В альтернативу нечистоплотным плотским развлечениям в Каинске имеется даже свой профессиональный театр «Кураж», почти все актёры которого запойные пьяницы, а актрисы то ли работали, то ли подрабатывали в борделях. Был ли это заработок или приработок зависело от внешности, возраста и темперамента жриц Мельпомены.
Однако театральному режиссёру Полукровкину Дмитрию Андреевичу, которого служители муз за глаза чаще всего называли Димасик, неизменно удавалось «покуражиться» и из этого творческого бедлама вылепливать довольно приличные сценические образы. Поэтому городская элита старалась не пропускать ни одной премьеры в театре, а некоторые даже выступали меценатами.
Полукровкин родился в Санкт-Петербурге в околомельпоменной среде. Его мать, Татьяна Сергеевна, работала художником-гримёром в одном из театров города. Ей было тридцать с заячьим хвостиком, когда она познакомилась с Андреем, отцом Димасика, который после окончания обучения устроился на работу в тот же театр художником-бутафором.
У Татьяны к этому времени закончился долгий, как неспешное пешее путешествие от Москвы до Владивостока, роман с художником-постановщиком театра. Немолодой и, как оказалось, не благородный ловелас вскружил голову тогда ещё почти юной особе, которая верила во взаимную любовь. Эта любовь представлялась Татьяне ремейком одной из немногих пьес со счастливым концом из репертуара театра. Но, увы, конец оказался не таким уж и счастливым.
Ловелас был закоренелым холостяком и годами кормил Татьяну обещаниями брачных уз. Но время шло, а Татьяну с художником-постановщиком театра связывали не узы, а всего лишь любовная ниточка. Засим ловеласу предложили работу в именитом московском театре. Расставание было бурным. Он хотел уйти красиво, Татьяна не желала расставаться вовсе. Следствием их пылкого прощания стали глубокие царапины на лице ловеласа, придавшие некоторую мужественность женоподобному существу. Но после того как буря начала выдыхаться, несчастная Татьяна, уступая просьбам подлеца-ловеласа и приступу профессионализма, обработала его раны и наложила на физиономию пострадавшего негодяя грим.
– Теперь иди и отыщи себе другую гримёршу… – выгнала ловеласа, закончив мастерскую работу, Татьяна и добавила с болью в голосе: – Дуру!
Ловелас не заставил себя упрашивать, но перед тем, как закрыть за собой дверь, попытался промямлить что-то несвязное в своё оправдание.
Вдруг Татьяна увидела перед собой жалкое существо. Настолько жалкое, что ей стало жаль себя и тех лет, которые она с ним провела.
– Пошёл вон, червяк! – яростно выкрикнула девушка, поморщив курносый нос.
– Иду, иду, – опасаясь новых телесных повреждений, ретировался художник-постановщик.
– Не идёшь, а ползёшь, – вдогонку прошептала Татьяна, метнув в спину любовника пару молний из вишнёвых глаз и расплакалась, как её тёзка, уронившая в речку мячик, когда за ловеласом закрылась дверь.
Итак, один «художественный» роман закончился. Настало время другого. Андрей был моложе Татьяны на семь лет, но разницы, во всяком случае, внешней, не замечал никто. Андрей выглядел старше своих лет, а Татьяна, в силу профессиональных навыков, моложе. Их связь привела к свадьбе и рождению пухленького синеглазого малыша.
«Занавес», а не «папа» или «мама», стало первым словом карапуза. Ясли и детский сад ребёнку заменил Его Величество Театр. Первое слово бутуза не только не огорчило или удивило родителей, а скорее порадовало, убедив их в том, что малыш полностью и без остатка готов посвятить себя служению подмосткам.
С детства Дима только и слышал, что о премьерах, о закулисной жизни актёров, но в основном о работе родителей. В его семье была только одна причина для скандала, но эксплуатировалась она с завидным постоянством. Андрей и Татьяна до хрипоты выясняли кто важнее для театра: художник-гримёр или художник-бутафор?
Подобные разборки были экспромтами, но со стороны выглядели как хорошие постановки, неизменно заканчивающиеся битьём посуды. И это было не просто битьё, это было ритуально-магическое действие. Дима, как заворожённый, следил за происходящим. Особенно ему нравились эпилоговые стадии перепалок, когда уставшие, но довольные родители садились пить чай посреди хаотического великолепия осколков регулярно обновляемой посуды. С возрастом Дима начал вклиниваться в каждую ссору, привнося в неё какую-нибудь свою… сценическую изюминку. Вскоре родители на собственной шкуре ощутили его не всегда чуткое участие.
Однажды он налил в чашку, естественно, ненароком оставленную им на столе, подсолнечное масло. В результате продуманных действий мальчик стал свидетелем прекрасного парного выступления своих родителей на дубовом паркете, где «танцующие» и впрямь могли дать дуба.
Посему, окончив школу, творчески одарённый юноша не стал решать для себя родительскую дилемму. Он разобрался с ней ещё в детстве, осознав, что его призвание – стать, увы и ах, режиссером-постановщиком.
Надо сказать, что Каинск являлся университетским городом, где не только студенты, как обычно, сходили с ума, но и преподаватели. Во всяком случае, один из них абсолютно достоверно стал сумасшедшим. Это был преподаватель Каинского политехнического университета, доктор исторических наук, профессор Колышкин Андрей Витальевич, тот самый, который любил словечко «люмпены».
Столь неутешительный вердикт мужчине средних лет с бульдожьим выражением лица, жирными, словно смазанными внутренним салом, губами и не по годам шаркающей походкой вынес постоянно хихикающий, похожий на упитанного суслика, главврач частной психиатрической клиники «Тихая гавань» Мишкин.
В этом случае диагноз не носил заказной характер. На лицо и на лице был характерный, стандартный набор далеко не зародышевых симптомов мании величия: восхваление собственных качеств и достоинств, самолюбование, игнорирование чужого мнения, перепады настроения, агрессивность, и нарушение сна. Кроме того, Мишкин совершено справедливо поставил профессору ещё один диагноз – диссоциативное расстройство идентичности, а точнее расщепление личности Колышкина в личности великого корсиканца.
«Тихая гавань» символично располагалась неподалёку от театра. В клинике тоже был свой «театр» с режиссером Мишкиным. Но если большинство «актёров» «Тихой гавани» были изначально сумасшедшими, основная часть служителей мельпомены сходила с ума постепенно, но уверенно. Особая атмосфера города и в целом мрачный репертуар театра способствовали этому.
Что касается окрестностей Каинска, то они выглядели по-книжному живописно-удручающе. В маслянистых, медузоподобных лужах отражалось грустное солнце, наглая грязь прилипала к дешёвой обуви, люди с квашенными лицами изрыгали маты и примитивные фразы, делающие их ещё более приматоподобными. Асфальтом здесь и не пахло, но зато, в зависимости от месторасположения окраины, несло мазутом, пылью, пивными дрожжами и, конечно же, конечно же городской свалкой.
Хибары были похожи друг на друга как помидоры в теплице. В них ютились такие же, похожие друг на друга, в зависимости от возрастной категории, особи. Они тоже были неотъемлемой частью Каинска. Только отверженной.
В общем провинциальный Каинск был маленькой копией, если не столицы, то крупного города с той лишь разницей, что канализация в нём была менее полноводной, а свалка не настолько заполненной. А люди? Они везде одинаковы, но одинаковы по-разному.
Не удивительно, что у каждого города свой Мир. У Каинска – свой.
Глава 2. Хозяин
(4 карта старшего Аркана Таро – Император)
Легче держать вожжи, чем бразды
правления.
Козьма Прутков
Если часто стегать вожжами, можно
съехать с наезженной колеи.
Некозьма Прутков
Среди огромного количества вывесок в Каинске внимание прохожих привлекала огромная надпись на одном из ресторанов – «Воланд». Красный кирпич, вишнёвый балдахин перед входом, мрачный камин, картины с мистическими сюжетами, пепельницы в виде черепов на кроваво-красных скатертях и прочие косвенные доказательства соответствия формы и содержания способствовали популярности данного заведения.
В этом ресторане официанты вместо: «Здравствуйте!» говорят: «Желаю почить с миром!», а вместо: «До свидания!» скажут: «Пусть земля Вам будет пухом!».
Удивительно удачным было месторасположение ресторана. Слева от него разместилось похоронное бюро, выдержанное в более оптимистических тонах, чем здание ресторана. Однако оставалось загадкой, кому было выгодно данное соседство – посетителям «Воланда» или клиентам похоронного бюро – покойникам, которым вдруг приходило на ум перед последней дорогой пропустить стаканчик-другой красного винца для бодрости духа накануне определения своей загробной судьбы.
В ресторане постоянно проводились тематические вечера с характерными названиями: «Пир во время чумы», «Ужин у Дракулы», «Варфоломеевская ночь»…
Отдельное слово надо сказать об официантах. Каждый из них, воплощая, мягко говоря, нездоровую идею администратора заведения, обладал каким-то дефектом речи. Один шепелявил, другой заикался, третий картавил… Официантов частенько меняли, но на место шепелявого обязательно принимали шепелявого, а на место заики – такого же заику. Причиной увольнения было не собственное желание «человеков», а, исключительно, решение хозяина заведения, которому очередной официант чем-то не угодил.
Со временем всех картавых с лёгкой руки местных остряков стали называть Лыба, заик – Меменю, а шепелявых – Стокало. Постоянным посетителям это пришлось по вкусу, как и довольно приличная кухня заведения.
Представьте, подходит к вам официант.
– Ме-ме-ню, – предлагает он и сразу ясно как к нему обращаться.
Подходит другой.
– Сто угодно?
Понятно, что это Стокало.
Ехидно задаёте вопрос третьему о качестве рыбы.
– Лыба свежайшая, – улыбаясь, отвечает тот.
Вот те и Лыба…
Но, в любом случае, моральные издержки официантов с лихвой компенсировались приличной зарплатой и неплохими «чаевыми».
Несколько слов о меню, представлявшим собой сочетание наименований французских блюд с тематическим названием на русском языке. Приведу буквально несколько выдержек на первую букву алфавита с пояснениями:
– антрекот «Завтрак каннибала» представлял собой жареное говяжье мясо, вырезанное между рёбрами, подаваемое на дубовом спиле с вонзённым в него миниатюрным туземным копьём;
– алюмет «Живодёр» – картофель, нарезанный палочками, хаотично политыми кроваво-красным соусом;
– асперж мусселин «Коррида» – спаржа в соусе из яичных желтков, лимонного сока и сбитых сливок с миниатюрной шпажкой на тарелке…
И дальше в том же духе.
Справа от ресторанчика разместилось неказистое, мрачное здание местной адвокатуры, на которое пал выбор, наверное, потому, что, если «расчленить» это слово, получится нечто зловещее: Ад – Во! Кат – Ура! Как бы то ни было, даже если всё это покажется надуманным и нелепым, адвокаты из соседнего здания частенько посещали ресторанчик. Вознаграждение, умеренное по мнению крапивного семени, занимавшегося в основном разрешением споров между наследниками, без труда перекочёвывало в карман владельца заведения – личности в городе известной, но от того не менее таинственной.
Хозяином заведения, города и окрестностей был чистокровный еврей, что само по себе и не ново.
Представители этой национальности успевали всё: побывать в египетском плену, предпринять исход из Египта, побродить 40 лет по пустыне, обрести Землю Обетованную, потрепать нервы римлянам, сделать кое-где и кое-как революцию, занять ключевые позиции в мафиозно-финансовых и финансово-мафиозных структурах и к тому же быть бельмом на глазу всего мусульманского мира.
Звали хозяина «Воланда» Армиллий Штерн. На вид ему было лет тридцать. Огромного роста, рыжеволосый, с чётко обозначившейся плешью, с миндалевидными, по-рыбьи навыкате, жутко-карими глазами, серым лицом и загнуто-мясистым носом, Армиллий напоминал гигантского, облезло-неуклюжего попугая. Его голова крепилась к дебелому торсу мускулистой колонной шеи. С такими данными, да ещё и с учётом косой сажени в плечах, будь Армиллий вышибалой, ему бы цены не было. Но он был хозяином.
Штерн был зачат в одной из лачуг пригорода, а родился в старом роддоме, который, видимо, с философским подтекстом революционного атеизма был построен на месте старого кладбища, награждая младенцев, через одного, стафилококковыми палочками.
Через неделю после тяжелых родов его мать, Зоя Израилевна, умерла. Но не столько из-за этого…
Урождённая Куриэль, Зоя была седьмым, последним и хилым, ребёнком в бедной, но дружной еврейской семье, в которой все, кроме неё, вопреки классической нищете, стали банкирами. Зоя же, будучи по-еврейски талантливым ребёнком, пошла другим путём, блестяще окончив художественную и, в придачу, музыкальную школу по классу фортепиано, в совершенстве выучила английский и немецкий языки. При этом язык Гёте, Шиллера… Маркса, Энгельса и… Адольфа Гитлера дался ей особенно легко, видимо, из любви к великим поэтам, династической преданности коммунизму и ненависти к первому человеконенавистнику всемирного масштаба.
Её предки уцелели от произвола испанской короны в средние века, скрываясь в Андалусии, горах Сьерра-Невада. Эта развесёлая область южной Испании не унывала даже во времена лихолетий. Дедушки Зои дружили с детства и женились на юных прелестницах в один день.
Еврейские сеньориты покорили мужские сердца зажигательным исполнением… Нет, не семь сорок, а… фламенко. Страсти и выразительной порывистости обольстительниц позавидовали бы даже испанки, чьи па и платья могли соперничать с оперением и движениями фламинго.
Вскоре у одного из дедушек Зои родился очаровательный мальчик, немного погодя у другого – миловидная девочка. Затем мужчины месте с жёнами вступили в коммунистическую партию и в ходе гражданской войны были расстреляны солдатами Франсиско Паулино Эрменехильдо Теодуло Франко Баамонде, или просто Франко, и тоже в один день. Да, как говорится, дедушки и бабушки Зои были счастливы и умерли…
Итак, первая кровавая стычка националистов и коммунистов закончилась победой мятежников, которых поддержали нацисты и фашисты. Стало быть, Сталин получил первую, но не последнюю пощёчину от Гитлера. Цена этой – сотни тысяч, цена последующих – миллионы. Но завершающее слово в виде убийственного апперкота осталось не за Адольфом, а за Иосифом с его победой… любой, такой дорогой, ценой.
Детей расстрелянных коммунистов вывезли в СССР, где они прошли суровую школу интерната, голодную общежития, тесную коммуналки и в итоге получили компактную, размером с голубятню, «хрущёвку» на окраине Каинска.
Самостоятельно выученному ивриту в семье сефардов тоже нашлось место. В шаббат в ходу был исключительно язык предков, еженедельно предававший однодневному забвению даже «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Исключение составляли только дни проведения субботников, на которых, хош не хош, приходилось трудиться.