Все время я чувствую на себе чей-то взгляд. Когда помешиваю свой странный грог, подкладываю в костер дрова или режу твердую как камень колбасу. Проницательный, изучающий.
Вижу лишь иссеченные дождем кусты, молчаливый, ощетинившийся кольями темный двор да туман. Становится холодно. Потихоньку спускаются сумерки.
Должно быть, за мной следят. Поверх палисада или сквозь какую-то бойницу. Да и на здоровье.
И тогда я замечаю ребенка.
Он появляется внезапно, словно из тумана, вьющегося у земли. Парнишка лет восьми, карикатурно худой, с надутым округлым пузом. Стоит молча, совершенно голый, под дождем и на холоде, со сложенными руками, будто скрывает что-то на груди.
Забыли о нем? Не заметили, что не успел в ворота? Может, не знают, сколько у них детей? А теперь господин Грисма Безумный Крик делает вид, что его нет дома, а этот здесь мокнет голый на жестоком холоде.
– Не бойся, – говорю я ласково. – Хочешь что-нибудь съесть?
Он молчит. Стоит неподвижно и всматривается в меня теми безумными глазами, которые издалека и в сумерках кажутся пустыми глазницами. Внезапно он опускает левую руку и оказывается, что то, что он прижимал к худой груди, – лишь вторая рука с жутко измененной ладонью с четырьмя пальцами, но зато – длинными, сантиметров на двадцать, с множеством суставов, будто крабовая ножка.
Я смотрю в остолбенении, все еще держа в вытянутой руке кусочек шоколада. Внезапно его глаза взблескивают фосфорической зеленью, и мальчуган становится туманом, сгустком мглы, который незаметно развеивается.
Я отдергиваю руку с шоколадом и чувствую, как волосы мои встают дыбом. Гиперадреналин ударяет словно ток.
Я жду, удерживая дыхание ибуки, пока уровень его не спадет. И тогда снова раздается вой рога.
Он просто отступил чуток и исчез в тумане, думаю я, глядя, как отворяются двустворчатые врата, и из них выходят несколько человек. Осторожно сходят с холма, заслоняясь щитами странной формы, вызывающими мысли о контрабасе. Я вижу блеск наконечников копий.
Идут ко мне.
Я отставляю кружку и, ругаясь себе под нос, надеваю тяжелый полупанцирь, пристегиваю окованный пояс с мечом. Время трудиться.
Они идут. Медленно, достойным шагом, чтобы показать: совершенно меня не боятся. Но щиты подняты, копья готовы к удару. Всего восемь мужчин. Внутри идут двое без щитов и копий, но, подобно остальным, в доспехах.
Останавливаются метрах в десяти от моего лагеря и молча глядят. Один из двух, что в середине, – явно кто-то важный. Изукрашенный кафтан с нашитыми металлическими бляхами обтягивает полное тело; у мужчины окладистая седая борода и длинные волосы, под золотым обручем – тоже седые. Как знать, может, это сам шеф. Но он вовсе не издает безумных криков, а молчит и изучающе поглядывает.
Щитоносцы обмениваются негромкими замечаниями, убежденные, что я не могу их услышать.
«Видно, знатный. Доспех чужеземной работы. И меч какой… Глянь, человечьи ли глаза. Может – мара…»
Я жду.
Это они мокнут – не я. Тянусь за своей кружкой и делаю глоток горячего напитка.
– Того, кто в пути, кто на камне спит, далёко от дома. Вместо пива копьем привечают, не дадут снять шелома, – говорю я складно и делаю следующий глоток. Напряг все свое знание языка Мореходов, чтобы склеить тот стишок. Здесь такие вещи любят. Интересно, ответит ли старик в рифму?
Он расталкивает стоящих впереди и осторожно подходит, положив одну руку на навершие меча. Осматривает меня с ног до головы и заглядывает мне в глаза.
Это может означать, что землян здесь видели. Мои глаза были изменены и выглядят словно глаза здешних, полностью наполненные темными ореховыми радужками, как у коровы. Сколько раз ни глядел я на собственное отражение, оно все еще меня отвращает. Не могу привыкнуть. К счастью, зеркала здесь – редкость. Но ученые не претерпевали никаких операций. Их глаза должны были обращать на себя внимание.
Двое из его людей медленно, с неохотой поворачивают копья остриями вниз и упирают их в землю. Это не значит, что за мной перестали следить: достаточно одного движения руки, чтобы они метнули оружие и пригвоздили меня к стене халабуды.
– Путник беспечный стоит пред двором, где в ночи смерть пляшет, пищи желал бы, огня и пива, но лишь ворон здесь крячет, – отвечает старик. – Ежели складываешь стихи, можешь потешить короля. Ступай, ежели ты человек, а не Пробужденный. Сядешь за столом.
Я собираю свои вещи и отправляюсь с ним ко двору. Воины помогают мне нести седло и вьюки. Кто-то из них берет у меня даже все еще исходящую паром кружку. Вижу, что минимум двое из них – мальчишки. Одному хорошо если тринадцать, и он с трудом несет щит, у второго слишком большой шлем с кольчужной бармицей и «очковым» наносником шатается на голове, словно котелок. Еще одному воину идет шестой десяток, и он слегка хромает на правую ногу. Если «король» выставил против меня лучших из своей армии, дела у него и вправду плохи.
Я шагаю плечом к плечу с вельможным и двумя воинами, которые несут мой скарб, остальные окружают нас аматорским, плохо поставленным строем «ежа». Не единят щит со щитом, сбиваются с шага и сталкиваются друг с другом, но продолжают тыкать во все стороны света коваными наконечниками копий; последний идет спиной вперед, будто в любой момент ждет нападения. Если вдруг что – это не слишком поможет: в «еже» полно дыр.
Я оглядываюсь, но залитая дождем, затуманенная вырубка совершенно пуста. Только где-то на краю поля зрения стоит белая, худая фигура паренька с глазами словно выжженные окна и с длинными пальцами, шевелящимися наподобие крабьих лап.
Обе створки ворот раскрываются перед нами, и мы ступаем на заболоченное дворище. Дождь лупит по лужам, худые огромные волкодавы рвутся с цепей, пахнет дымом, затхлостью и телами множества людей. Тяжелый мускусный запах пропитывает здесь все.
Главный дом мрачен, длинен и внутри напоминает ангар. В центральной части между колоннами стоит длинный стол, за которым сидят десяток-полтора людей. В воздухе висит тяжелая – хоть ножом режь – вонь. Дым стелется слоями, зал посредине почти пуст. Несколько сундуков, несколько мехов, возле выхода – стойка со щитами и копьями. И все.
Дождь сквозь дыру в крыше падает прямо в очаг, а впереди, на широком карле, сидит укутанный в меха Грисма Безумный Крик.
Он стар. Еще не одряхлел, еще можно поверить, что массивный меч, на который он опирается, – не просто украшение, но по изборожденному морщинами лицу, простреленным сединой длинным волосам и поблекшей матовой голубизне глаз виден возраст. И Грисма здесь боятся. Это видно по тому, как они сидят, как изображают невидимость, избегая встречаться взглядом с прищуренными внимательными глазами. Это видно по упрямо сомкнутым устам. И только я знаю, что грозное лицо его таит страх и неуверенность. Грисма постоянно боится. За своих людей, за себя, за весь род, за свою честь. А в этот момент он боится меня.
Я на полголовы выше самого высокого из них, и это не замаскировать. К тому же мой полупанцирь предполагает мощные наплечники, как в футбольной униформе, что придает мне вид почти героический. Задумывалось это ради психологического эффекта – но и для того, чтобы они пружинили и принимали на себя часть удара.
Грисма меряет меня подозрительным взглядом и мямлит, словно пережевывая что-то. Я бью наручем о нагрудник – так, что звон эхом отражается от потолка; склоняю голову в скупом поклоне. Кто-то нервный из сидящих за столом явственно вздрагивает. За колоннадой таятся человека четыре, полагающие, что их не видно в полумраке. Я чувствую их пот, слышу скрип ремней, чую запах дегтя, которым пропитаны тетивы. Слышу, как у одного из них колотится сердце.
– Прости чужеземному бродяге, великий король, – говорю я. – Я потерялся в этой стране и не сведущ в придворных обычаях. Лишь немного – и не слишком хорошо – говорю на языке Побережья и не умею поздороваться, но даже я слыхал о Грисме Безумном Крике и пожелал схорониться под твоим кровом.
Могу дать ему слишком немного – вот в чем проблема. Золота – не могу. Во-первых, он считается королем, а значит, даритель золота здесь он – иначе я его оскорблю. Во-вторых, увидь он, сколько его, просто убьет меня. А я не могу решиться отдать ему лапу твари. Позволил себя уговорить, что это чудо, но мне все больше кажется, что я зарубил лесного вредителя – и только. Что бы подумали о средневековом рыцаре, который бросил бы под ноги королю кусок змеи или голову волка и назвал бы себя драконобойцем? Безумцы есть в любой культуре.
– Подойди, гость, – приказывает Грисма. – Стань так, чтобы старый человек мог тебя увидеть.
Я подступаю на пару шагов и становлюсь в месте, освещенном колеблющимся огоньком масляных светильников, коптящих рыбьим жиром. Пол там тщательно подметен и на кривых досках углем начертан круг, оплетенный письменами. Я узнаю руны Побережья из алфавита Соннермана Вайгля, считающиеся святыми. В чем дело? Тест какой-то или что?
Скорее всего, стану я здесь или нет, имеет какой-то смысл. Все склоняются в ожидании, сидят напряженные, в странных позах, будто готовы в любой момент повскакивать с лавок. Они надеются, что я какой-то там призрак, но я, увы, не ведаю, что делают привидения. Как человеку – нужно мне бояться тех зигзагов или совсем напротив? Я готов поспорить, что это охранный круг заклятий, а значит, демон должен его сторониться. К сожалению, это лишь теория. В стороне, в нише, сидит одетая в черное баба. Капюшон или платок закрывает ее лицо. Сидит она совершенно неподвижно и не сводит с меня внимательного подозрительного взгляда. Даже мне она едва видна, но не заметить ее невозможно, поскольку ужасно смердит.
– У того, кто странствовал, – в горле сушь, – говорит Грисма. – Выпей со мной, гость.
Подает мне рог, наполненный чем-то мутным, пахнущим дрожжами и ферментированным зерном. Вареное домашнее пиво. Он смотрит с неизбывным вниманием, выпью ли. Мужчина, который сидит ближе прочих, стискивает кулаки, еще один закусывает губу. В чем дело? Мне должно выпить или нет? Подумаем – человек, ясное дело, выпьет. Что, демоны у них непьющие?
В темноте скрипит тетива. Да ни за что ты в меня не попадешь, сынок. Не при таком освещении. Да и короткий лук не пробьет ламинат.
Я выливаю немного пива внутрь ладони и прижимаю руку к земле.
– Что бы я ни пил – пью в твою честь, Хинд, – провозглашаю.
Встаю и поднимаю рог к губам. Смотрят так внимательно, словно это наиважнейшее в мире дело. И только тогда я понимаю.
Что-то добавили в пиво. Что-то, чего боятся демоны, вроде святой воды, и это оптимистическая версия. А возможно – что-то ядовитое, чего человек не заметит, и тогда все хуже. Чертова логика Божьего суда. Я сдам тест, когда упаду мертвым, – словно проба водой. Баба тонет – была невиновной, баба всплывает – ведьма. Начни я капризничать – я демон. Надеясь, что они не попытаются меня отравить сразу, пью. Здесь все же не знают моментальных токсинов, потому, если что-то пойдет не так, я мигом все выблюю.
Пью одним махом, до дна, изгвазданного остатками зерна и дрожжей. Пиво густовато и омерзительно. В нем столько побочных продуктов, что трудно разобрать, что должно быть той таинственной добавкой. Следы каких-то неприятных растительных дубильных веществ – наверняка от ошибок в приготовлении. Какой-то рукосуй не выбрал сорняки из зерна. К счастью, я не чувствую метила, зато есть нечто странное, что не удается различить. Металлический медный привкус.
Рыжий с торца стола бледен как стена, а на его губах – едва скрываемое выражение крайнего отвращения. Наплевали мне в пиво, или что?
Пью.
Худощавая, богато наряженная женщина, что сидит подле короля, краснеет словно маков цвет и осматривается по стенам.
Кто-то из несостоявшихся убийц, скрытых за колоннами, выбегает на двор, и я слышу, как он блюет там. Да что с вами?
Это какие-то геммовые группы – кровь. Накапали мне туда крови. Чуть-чуть, но ощущается. Человек бы не почувствовал, потому я спокойно допиваю. Остается некий отчетливый след. Чужой и неприятный. Какие-то кислоты – молочные? Отвратительно.
Это месячные крови. Охренительно смешно.
Ладно. «Котики» не плачут.
Я лучисто улыбаюсь и с грохотом ставлю перевернутый рог на стол прямо перед рыжим джентльменом, который непроизвольно отшатывается. Куда охотнее я метнул бы это в лоб той бабе, что сидит в нише. Голову дам на отсечение – ее идея.
Король выглядит так, словно проглотил жабу. Он в ярости. Но, пожалуй, не из-за меня. Выстреливает испепеляющим взглядом в сторону невидимой старушенции.
– Садись к столу, гость, – говорит.
Я сажусь. Сосед отодвигается и судорожно вручает мне еще один рог пива. На его лице читается смесь облегчения, отвращения и сочувствия. Беру у него рог неспешно и без нервов.
– Ты говоришь, что чужеземец, но поклоняешься нашему Хинду, как человек набожный, – говорит Грисма с подозрением и озабоченно.
– Мои боги далеко, – отвечаю я и внезапно понимаю его озабоченность. Он подсунул мне спаскуженное пиво, а я его посвятил богу воинов, оружного братства, гнева, бури и чести. Сделал это искренне, а потому проблемы – как у оскорбившего бога – теперь у него. Вижу, что я подставил его в полный рост, – и настроение у меня улучшается.
Королева глядит на меня странно. Это был подарочек от вас, ваше величество?
Я делаю очередной глоток пива. Оно чуть получше, но ненамного.
Передо мной ставят погнутую металлическую тарелку, подсовывают деревянную миску, полную дымящихся кусков вареного мяса. Оно чуток с душком: сварено в последний момент. Еще не испорчено, но уже почти.
Возвращается гомон разговоров, кто-то, сидящий в нише, начинает играть на флейте.
Я прошел тщательное обучение. Мой аппетит не испортят ни тухловатый привкус жестковатого мяса, ни мутное пиво, ни черные полумесяцы под ногтями мужчины, что сидит напротив, ни жирная подливка, склеивающая редкую бороденку следующего воина. Его лицо сильно обезображено: почти нет нижней челюсти и до самой скулы тянется рваный шрам, наверняка от топора.
Я бы съел приличную pleskavicę.
С сыром.
– Ты безумен, если в одиночестве путешествуешь по Пустошам Тревоги, пришелец.
– Я здесь чужак и не знаю, что такое Пустоши Тревоги. Ищу нескольких своих и иду миром, не расспрашивая, как другие зовут леса и холмы, по которым я прохожу.
– Как тебя звать?
– Согласно вашему языку звучало бы как Ульф Нитй’сефни, – отвечаю. У них имена не всегда имеют значение, они – родовые. А вот прозвища индивидуальны и возникают наподобие индейских имен. Я хотел сохранить собственное имя – Вук, что на хорватском означает «волк», но, увы, «вук» на одном из здешних наречий – «птичий помет». Мне перевели имя на норвежский: Ульф – это то же самое и, к счастью, на языке Побережья не значит ничего, а звучит получше, чем «гуано».
– В молодости я вдоволь попутешествовал, – говорит Грисма. – Может, был и в твоей земле, пришелец. Как она зовется?
Я усмехаюсь.
– Моя земля – Хорватия, – говорю нагло и вижу, как вытягивается у него лицо. – Она так далеко, что над нею светят другие звезды.
– А бывал ли ты в стране, которую мы зовем Амистрандом?
Амитрай. Их ненавистный враг. Я сплевываю на землю и поднимаю кулак, бормоча имя Хинда. Они смотрят с удовлетворением – отреагировал я верно. Что, за дурака меня держат? Ведь будь я амитрайский шпион, поступил бы точно так же.
– Я видел ее, – отвечаю коротко. – И не хочу увидеть снова.
Не знаю отчего, но, когда я путешествую по чужим странам, по возвращении люди, прежде всего, спрашивают: «Что ты там ел?» Я и сам обычно об этом спрашиваю. Все так, словно кулинарные отличия больше других говорят о чужой культуре. Впрочем, может, так оно и есть.