум ханума, Таджи, Шабаджи, рыдая, убивались чуть ли не насмерть. Посторонние женщины старались от них не отстать. Судабе-ханум в чадре из крепа с сеткой привлекала всеобщее внимание. Хотя она и не питала к шазде горячих чувств, но и она полслезинки уронила.
Покойника опустили в могилу, и первую лопату земли бросил на него Султан-Али, словно хотел самому себе доказать, что его хозяин действительно умер. Мирза-хан и остальные тоже бросали в могилу горсти земли с таким видом, будто желали поскорее забыть шазде. Ведь правильно сказала Ханум ханума: земля по природе своей холодна и приносит забвение.
Саван шазде еще не просох от слез, а уже слетелись наследники – сыновья, которые старились параллельно с отцом и отнюдь не пылали к нему любовью. Их приезд был полезен в одном отношении: подтвердилось, что из двенадцати сыновей шазде, кроме самого младшего, о котором никто не имел вестей, и кроме еще двоих, которые умерли, все остальные живы и здравствуют. А следовательно, вся собственность: мельница и два участка земли с ирригацией, и крохотные деревеньки в три дома, и несколько садов, и большие площади полей под посевами – всё это разделили на соответствующее число долей, и каждый из сыновей вступил во владение своей частью. Свое получила и единственная дочь шазде. Особняк и его утварь, и три доли из шести приусадебной деревни, согласно завещанию, перешли во владение Салар-хана и Ханум ханумы.
После смерти шазде здесь ничего не изменилось – точно он всё еще был жив. Тут и там в особняке чувствовалось его присутствие. Салар-хан переехал сюда из деревни и полностью занял место своего отца. Лишь иногда он ускользал погостить в деревню ко второй жене. Таджи ходила гоголем: после стольких лет она опять заполучила мужчину в свои руки.
Салар-хан отнесся ко всему, что унаследовал, очень по-хозяйски. Он даже не дал скучать отцовской трубке для курения опиума. Чубук, мундштук и чашечка – всё было согрето теплом его рук и как бы воспрянуло к жизни. И вот в пять вечера Султан-Али уже опять крутил на террасе сетку с углями – точно планеты летали по орбите; и ссыпал в мангал пылающий жар, и готовил застолье нового хозяина – со всем, что этому сопутствовало: с Мирза-ханом, с чаем, сахаром-набатом, конфетами-подушечками и инжиром… И Салар-хан стал получать такое удовольствие от фамильной опиумной трубки, точно хотел разом схватить всё, что причиталось ему в этом мире.
Ты по-прежнему сбит с толку. Постоянно пытаешься протянуть руку, чтобы взять что-то – и не можешь. Порываешься встать, чтобы сходить в туалет – и не двигаешься с места. Хочешь почесать спину – невозможно. Жена пытается вновь привязать тебя к жизни. Твою деревянную кровать она переставила в холл, прямо перед телевизором, чтобы ни в чем тебе не было ущерба. Всегда вовремя дает тебе лекарства. Сын и невестка заходят регулярно, раз в несколько дней. Внучка к твоему состоянию еще не привыкла, но ее милое детское косноязычие уже приятно веселит тебя. И всё же, как ты ни стараешься, тебе не удается прикипеть душой к этой жизни…
Тебе кажется, ты чуешь запах смерти. Этот загадочный душок сочится из пор твоего тела. Ценой больших усилий ты убедил жену переместить твою кровать из холла в комнату с окном. Тебе не хочется быть постоянно перед ее глазами. А когда кровать твоя под окном, тебе видна улица и идущие по ней люди. Вернее, тебе видны только ноги… Но и у ног свой характер: вот эти безразличны, те энергичны, а те – в отчаянии… В результате долгого наблюдения за ногами ты стал узнавать некоторых людей. Вот это ноги старика в коричневых брюках, который каждый день рано утром, с палочкой, проходит мимо окна, направляясь в мечеть. Эта старая женщина свою четырехколесную тележку катит с таким трудом, точно в гору ее толкает. Эта молодая пара, как правило, влюбленно гуляет по улицам очень поздним вечером… Но ты не видишь ни одного лица. Только лица самых маленьких детей попадают в поле твоего зрения. Впрочем, жалоб у тебя нет. Так получилось, что с детства твое счастье всегда было связано с окнами, и очень много времени, причем самого главного в жизни, ты проводил у окна.
Винтовой самолет «Тайгер Мот»[20] сделал круг в пыльном небе над городом, пролетев низко над историческим минаретом. Люди выбежали из домов, залезли на крыши. Сделав круг, самолет возвращался и летел так низко, что виден был летчик. Теперь многие прятались от страха, а несколько человек упало в обморок. Султан-Али стоял на крыше возле вытяжной трубы и при виде летчика так перетрусил, что начал читать айат «Аль-Курси»[21]. И он еще не закончил чтение, когда самолет снизился и, не долетев до северного крепостного вала города, сел на площадке старого зернового тока.
Султан-Али слез с куполообразной крыши особняка и, выбегая из усадьбы, объявил женщинам, которые собрались во дворе и тревожно обшаривали взглядами небо:
– Самолет прилетел… Я сам видел… Приземлился уже…
Миновав главную и несколько садовых улиц, Султан-Али поспешил к зерновому току. Все бежали в ту сторону, даже городские сумасшедшие. Летчик меж тем слез из кабины на землю и подложил под колесо самолета камень. Никто не решался приблизиться к нему. В летном шлеме и с прочей амуницией он казался существом выше, чем человек, лишь по ошибке залетевшим в их затерянный в солончаках городок.
Наконец некоторые проявили мужество и подошли к нему вплотную, и даже притронулись к нему – словно к некоей священной статуе. Кто-то и вовсе – как в омут бросившись с головой – пощупал раскаленный, как бы живой корпус летательного аппарата. Появился испуганный местный полицейский, в форменном кителе, но в домашних штанах, тогда летчик, словно старший по рангу военный, поручил ему обеспечить сохранность самолета – а он заглянет в отцовский дом и вернется. Тут все воззрились друг на друга в полном недоумении. Но когда летчик снял шлем с очками, то его узнали и от радости даже закричали «ура». Это был он самый, «Считай-Ворон», двенадцатый сын шазде и самый младший брат Салар-хана: много лет назад он уехал из города и ни разу не возвращался. И столько времени прошло, а он совсем не изменился. Вот он идет той же походкой, что и многие Салары: точно боится наступить на нечистое; и смотрит тем же фамильным взглядом: словно выцеливает глазами отставших перелетных птиц в небе. С той разницей, что теперь он водил самолет по загадочным небесным маршрутам, и соленые следы от слез прочертили две белые черты на его щеках, как исчезнувшие весенние реки, что оставляют лишь высохшие русла в солончаковой степи.
Считай-Ворон был столь плотно окружен толпой, что Султан-Али не смог к нему протолкаться. И решил, что лучше он побыстрее доложит о прибытии сына покойного хозяина Салар-хану – принесет хорошую весть и получит хорошо на лапу. И он добежал назад одним духом, а уже вбегая в крытый коридор особняка, обнаружил, что по пути потерял матерчатую обувь – гиве – с одной ноги. Но и в таком виде он побыстрее предстал перед Салар-ханом и, задыхаясь, словно вырывая с кровью из себя слова, отрапортовал:
– Ваше высо… Ваше высо… Да возрадует… Братец… Пожаловали… С неба… в самолете!
Салар-хан равнодушно посмотрел на него и сказал про себя: «Те, кто ходят по земле, какими только коронами ни увенчали нас… Что может добавить сей воздушный родственник?» Но вдруг глаза его сверкнули невероятным светом. И правда, вспомнить одного брата из одиннадцати, от четырех-пяти матерей – законных или временных жен, – было делом непростым, и потребовалось некоторое время, чтобы Салар-хан понял, о ком именно говорит ему Султан-Али: о пареньке, как бы одержимом неким головокружением, который однажды, в штормовой день, уехал в столицу и вот только теперь, через много лет, вернулся. Салар-хан знал, что за всё это время он лишь дважды присылал отцу открытки, с маркой, изображающей английскую королеву. В открытках было написано: у меня всё в порядке, я прохожу летное обучение в таком-то месте Великобритании. Шазде эти новости не объявлял во всеуслышание, ибо не хотел, чтобы знали, что его сын стал нахлебником хитрой британской лисы. До такой степени он не любил англичан…
Салар-хан поправил шапку на голове и вышел из главных ворот, чтобы встретить последнего сына своего отца. Увидев толпу, он слегка рассердился:
– У народа как будто других дел нет? Смотри… Облепили как жуки навозные!
Но толпа, из уважения к Салар-хану, к воротам вплотную не подошла. И Считай-Ворон сомневающимся шагом двинулся к брату. Да, это был тот самый юноша, словно вечно одержимый чем-то; он, помнится, больше времени проводил на крыше особняка, чем на земле. Пареньку этому из всего отцовского наследства досталась лишь пара горящих, горячих глаз…
Ханум ханума, несмотря на боли в ногах, вышла из комнаты и со слезами на глазах обняла его. Таджи начала читать «ривайи» – народные стихи для торжественных случаев, а Шабаджи суетилась с курением руты и тащила из кухни мангал. Даже Судабе-ханум показалась во дворе, чтобы увидеть таинственного летчика. Про себя говорила так: «Поистине невиданно и неслыханно! Семья Саларов и летчик? Нет, в этом племени летчик появиться не может. Погонщик верблюдов – да, но летчик?»
Считай-Ворон побродил по усадьбе, осмотрев всё острым взглядом пилота – но взглядом печальным. Всё было точно так же, как в тот ураганный день, когда он уехал из этого городка. И ему казалось удивительным, что в его семье всё еще готовят пищу на огне, сжигая дрова, воду берут из крытого водохранилища и верят, что в этом водохранилище водятся джинны.
…И вот он сидел перед своими родственниками и рассказывал им о стране, в которой люди вместо завтрака кушают обед, а вместо обеда у них полдник. Говорил о кораблях, более просторных, чем весь этот городок, о домах, что выше минарета главной мечети; о регионах, в которых девять месяцев в году темная ночь, но народ в это ночное время работает… Слова летчика всех весьма озадачили и вызвали многочисленные вопросы. Даже «бабы-яги» внимательно его слушали. Рассказы воздушного паренька очень напоминали сказки о волшебных пери. Понятно было, что в голову ему там, в высоте, сильно надуло, так что ясного ума от него ожидать не приходилось. По той же, вероятно, причине он ни слезинки не пролил по умершему шазде и ни словом не обмолвился о собственной матери, четвертой временной жене старого князя.
Шазде стоял возле военной палатки и постукивал тростью по голенищу своего высокого сапога. Он принял решение извести под корень всю породу этих клопов-вредителей. И вот уже несколько дней его босые и черные от загара крестьяне-арендаторы по его приказу обшаривали холмы и ущелья в поисках этого клопика: мелкого насекомого, которое девять месяцев в году проводит на горах, в зарослях кустарника, но по весне хищно атакует поля, причиняя огромный ущерб будущему урожаю. Особенно вредны самки, которые спариваются прямо здесь, на посевах, и откладывают яйца на стеблях пшеницы и ячменя. Круглые прозрачные яички, похожие на бусинки четок.
Вредитель этот поистине вывел шазде из себя. Каждый год тучи его наползали на поля, в результате и хозяйский, и крестьянский урожай многого не досчитывались. В некоторые годы вообще оставались без урожая, отсюда – голод. И вот шазде, полный веры в умственную мощь своих предков, составил план тотального уничтожения клопа во всём районе. Это была свежая мысль, никогда раньше не приходившая в голову сынам человеческим. По его приказу каждый крестьянин должен был сдать два сира
вредителя. Таким образом популяция клопа сильно уменьшится, и он не сможет наносить вред полям.
К шазде подошла женщина с девочкой лет десяти-одиннадцати, с миткалевым мешочком с трупиками насекомых – на взгляд, не больше одного сира. Предъявив свой мешочек, женщина взмолилась:
–
Ваше высочество, я с моей сироткой-дочерью уже сколько дней лазаем по горам, по холмам, вот сколько собрали этой гадости. Но у нас сил больше нет. Отпустите меня, ребенок грудной дома.
–
Вы еще хуже этих вредителей. Зачем мы, по-твоему, лазаем тут по горам и холмам? Для блага вас же, арендаторов чертовых, чтобы от голода вас спасти. Это что, мне только нужно – для хозяйских полей – с ними бороться?.. Иди и работай, и не пой мне песни о сиротках некормленных!
–
Ваше высочество, поглядите на эту девочку. Она от голода идти не может.
Жгучий взгляд шазде остановился на лице девочки, и настроение его изменилось. Он взял у женщины мешочек и, не взвешивая его, бросил в сундук. Потом достал из карманчика своего лапсердака золотую монету – ашрафи – и вложил ее в ладонь женщины, и сказал ей:
–
Это калым за твою дочь. Плюс к этому еще пять баранов. Клопа вам больше собирать не надо. Иди и готовься к свадьбе. Главное, накорми ее, чтоб довольна была. Вечером на пятницу пришлю к тебе человека, заберет ее. Поняла, что сказал?
Женщина, не веря себе, зажала в кулачке золотую монету, ответила:
–
Всё, что вы прикажете, ваше высочество! Эта девочка – ваша рабыня.
И она взяла девочку за смуглую симпатичную ручку и повела с собой, чтобы как можно скорее всё это обделать. До вечера пятницы оставалось два дня. Нужно было сбегать в город и купить всё необходимое. Девочку помыть в бане и отдать наряжальщице. Да и о своем доме и своей жизни подумать. С тех пор, как ее муж, кяризник – специалист по рытью подземных каналов – погиб, задохнувшись в одном из них, ее дети досыта не ели.
–
Спасибо Тебе, Аллах! Гляди, как шазде расщедрился на приданое этой сиротке!
Пятничным вечером сам шазде прибыл в особняк, и вот он в главном зале перед украшенным лепкой камином наедине с этой крохотной малолетней девочкой, больше похожей на куклу из хлопка, чем на невесту. На ее ручках красные пятнышки: следы жестокой борьбы с насекомым-вредителем, которое оставляет эти пятна, похожие на краску хны, с трудом смываемые.
Ночь вышла одной из тех ночей в жизни шазде, за которые ему было стыдно. Быть может, потому, что все его мысли были об этом вредном клопе. Он не желал быть побежденным этим мелким проклятым насекомым, но оно превратилось в его еженощный кошмар. После недель прочесывания гористой местности все его крестьяне сдали ему лишь два с половиной кило этой злыдни. Уничтожили тысячи тысяч насекомых, а всё равно кусты и поля были ими полны. Зря он не прислушался к словам Феридуна-мирзы, это был человек, учившийся в Дар-уль-Фунун