Неповторимой была и судьба этого города. Она разительно отличалась от судеб других городов, которые в явном или тайном стремлении к величию неизбежно строились по ранжиру. В славянском строю за пальму первенства боролись, как минимум, многострадальная Москва и Колыбель трёх революций, она же Северная Венеция.
Третий Рим научил не верить слезам, а Город Петра стал кузницей вождей, которые вошли в «каучуковую» историю, растягивающуюся в угоду другим, измельчавшим, носителям власти, в очередной раз не ведающим что творят.
Взгляд в прошлое слишком зависим от продажного настоящего. Истина, канувшая в Лету, превращается в правду. Взгляд в будущее более честен, хотя и туманен. Это, конечно, не Туманность Андромеды, но занавес из мельчайших частичек водяного пара астрологических предвидений тоже с успехом «замыливает глаза».
Но и наш город – не город-герой, а герой повествования, не скромно не стоял особняком. И ему было что сказать двум избалованным вниманием российским столицам. И я не исключаю возможности следующей словесной дуэли.
– Ты кто такой? – угрожающе-артистично махнёт фразой, как шпагой, город на Неве.
– Давай, до свидания! – продемонстрирует Москва свежий пример частичной ассимиляции пришлым меньшинством кисельно-гостеприимного большинства.
На этот раз в широкую душу жителей Русской равнины с неистребимым акцентом и мелодичными песнями под танец с кинжалами вбежали выходцы с обеих сторон Кавказского хребта. Со временем всё вернётся на круги своя. Пришлая горная интеллигенция останется интеллигенцией и воспримет ценности равнинного большинства, а просочившийся вместе с ней кавказский криминал займёт своё достойное место среди русской и прочих мафий.
Многочисленную, но вялую конкуренцию «кавказцам» составили лишь миллион трудолюбивых таджиков, настолько трудолюбивых, что в самом Таджикистане их теперь проживает меньше, чем за границей, полмиллиона самых спокойных мигрантов – молдаван и много, слишком много украинцев, не разглядевших в Украине Соборности даже за линзами розовых очков и снова ставших в Москве малороссами, жующими сало, уплетающими галушки, готовящими бесподобный борщ и заставляющими при рождении плакать евреев.
– Я – избранный город, – рассечёт воздух как клинком странный город и сделает резкий выпад. – У Вас были только слуги, а ко мне придёт сам антихрист!
– Я что-то об этом слышал… – попробует неуклюже обороняться культурная столица, увеличив дистанцию боя.
– И я… – синхронно с ней попятится назад исконно-купеческая Москва.
– Зато какие слуги! – быстро придёт в себя город, после вступления Российской Империи в Первую мировую войну ставший Петроградом, а после смерти Владимира Ульянова – Ленинградом.
Он продемонстрирует лучшие образчики итальянской школы фехтования, первой утвердившей классический принцип «убивать остриём, а не лезвием». Хорошо ещё, что в качестве второго оружия город на Неве не решится воспользоваться «Адмиралтейской иглой»!
– Да! – несколько неуклюже отобьёт белокаменная поражающую поверхность воображаемой шпаги амбициозного города.
Но город, задира-бретёр, на удивление, столицам был не по зубам. В том числе и по числу названий. За свою относительно непродолжительную историю он их сменил аж цельных пять.
– Согласен, но даже самый лучший слуга малоинтересен по сравнению с самым худшим господином, – поставит жирную точку в споре избранный город, одним предложением выбив аргументы у двух столиц, и приставит виртуальный клинок к подъязычной кости каждой.
– Убедил, – почти в один голос прохрипят уставшие Санкт-Петербург и Москва.
В избранном городе дух истинного единения, с его Верой, Надеждой и Любовью, незримо сосуществовал с разномастной бесовщиной, несущей разрушение, тлен и прах. Богоборчество, не находя выхода прежнему кровавому размаху, обречённо извивалось в окостеневающем мозгу носителей забальзамированных идей марксизма-ленинизма.
Но, казалось, до всего этого никому не было никакого дела. Разве что юродивому, вечно босоногому поэту Фролу, который в повидавшем Армагеддон костюме бороздил по городу, разбрасывая афоризмы, глупые стишки и почти нострадамовские катрены.
Да, вот, к примеру, сегодняшнее четверостишие, с которым сумасшедший обратился к смотрящему по городу, вору в законе, Румыну, когда тот по блатному вальяжной походкой в сопровождении сутулого «шныря» выходил из помпезного здания отделения банка с дурно-пахнущей репутацией прачечной периода Великой депрессии:
Когда наступит время Собачьей звезды…
Тогда бес убоится беса…
И станет итогом вселенской вражды…
После пьесы новая пьеса…
За прочтением в ахматовской манере каждой строки очередного катрена юродивый начинал натурально изображать собаку, высовывая язык и смешно вращая тазом. Протяжно-грудная печаль в простуженном голосе проникала в самую душу, хотя манера преподнесения вызывала улыбку.
Фрол, которого вор называл не иначе как Фролушка, стал любимчиком Румына, давно заприметившего чудака, круглый год перемещавшегося по городу с непокрытой лысой головой, облепленной родимыми пятнами, словно божья коровка. В руках Фрол постоянно держал засаленную тетрадку с незаполненными чистыми листками в клеточку или, как выражался Румын, в «решётку». Перед тем как что-то произнести дурачок всегда наугад заглядывал в неё.
К юродивому с небесно-голубыми, выразительными глазами в городе прислушивались многие, убедившись, что катрены душевнобольного имеют пророческий смысл, а стишки содержат то предостережения, то рецепты избавления от проблем.
Однажды прочувствовал это на собственной разукрашенной шкуре и костлявый Румын, грешная душа которого металась из крайности в крайность. Если бы кличку вор получил в это время быть ему не Румыном, а Кащеем. Во время очередной встречи с ним Фрол, заглянув в тетрадь, заявил вору в законе:
Ты среди овец герой,
Но всё портит геморрой.
Румын автоматически сжал кулак с явно выраженным синдромом «костяшка боксёра», отреагировав на неблагозвучное «геморрой», но тут же рассмеялся. Ещё бы: геморроя у него не было, да и с чего ему взяться с его традиционной ориентацией. Но не тут-то было… Не прошла и неделя, а Румын уже жаждал снова встретиться с юродивым, как Моська со слоном.
– Чего делать-то, Фролушка? – скрипя золотыми зубами, начал выпытывать блаженного вор, сдерживая желание грубо облаять блаженного по фени, но ограничился лишь самоободряющей фразой: – Врёшь, Фарт на понт не возьмёшь!
На этот раз расхохотался сумасшедший, затем заглянул в тетрадь и произнёс:
Если использовать листья осины,
Геморрой пропадёт у мужчины.
Румын прислушался к совету Флора и благополучно избавился от убийственного для вора недуга. С тех пор юродивый и Румын начали встречаться ещё чаще.
Вор из своих полных сорока пяти лет двадцать провёл в местах лишения свободы. Следуя воровскому закону, он не имел семьи и, видимо, поэтому по-настоящему привязался к Фролушке. Только ему он верил, только его побаивался, как Божьего человека, только его просил наставить на путь истинный.
К тому же, преступно обогащаясь, Румын, перестраховываясь, умын намеревался купить себе и себе подобным индульгенцию, раздавая часть незаконной добычи священникам и малоимущим. Попы брали деньги как причитающееся, а обделённые воспринимали помощь как манну небесную евреи. Согласно их преданиям, поедая манну, юноши чувствовали вкус хлеба, старики – вкус мёда, дети – вкус масла. О женщинах евреи умолчали. Выходит, о гендерном равенстве в то время речь не шла.
Если Флор болтал без умолку, некоторые в городе либо потеряли дар речи, либо не имели его вовсе, но большинство блеяло в одно отарное горло. Это слаженное мычание ягнят было похоже на то, которым в своё время Капитал, верный, раболепный слуга сатаны, словно матросов гонореей портовая девка, наградил неСТРОЙный хор пролетарского стада. Ещё бы! В нём нерадивых овец, шагающих не в ногу с потребителями прибавочной стоимости, становилось всё больше и больше.
Капитал осознавал, что неконтролируемый толстосумами гегемон может совершить не ту революцию, которая была нужна сатане. Ох, уж этот сообразительный Capitalis! Недаром он, в переводе с латинского означающий «главный», «доминирующий», «основной», действовал по-суворовски. Великий полководец любил повторять, что, «если не можешь предотвратить безобразие, нужно его возглавить».
И Капитал внешне уверенно повёл пролетариат к Коммунизму, зная наверняка, что один из самых заманчивых проектов в истории человечества, один из самых несбыточных мифов обречён на провал. Так начинался кровавый поход во имя создания общественного и экономического строя, основанного на социальном равенстве и общественной собственности на средства производства. Во Истину, кто верит в миф, тот поклоняется идолу. Кто поклоняется идолу, тот прах.
– Коммунизм – как сухой закон: идея хорошая, но не работает, – сказал какой-то американский актёр.
Мне трудно с ним согласиться.
– Коммунизм – это, скорее, сифилис: начинается хорошо, заканчивается плохо.
Так или примерно так.
Там, где уродливый фантом Коммунизма, от того же мёртвого латинского означающего «общий», совершил революцию, он продемонстрировал своё… звериное лицо и стал предостережением другим народам, доказав, что принцип: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!» – не более чем блеф. С таким кредо большинство неизбежно направит все свои способности на выдумывание всё новых и новых потребностей, а не на применение способностей во имя общего блага.
Когда в пролетарской гвардии отпала необходимость, Капитал уничтожил своё порождение, вместо которого на передовую со всех щелей и закоулков вылезло омолодившееся племя «чёрной» магии и криминала. Иначе и быть не могло.
Обновлённое старое масонство, шаманы в джинсах и гадалки в секонд-хенде – все они в припадке демонической истерии с возбуждённым, почти сексуальным, нетерпением ожидали, а криминал развращённым подсознанием предчувствовал появление антихриста.
– Когда же, когда же?! – противно-истово скрежетала какая-нибудь молодящаяся старушенция, обхватив крючковатыми пальцами магический шар, не замечая, что её иссиня-чёрный парик съехал набекрень.
– О, антихрист, приди! – завывал доморощенный маг, ковыряясь в разлапистом носу.
– Я жду тебя, – стонала и покрикивала нимфоманка-экстрасенс, делая депиляцию интимных мест воском.
– Час пробил! – орал полусумасшедший масон, вращая глазами как на горе рак, тужащийся от свиста.
– Скоро всем амба и некуда вихрить, братва… – темнил Румын после того самого, мрачного, катрена Фрола, пугая «шестёрок» и «шнырей». – Такая вот колбаса с глазами.
Он нервно поглаживал в сауне восьмиконечные звёзды на нагло выпирающихся ключицах. Странности смотрящего становились всё более и более заметными немногочисленным окружающим. То ли он сходил с ума, то ли что-то чувствовал – было не ясно. В общем, с кем поведёшься. Но вор оставался вором даже будучи явно не в себе и к нему неизменно прислушивались те, кто в преступной иерархии стояли на несколько ступеней ниже.
– Есть от чего метать икру. Румын косяков не порит, – прошептал прыщавый «шнырь» коренастому собрату с таким количеством наколок на теле, что ему однозначно позавидовал бы любой якудзе.
– В натуре, – тявкнул одолеваемый чесоточным клещом полнолицый «шестёрка», маскируя свой недуг за дёргаными движениями.
– Да ты не дрейфь, «афиша», а то весь издёргался, – принял за волнение заболевание собрата по «удаче» «шнырь».
И так далее, и тому подобное. Ожидание антихриста было повсеместным, но только этому странному городу было суждено его дождаться. Пролетариат, руководимый атеистами-коммунистами, в своё время, сделал всё от него зависящее, чтобы тот пришёл. Несмотря на эволюционную трансформацию, явные, а в основном тайные, приверженцы ещё далеко не такой ветхой идеи Коммунизма калечили и продолжают калечить наивные слабые души самой изощрённой пыткой – правдой стадной справедливости и безапелляционного атеизма.
Были, есть и будут другие бесхребетные формы правды. По сути, всякая правда – это не более чем поощряемая современниками ложь, порицание которой не означает невозможности её последующего превращения в очередную, почти или даже абсолютно голую, правду, недаром изображаемую римлянами с эротической аллегоричностью в виде обнажённой женщины. Без умолчания и прикрас, как есть, без обиняков – это ли не попытка приблизиться к Истине. Правда попытка слабая.
Благодаря подобным правдивым метаморфозам, стадо превращается в массы, массы – в толпу, толпа снова в стадо. И так по кругу. Эволюционируют исключительно пастухи, по своему усмотрению меняя пропорции лжи, предназначенной, но не предначертанной, простодушным овцам.
Этот круговорот, медленно, но уверенно превратившийся в миропорядок, очень удобен власть имущим, потому что позволяет применять универсальный метод воздействия на массы – метод «кнута и пряника», который в английском варианте звучит менее благозвучно, зато более сексуально – «морковки и палки».
Именно дозировка «пряника» и «кнута» или «морковки» и «палки» формирует соответствующий политический режим: от охлократии, отбирающей угощение у тех, кто ещё недавно грозил народу наказанием, до тоталитаризма, дающего страждущим ровно столько пищи, сколько необходимо, чтобы те не умерли с голоду. А чтобы не возникало желание употребить более положенного – в ход шёл «кнут» или «палка». Это как вам будет угодно. В итоге, наказание одних превращалось в зрелище для других…
С древности город рассматривали как центр мироздания. На холме, или лучше на горе, возводилось главное культовое сооружение. В этом случае Каинск, а именно так называется город, расположенный немного севернее сорок восьмого градуса и заслуживший наше внимание, был исключением.
Главный храм города, видимо, с каким-то атеистическим подтекстом местных депутатов, предоставившим именно этот земельный участок под его строительство, был воздвигнут в низине, хотя и рядом с довольно живописным прудом, в котором с конца весны и до начала осени звучал великолепный хор бесхвостых земноводных и в который на крещенские морозы нырял чуть ли не каждый десятый горожанин.
В этот день втрое большее количество каинцев созерцало за соскучившимися по жадным летним взглядам парней девушками, которые, по-волчьи клацая зубами, с птичьим криком и поросячьим визгом лезли в воду, демонстрируя свои разнотипные фигуры в разноцветных мини-бикини: «прямоугольники» или «бананы», «треугольники», они же «яблоки», «груши» и «песочные часы».
Затем прелестницы, как ошпаренные, выскакивали из нестерпимо обжигающей тело воды. Порывисто растираясь полотенцами, продрогшие «креветки» начинали проклинать весь мужской пол, хотя именно ради его отдельных представителей они решились на такой подвиг.
– С-с-с-сволочи, н-н-н-на ка-ка-ка-какие же-же-же-жертвы и-и-и-идём р-р-р-ради н-н-н-них, – смешно возмущался тощий кучерявый подросток, явный «банан», на котором бюстгальтер тщетно пытался зацепиться за так называемую грудь.