– А как же Китти?! Очень многим не нравится, что на троне сидит католичка. Неужели никто не попытается надеть корону на Китти, ведь она следующая по старшинству после Джейн?
Maman отвернулась и смотрела в пол.
– От всей души надеюсь, что нет, – тихо сказала она и еще тише продолжила: – Dieu nous garde[11]. – Мне показалось, что нас накрыло огромным черным одеялом. Maman пробормотала себе под нос: – Будем молиться, чтобы в этом браке с испанцем родился наследник.
Я решала сменить тему:
– После того как вы выйдете замуж, я точно буду жить с вами, вдали от двора? Разве я не понадоблюсь королеве?
– Теперь у королевы есть муж, и, если Господь на нашей стороне, скоро появится и наследник.
Я поняла: она хочет сказать, что, когда у королевы родится ребенок, меня уже не заставят изображать королевскую куклу.
– Maman, я хочу только одного: быть рядом с вами.
– Так и будет. – Она отстегнула с пояса футлярчик с ароматическим шариком и положила его на подушку. Я вдохнула аромат лаванды. – Это поможет тебе уснуть, малышка.
– Мама, иногда я гадаю, что станет со мной, ведь ни один мужчина не захочет взять меня в жены, несмотря на то что в моих жилах течет много королевской крови. – Если только, с горечью подумала я, не найдется мальчик из благородных, у которого одна нога или две головы…
– Мышка, ты не должна забивать себе голову такими вещами. Ne t’inquiètes pas[12].
И все-таки я не могла не тревожиться. После того как отец и сестра погибли такой страшной смертью, мой мир казался мне хрупким; я боялась за тех своих близких, кто остался в живых. Лежала без сна, гадая, что будет с Кэтрин; мне казалось, что ее жизнь тоже в опасности. А если я лишусь и Maman, стану считаться воспитанницей королевы и меня будут вечно перевозить из одного дворца в другой? Я знаю, думать только о себе – грех, но страх проник в меня, как лихорадка, поэтому я зажмурилась и заставила себя думать о другом будущем: о простой жизни в тихом месте, где девочками не размениваются, как пешками в шахматной партии.
Ладгейт, июль 1554 г.
Левина
Левина наблюдала за спящим сыном Маркусом, который вернулся домой после занятий. Он лежал на скамье во дворе их дома в Ладгейте; рядом в солнечном кругу растянулся пес Герой. Трудно поверить, что шестнадцать лет назад она качала сына в колыбели, а он был крошечным свертком у нее на руках; теперь он превращался в мужчину, и для нее начался мучительный период, который проходит каждая мать: приходилось постепенно, шаг за шагом, отпускать его от себя. От таких мыслей у нее сжималось сердце. Маркус родился недоношенным; никто не думал, что он выживет. Соседи перешептывались: вот что бывает, когда женщина занимается мужским делом. Левина проводила слишком много времени среди кистей и красок, которые отравили ее лоно; у таких, как она, здоровые дети не рождаются. И все же Маркус выжил и, более того, здоров и крепок; кумушкам из Брюгге пришлось заткнуть рты. Левина иногда гадала, что бы сказали они все, если бы знали, что с тех пор она бесплодна; наверное, соседки испытали бы удовлетворение оттого, что все-таки оказались правы. Но ее поманил Лондон, и Брюгге остался только в воспоминаниях. Женщины в Ладгейте относились к ней со сдержанным уважением. Наверное, как ей казалось, они завидуют ее успеху при дворе. И все-таки она понимала: все они считали, что ее ремесло противно Господу. Похоже, у всех – что в Брюгге, что в Лондоне – имелось свое мнение о том, что думает или не думает Всевышний, но для Левины Господь – дело личное, тем более сейчас, когда на престоле королева-католичка.
Она развернула лист бумаги, положила его на стол и принялась набрасывать эскиз: спящий сын и Герой. Пес развернулся и положил подбородок Маркусу на бедро. За стеной слышался привычный уличный шум: торговцы нахваливали свои товары, а какой-то человек громко выражал протест против брака королевы с испанцем. Левина прошла мимо него, возвращаясь с рынка. Крики были слышны до сих пор, хотя протестующий успел изрядно охрипнуть. Своими воплями он все равно ничего не добьется – свадьба состоялась; теперь у англичан король-испанец, нравится им это или нет. Края листа загнулись, не желая лежать ровно, и она придавила углы четырьмя крупными камешками, которые держала специально для этой цели. Камешки она привезла с собой из Брюгге; они из отцовской студии. Мужа озадачило ее желание взять с собой в Англию четыре простых камня, когда у них столько багажа. Но камни служили воспоминанием о прошлом – возможно, еще больше, чем любые другие предметы.
Левина не скучала по Брюгге, но скучала по отцу. Она была его любимицей и понимала: он разочарован тем, что у него пять дочерей и ни одного сына. Только Левину он пускал к себе в мастерскую, где она, тогда совсем крошка, любовалась тонкими веленевыми листами, разрисованными его рукой, молитвенниками с изысканными рисунками и изящно выгравированным текстом, яркими, живыми цветами, позолотой, которая блестела, словно настоящее золото. Отцовская мастерская навсегда врезалась в ее память. Она, бывало, часами смотрела, как отец работает, на то, как на полях книжной страницы расцветают узоры, как в переплетении ветвей или виноградных лоз появляются птицы и звери. Иногда он рисовал на полях муху, так похожую на настоящую, что, казалось, она улетит, если поднести к ней руку. Иллюзия была полной.
Левина услышала, как хлопнула дверь. Всегда бдительный Герой поднял голову, но остался невозмутим. Должно быть, вернулся муж. Левина испытала легкую досаду. Она наслаждалась тишиной и одиночеством; ее набросок вот-вот готов был обрести очертания. Теперь же рисунок придется отложить – возможно, уже ничего не получится. Она снова посмотрела на Маркуса. Солнце переместилось, и на его лицо косо падали тени – там, где свет проходил через перила. Левина заметила, что плечи у сына стали мускулистыми, а раньше были мягкими и пухленькими, как у ангелочков в флорентийской часовне.
Глядя на рисунок, она поняла, что ошиблась; ей не удалось запечатлеть настоящего Маркуса. Она скомкала бумагу и швырнула на пол. Герой, принимая бумагу за мячик, бросился к ней. Маркус повернулся, ненадолго открыл глаза и снова заснул. Из прихожей донесся голос Георга – он отдавал какие-то распоряжения слуге. Взяв новый лист бумаги, Левина начала снова, пристально разглядывая лицо сына в полосах света. Изнутри поднималось тепло. Ей приятно было узнавать черты, похожие на ее: округлые щеки, широко расставленные глаза, как у ее отца, широкий рот. Зато уши у Маркуса – точно как у Георга, как и большие руки, и темные волосы – у самой Левины волосы бесцветные.
Иногда она сама себе удивлялась. Ее маленькая семья состоит из мужчин, хотя она выросла в доме, до самой крыши набитом женщинами. Правда, при дворе женщин хватало, и она без труда нашла замену сестрам. Женщин семьи Грей она считала едва ли не родственницами. Особенно близкой стала для нее Фрэнсис. После того как они вместе присутствовали на казни Джейн, их взаимная привязанность еще больше укрепилась. Они подружились после смерти первой покровительницы Левины Катерины Парр. Ей пришла в голову неожиданная мысль: их странная дружба построена не на родстве или единстве интересов, а на общем горе. Они с Фрэнсис выросли в совершенно разной среде: она – обычная художница из Брюгге, а Фрэнсис – внучка короля. Но иногда женскую дружбу трудно объяснить в привычных терминах.
Левина очень боялась за Фрэнсис и ее дочерей. Они вынуждены находиться при дворе и угождать узурпаторше, которая свергла их дочь и сестру. Воспоминание о Джейн Грей не давало ей покоя, будоражило воображение. Левина слышала сплетни: многие порицают Фрэнсис за то, что она осталась при дворе Марии после того, как казнили ее мужа, дочь и зятя. Некоторые называли ее бессердечной. Никто не понимал правды: она осталась при дворе, потому что таково требование королевы. Фрэнсис не вольна собой распоряжаться! Но, кроме того, она пыталась заручиться милостью своей кузины и уберечь своих близких от страшной участи – в конце концов, у леди Катерины Грей, ее средней дочери, столько же прав на престол, сколько было у бедняжки Джейн.
Вошел Георг; молча остановившись за спиной у жены, он смотрел, как она рисует. Левина сделала вид, что не замечает его. Она была благодарна мужу за то, что тот с уважением относится к ее работе и никогда не пытается ей помешать. Вместе с тем она чувствовала себя виноватой за испытанное ранее раздражение. На лицо ей упала прядь волос; она сдунула ее, не поднимая головы. Она слышала дыхание Георга. Теперь уголь как по волшебству подчинялся ее желаниям, образ возникал на бумаге, как будто уже был там, а она с помощью какой-то алхимии проявила его, сделав видимым. Она закончила рисунок и с улыбкой повернулась к Георгу.
– Ви́на, тебе удалось его схватить, – сказал он, легко кладя руку ей на плечо. Его прикосновение показалось ей незнакомым. Георг несколько недель находился на дежурстве – он служил в личной охране королевы, – и супруги давно не виделись. Теперь им придется заново привыкать друг к другу после странного раздельного существования.
– Как ты, Георг? – спросила она. – У тебя усталый вид.
– Не останавливайся. Люблю смотреть, как ты рисуешь.
– Тогда сядь, и я нарисую тебя. Вон туда! – Она указала на табурет у окна, на солнце.
Иногда, глядя на мужа, Левина думала о том, что почти не знает его, ведь она видит в нем все того же молодого человека, который робко представился ее отцу много лет назад. На нем тогда был плохо сидящий, хотя и дорогой камзол, в котором он был похож на монаха. Левина вспомнила, как боялась, что у него под шапкой окажется тонзура; теперь ей стало смешно. Он был племянником подруги матери и решил поискать жену среди многочисленных дочерей в семействе Бенинг.
Строго говоря, Бенинги были недостаточно родовиты по сравнению с Теерлинками, но Георг Теерлинк считался чудаком; на его лице вечно было испуганное выражение побитой собаки, и он сильно заикался – казалось, ему не под силу хоть одно слово выговорить целиком. Первое его посещение было мучительным; все напряженно ждали, пока он с трудом выговаривал обычные в таких случаях комплименты. Сестры Левины, в особенности Герте, встревоженно переглядывались, и каждая в душе надеялась, что он выберет не ее. Левине вдруг стало ужасно жаль Георга; должно быть, сочувствие отразилось у нее на лице, потому что он выбрал именно ее.
Ее отец был сангвиником, по крайней мере внешне, – он понимал, что рано или поздно потеряет свою любимицу, потому что она выйдет замуж, хотя, будь его воля, он удержал бы ее при себе навсегда. Но тогда Левине было семнадцать, и с дня ее замужества прошло уже семнадцать лет. Она удивленно покачала головой. Как быстро летит время! Все переговоры вела ее мать. Георг Теерлинк согласился взять ее без приданого, что было необычным.
Левина вспомнила и то, как мать спросила отца:
– Почему ты так несчастен? Ведь у тебя осталось еще четыре дочери! – Вместо ответа, отец вышел из комнаты.
Левина побежала за ним. Она догнала его в саду, где опадали листья.
– Все будет не так плохо, отец.
– Просто ты – моя любимица, Вина, – ответил он.
– Шшш! – Она приложила палец к губам. – Не то другие услышат!
– По-твоему, они ничего не замечают? – Отец заключил любимую дочь в объятия, и она радовалась, что не приходится смотреть в его сморщенное лицо.
– Разве не подозрительно, – спросила ее в ту ночь Герте, – что Теерлинк берет тебя без приданого? Несмотря даже на то, что он так ужасно заикается, их семья гораздо родовитее нашей. Что-то тут не так! Может быть, как муж он ни на что не способен?
Сестры часто обсуждали супружескую жизнь. Левина радовалась, что уедет от Герте, пусть даже отъезд означал, что она станет женой чудака Георга Теерлинка. Вскоре после нее вышла замуж и Герте – за торговца сукном, достаточно богатого даже по ее запросам. Однако Герте умерла при родах первенца. А Левина приехала в Англию по приглашению королевы Катерины Парр, которая слышала о ней, и вместе с ней приехал ее муж, которого приняли на службу в личную охрану короля. Постепенно Левина полюбила мужа, главным образом потому, что он терпел ее занятия живописью. Его терпимость выгодно отличала его от подавляющего большинства мужчин. С годами заикание у Георга ослабло, но время от времени неожиданно проявлялось вновь. Как правило, он заикался в минуты волнения – либо от большой радости, либо от большого страха. Он никогда о том не упоминал, но Левина подозревала, что ему нелегко приходится среди других охранников – мужчины, собираясь вместе, могут быть такими же жестокими, как и женщины. Но в целом для него служба – дело неплохое, так как она требует терпения и молчания, то есть двух основных достоинств Георга.
– Ну вот, готово, – сказала она, откладывая в сторону угольный карандаш и передавая набросок мужу. – Что скажешь?
– Я получился стариком, – заметил Георг. – Я и правда выгляжу таким старым?
– Георг, с каких пор ты стал таким тщеславным? – Она засмеялась, и он обнял ее.
– Л-левина, – прошептал он, и она вспомнила, как они любили друг друга. Нежность затопила ее, стирая границы между ними.
Он увлек ее в соседнюю комнату. Она оглянулась на Маркуса, но сын безмятежно спал. Рядом с ним был Герой; пес перевернулся на спину. Они закрыли дверь и начали раздевать друг друга, часто дыша, возились со шнурками и застежками, срывали друг с друга одежду. Когда юбка упала на пол, Левина вдруг смутилась. Вдруг Георгу не понравится ее полнота? За последнее время она изрядно поправилась. Но он, похоже, ничего не заметил; он уткнулся лицом в ее живот, как будто хотел поймать самую ее суть.
После того как они поужинали и Маркус лег спать, Георг взял стопку эскизов и начал их рассматривать, откладывая один за другим.
– Чьи это руки? – спросил он.
Левина подошла к нему и наклонилась к столу поверх его плеча – он разглядывал рисунки при тусклом пламени свечи. Сейчас он держал рисунок, на котором она изобразила руки Джейн Грей, где она слепо нащупывала плаху.
– Ничьи, это моя фантазия. – Ей не хотелось объяснять, как все было; не хотелось вспоминать тогдашний ужас и как она потом с трудом заставила себя воссоздать страшную сцену.
– Это ведь леди Мария Грей, верно? – Он смотрел уже на другой эскиз, а тот, страшный, убрал в самый низ.
– Да. – Левина нарисовала Мэри со спины, усадив под углом в три четверти. Она сделала много набросков Мэри, стараясь представить, как выглядит под пышными платьями ее искривленная, горбатая фигурка. Она вспоминала, как отец однажды водил ее в покойницкую, куда привезли тело карлика. Отец снова и снова заставлял ее рисовать его. Так она училась анатомии.
– Ты ведь не думаешь, что все люди одинаковы, – сказал он тогда. – Смотри на каждую линию в отдельности и на то, как она соотносится со всем телом.
Тогда она была так молода, что испытала потрясение от необычности пропорций карлика, его коротких ножек, длинного туловища, квадратной головы. Мэри Грей совсем не уродка. Пропорции у нее идеальны, но уменьшены, как у марионетки; на лице первыми замечаешь огромные, ясные глаза и губы, растянутые в улыбке, независимо от того, весело ей или нет. Как жаль, что она горбунья! И все же ее уродство словно притягивает Левину. Она видит в Мэри противопоставление идеала и несовершенства.
– Не представляю, как ей живется, – прошептал Георг. Левина гадала, о чем он – то ли об уродстве девочки, то ли о ее положении.
– Она сильнее, чем кажется, – ответила Левина. – Гораздо больше меня тревожит другая сестра.
– Леди Катерина?
Левина кивнула.
– Смотри! – Она взяла у мужа рисунки и нашла среди них портрет Кэтрин.
– Тебе удалось передать ее беззащитность, – замечает Георг. – И ее красоту. – Он внимательно разглядывал рисунок, поднося его ближе к свету. – Раньше я даже не замечал, как она похожа на отца.
– Ей досталось его обаяние, – заметила Левина. В свое время Генри Грей считался настоящим красавцем.