– Только немного, – попросила Клаудиа. – Втирайте постепенно.
Прогнав тревоги, он зачерпнул пальцем состав и размазал по ладони. Клаудиа, как и обещала, уже подставила ему спину. Отец Фаустини нанес ей увлажнитель на шею.
– Ох, вы же сдернули бретельки!
– Ничего подобного, – возразил он. Но бретельки бюстгальтера как-то сами спали с ее плеч.
В прошлый визит его уговорили массировать сквозь футболку без втираний. Сегодняшний опыт был в новинку. Прикосновение к коже Клаудии волновало больше, чем Фаустини осмеливался признать. Он провел рукой по изгибу ее плеч и ощутил под пальцами теплоту. Плавность линий стала для него откровением. Добравшись до округлых оконечностей, замер.
– Блаженство, – выдохнула Клаудиа.
Через мгновение отец Фаустини опомнился и стал наносить увлажнитель на лопатки и позвоночник вплоть до самой шеи. Клаудиа наклонила голову вперед, и ее длинные темно-каштановые волосы упали ей на лицо. Отец Фаустини ощупал ее дельтовидные мышцы, размял, проверил границы. Несмотря на жалобы Клаудии на мучившее ее напряжение, все было достаточно подвижно, но он и не утверждал, будто обладает опытом массажиста.
– Дайте знать, если причиню неудобство.
– Помилосердствуйте, – пробормотала Клаудиа. – У вас потрясающие руки.
Он продолжал слегка нажимать у основания шеи, как вдруг вдова подняла голову и закинула волосы назад.
– Достаточно? – спросил отец Фаустини.
Он надеялся, что сеанс завершен. Прикосновение ее волос к тыльной стороне ладони вызвало ощущения, недостойные его сана. Но Клаудии Коппи достаточно не было. Она сказала, что все еще испытывает напряжение в руках ближе к плечам.
– Здесь? – уточнил отец Фаустини.
– Да, именно здесь. Не возражаете, святой отец, если я обопрусь о вас спиной? Так будет удобнее. – Клаудиа не стала ждать его согласия.
Уперлась затылком в грудь, волосы коснулись его щеки. В ту же секунду она схватила его руки, крепко сжала и потянула вниз.
Только теперь отец Фаустини заметил, что ее груди ничем не прикрыты. Она влекла его руки к ним. Священник сдался и, ощупывая запретные плоды сверху и снизу, восхищался их волнующей полнотой и безошибочно ощущал возбуждение женщины. Демон соблазна. Невероятным усилием прогнав плотские помыслы, он пробормотал:
– Не введи нас во искушение. – И отдернул руки так, словно обжегся.
Смущаясь, распрямился, вышел из патио и, не оглядываясь, двинулся вдоль стены дома, не ответив на вопрос Клаудии: «Вы придете в следующую субботу?» Он понимал: отныне от этого места следует держаться подальше. Ему показалось, будто за спиной раздались шаги. Неужели она его догоняла, по-прежнему с обнаженной грудью? Быстро, как только мог, отец Фаустини вывел мопед на дорогу и укатил прочь.
– Прелюбодей, – ругал он себя, перекрывая тарахтение мотора. – Слабовольный дегенерат, извращенец, мерзкий сексуальный маньяк. Жалкий грешник.
Свет фары метался по дороге, но священник едва соображал, куда едет. Все мысли были о собственном распутстве. Служитель Божий вел себя как скотина. Только намного хуже, поскольку был наделен разумом, способным подавлять первобытные инстинкты.
– Какая расплата ждет меня за это в Судный день? – спрашивал он себя. – Господи, помилуй меня, грешника!
Трудно сказать, в какой момент поездки отец Фаустини осознал, что перед ним возникло нечто. Ясно одно: он уже одолел какое-то расстояние, прежде чем обрел способность воспринимать что-либо еще, кроме угрызений совести. Вне всяких сомнений, возникшее было зрелищно: отец Фаустини смотрел вперед и видел огненный столб.
Ночное небо осветилось над Ломбардийской равниной, рассыпаясь сотнями светящихся огненных точек. Их извергала возвышающаяся над землей пламенная колонна метрах в трехстах впереди. Огонь был неестественным, поскольку имел цвет скорее зеленый, чем оранжевый – изумрудно-зеленый с вырывающимися наружу проблесками фиолетового, синего и желтого. Отец Фаустини не сомневался, что наступил Судный день. Иначе мог бы заподозрить: что-то добавили в «Бароло», которое он пил, поскольку невероятное сочетание цветов свидетельствовало о галлюцинации. Ему и раньше приходилось видеть большие пожары и грандиозные фейерверки, но ничего похожего.
Как еще мог поступить великий грешник в час расплаты, если не затормозить, упасть на колени и молить о прощении? Одновременно святой отец ощутил приступ паники и сожаление, что это случилось именно в тот вечер, когда он согрешил после целой жизни безупречного служения Церкви. Отец Фаустини упал на колени на грязной обочине, сцепил руки перед искаженным мукой лицом и воскликнул:
– Помилуй меня, Отче, я согрешил!
Он не мог допустить, что его моральное падение с Клаудией Коппи приблизило конец света. Решить, что тому виной несколько мгновений поглаживания женских грудей было бы самонадеянным, но он чувствовал грозный смысл причинно-следственной связи.
Отец Фаустини еще раз оглянулся и крепче сцепил руки. Пугающее состояние неба не менялось: всполохи огня чертили небосвод, как ракеты, оставляя хвосты из россыпи искр. Но пока не было видно ангелов мщения и других примет апокалипсиса. Он не слышал трубного гласа, но его уже ничто не удивляло.
Вместо этого появились две яркие точки света – настолько ослепительные, что заболели глаза. Гудение становилось все громче. Его источник оказался земным: в сторону священника со стороны огненного столба по дороге неслась машина с включенным дальним светом фар. Отец Фаустини знал, что люди в страхе бегут от гнева Господнего, но не сомневался, что они заблуждаются – спасения нет.
Так и оказалось.
Гул мотора нарастал, фары светили все ярче. В обычном состоянии отец Фаустини махнул бы водителю рукой, давая понять, что он ослеплен. Но теперь он был не на мопеде, а стоял на коленях на обочине. Слез с него, как только увидел огненный столб. А мопед остался там, где он его бросил, – стоял посреди узкого шоссе.
Машина неслась к нему. Отец Фаустини стиснул голову руками. Не было времени оттащить мопед с пути автомобиля. Оставалось надеяться, что водитель вовремя заметит препятствие и вильнет в сторону. За несколько мгновений до конца света вопрос, случится авария или нет – пусть даже со смертельным исходом, – представлял чисто теоретический интерес. Но отец Фаустини сознательно относился к безопасности и не перенес бы мысли, что по его вине погибли люди.
По правде говоря, водитель разделил бы с ним вину, поскольку ехал явно с превышением скорости.
Дальнейшее было скоротечным и разрушительным, хотя отец Фаустини воспринимал происходящее странным замедленным образом – так мозг приспосабливается к быстро надвигающейся опасности. Машина, не снижая скорости, летела на мопед, и только в последнее мгновение водитель заметил препятствие. Сработали тормоза, и скрип покрышек по асфальту напомнил рев сирены. Чтобы избежать столкновения, машина вильнула влево, и маневр удался. Но колесо задело отбойный камень, автомобиль потерял управление и отлетел к противоположной стороне. Отец Фаустини отметил, что это был большой, мощный седан. В глаза ударил белый свет фар и сразу сменился на красный – стоп-сигналы продолжали сзади гореть. Машина выскочила на полосу дерна, которая отделяла дорогу от поля, и задние фонари описали дугу. Несколько раз перевернулась – тонны металла подпрыгивали, словно игрушка, – пробила ограждение и скользнула на крыше на пахоту.
Один из задних фонарей все еще горел. Затем погас, выбросив сноп искр. От того, что только что было автомобилем, поднимался дым.
Ноги священника держали его не крепче только что сваренных макарон, но он поковылял к машине проверить, не сможет ли кого-нибудь вытащить, пока весь кузов не охватило пламя.
Вес шасси расплющил кабину. Священник встал на колени перед сдавленной щелью, которая раньше была водительским окном. Внутри маячила фигура с неестественно свернутой на сторону головой. Слишком поздно для обряда соборования. Рядом сидел пассажир – тоже мужчина – теперь наполовину вывалившийся из кабины. В буквальном смысле наполовину, поскольку нижняя часть туловища оставалась зажатой внутри, тело было разорвано пополам.
Священник перекрестился. Подкатила дурнота, но он понимал, что надо держать себя в руках. В воздухе несло бензином, и машина каждую секунду грозила превратиться в огненный шар. Отец Фаустини, стараясь разглядеть, нет ли в салоне живых, лег на живот. Его усилия оказались излишними: между разорванной обивкой сидений и смятой крышей не осталось ни сантиметра пространства. Когда он пытался подняться, справа раздался звук, подобный дыханию Господа. Это загорелся бензин.
Отец Фаустини рывком вскочил и бросился прочь. За спиной раздалось несколько хлопков, затем громоподобный удар – вероятно, взорвался бензобак. К этому времени он лежал в двадцати метрах ничком на земле. Некоторое время оставался неподвижным. Нервы на пределе. Говоря по правде, он даже всхлипывал. И не сразу вспомнил, что следует прочитать молитву. Для него авария превратилась в предвестье Судного дня.
Наконец отец Фаустини сел. Обломки машины еще горели, но не так сильно, как раньше. Пополз жирный, черный дым. Ноздри и горло забил едкий запах жженой резины. Он смотрел на пожар. На обгоревший, искореженный металл, почти ничем не напоминавший автомобиль.
Каждый его мускул дрожал. Он с трудом поднялся и, обойдя пожарище, направился к своему мопеду. Тот так и стоял невредимый посреди дороги свидетельством его глупости и вины в трагической аварии.
Ночное небо все так же расщеплял огромный огненный столб, который так приковал его внимание. Цвета своим блеском и разнообразием оставались неземными. Но отец Фаустини засомневался, было ли это предвестием Судного дня. Он не мог объяснить явление. Однако какая-то причина быть должна, но у него не осталось сил, чтобы ее искать.
Отец Фаустини оседлал мопед, завел мотор и поехал сообщать о случившемся.
Глава четвертая
Субботнее вечернее представление в помещении нью-йоркской «Метрополитен-опера». Доминго и Френи поют перед полным, восхищенным залом. Подходит к кульминации сцена погребения заживо. Соединенные вышибающей слезу арией Джузеппе Верди «Прощай, земля» возлюбленные Аида и Радамес обнимаются в склепе, где их запечатает опускающаяся мучительно медленно каменная плита. Жрецы и жрицы ведут свой беспрестанный хор, а безутешная дочь фараона Амнерис молится за вечную душу Радамеса. В любой опере бывают моменты, когда никто не возражает, если соседи крутятся в кресле, пытаясь добиться лучшего обзора, или ерзают, давая отдых затекшим ногам. Но «Аида» завершается берущим за душу финалом, когда рабыня умирает на руках у Радамеса, и свет на сцене постепенно меркнет, символизируя наступление темноты в склепе. В этот момент зал от оркестровой ямы до шестого яруса охватывает почти осязаемая тишина.
По крайней мере, так должно быть.
Но в этот вечер в центре партера, где самые дорогие места, в самый душещипательный миг, перекрывая пение на сцене, раздался электронный сигнал. Он был намного громче, чем у будильников наручных часов, которые выключают перед входом в зрительный зал кинотеатров или театров. Какой-то вредитель пронес в оперу пейджер. Наиболее захваченные представлением зрители, не желая портить вечер, не обратили внимания на источник звука. Но не все оказались такими терпеливыми.
– Господи, да что же это такое? – воскликнул мужчина, хотя его голос только добавлял шума. Послышались советы:
– Да заткните вы его.
В третьем ряду, откуда раздался сигнал, седовласый мужчина в очках в черной оправе откинул полу смокинга, снял с пояса пейджер и нажал кнопку, выключающую пищалку. Инцидент продолжался не более шести секунд, однако он случился в самый неудачный момент.
Опустили занавес, певцов награждали аплодисментами, но в центральном партере на мужчину в третьем ряду смотрело не меньше людей, чем на Доминго на сцене. Нарушителю спокойствия доставались кинжальные взгляды презрения. Он громко хлопал и не сводил глаз с актеров, пытаясь игнорировать соседей. Но не мог ждать пощады. Ньюйоркцы отнюдь не славятся своей сдержанностью.
– Вот его бы я похоронил заживо!
– Почему пропускают таких идиотов?
– Я купил билет в чертову оперу, а не на деловую конференцию.
Идиот, о котором шла речь, продолжал энергично хлопать все шесть или семь выходов, пока в зале не начал меркнуть свет. Затем повернулся к своей спутнице – потрясающей внешности темноволосой женщине лет на двадцать моложе него – и попытался так увлечь ее разговором, словно ему и дела нет до всего остального Нью-Йорка.
Дама, к удовольствию покидающих зал зрителей, его не поддержала – она не желала покрывать промахи приятеля. Вскоре ее голос зазвучал громче, и обрывки фраз, когда она устроила своему спутнику головомойку, грозили сотрясти люстру.
– …никогда не испытывала такого унижения! И после этого ты думаешь, что я потащусь с тобой ужинать, а потом трахаться? Забудь!
Кто-то ее подбадривал:
– Молодец девчонка! Бортани его!
Именно так она и поступила – двинулась между рядов кресел, оставив кавалера смотреть ей вслед и качать головой. Он не стал догонять ее. Остался сидеть, благоразумно давая возможность тем, кому испортил настроение, покинуть зал. А когда никого из соседей не осталось, снова достал пейджер и набрал комбинацию цифр. Получив ответ на дисплее, запустил руку во внутренний карман, достал мобильный телефон и, не обращая внимания ни на кого, вытянул на всю длину антенну.
– Сэмми, дружок, когда ты пытаешься со мной связаться, выбирай время. – Слушая ответ, он удобнее устроился в кресле и положил ноги на спинку переднего ряда. – Черт возьми, я ради тебя же надеюсь, что эта новость потянет на девять и девять десятых по шкале Рихтера.
То, что ему сказали, видимо, взволновало Манфреда Флекснера. Он убрал ноги со спинки кресла и подался вперед, взъерошив волосы. Через шесть минут, качая головой и стараясь сохранять спокойствие, покинул здание и, оказавшись на площади, вдохнул свежий воздух. В этот вечерний час эспланада была запружена «соболями» и «норками»: балетоманы и публика из филармонии соревновались с любителями оперы, пытаясь первыми схватить такси. Флекснера на противоположной стороне улицы ждал лимузин с водителем, поэтому он был избавлен от необходимости с боем бросаться за каждой машиной. Но и домой пока не собирался.
Некоторое время Флекснер смотрел на подсвеченный прожекторами фонтан. За последние полчаса он успел прервать своим пейджером представление, лишиться спутницы и скатиться на сорок пунктов на международной фондовой бирже. Теперь ему требовалось выпить.
На следующее утро мир не стал счастливее. Он наблюдал, как растворяется с шипением в стакане на столе алказельцер и размышлял, почему все так происходит. Лекарственные препараты были сферой его бизнеса.
Бизнеса Манфреда Флекснера.
А вот теперь он пользовался препаратом конкурирующей фирмы. Всю жизнь Мэнни работал в ожидании дня, когда какой-нибудь лидер на рынке вроде алказельцера подставит ему плечо и обеспечит надежный сбыт продукции на обозримое будущее. Его история была типичной для парня из Нижнего Ист-Сайда, у которого варит голова. Он помаленьку зарабатывал таксистом, жил экономно и инвестировал сбережения. Рано, как все предприниматели, осознав, что личными силами и средствами всего не решить, взял в банке кредит и купил долю в предприятии по наклеиванию этикеток на упаковки с лекарствами. Мэнни успел захватить почти весь рынок, когда появились самоклейки, и накопил достаточно денег, чтобы заняться самими лекарствами. Шестидесятые и семидесятые годы были прибыльными для фармакологической индустрии. Флекснер приобрел несколько компаний в США и вышел на международный уровень, дальновидно покупая в Европе и Южной Америке. Один из его продуктов – капрофикс, средство от ангины, стал надежным источником дохода и стабильно продавался.