– Обалдел, не иначе. Ладно, не жалко, на вот, измышления профессора нашего полистай, глаза бы мои на них не смотрели, завтра экзамен сдавать, а я ни в зуб ногой.
Криницын полагал, что Сёма забрёл в общежитие с похмелья, не зная куда себя деть, и само собой, балдеет насчёт научных книжек. Ему халтуру левую разгрузить за пару пол – литр, а после работы вмазать, как следует, чтоб глаза штопором повылазили.
Он очень удивился, когда рыжий конопатый Сёма действительно открыл типологию и принялся с жадностью читать по складам что-то о пространственных изоморфизмах и переходных реперах. Впрочем, читал не слишком долго.
– Но я здесь ничего не понимаю! – в интонации чувствовалось возмущение.
– Я тоже, – спокойно ответил Макс. – Выхватил из кучи шелухи на столе целенькую жареную семечку, бросил в рот, целиком разжевал и проглотил. – Тебе ничего, а мне завтра надо эту муру объяснять профессору, который сам её выдумал.
– Здорово! Познакомь меня с профессором. Как его зовут?
– Щуром кличут. Давай лучше в шахматы сыграем на полторы порции пельменей. С маслом.
Сёма Егоров неплохо играл в шахматы. Среди грузчиков Упрснабсбыта лучше всех, Макс ему тоже однажды проиграл. Значит, Сёма играл в силу третьего разряда. Третьему разряду Макс уже проигрывал, но теперь было абсолютно всё равно, сосало не только под ложечкой, но и в каждом сантиметре кишок, в горле, во рту, даже в височных костях. Вдруг повезёт?
– Давай.
Они расставили фигуры и быстро разыграли ферзевой гамбит. Очень скоро положение Макса сделалось настолько безнадежным что, несмотря на муки голода, он почесал затылок и сдался.
– Сильно играешь, – вздохнул протяжно, снова беря в руки учебник, – а денег у меня сейчас нет, за пельменями приходи в другой раз.
Егоров молча застыл у полки с учебниками. Брал их с полки по очереди, одну за другой, открывал, пытался читать, но тут же закрывал и ставил на место. Лицо его выражала крайнюю степень скорби. Дольше всего задержался на философии: почитал в начале, почитал в конце, зевнул и поставил обратно. Залез в карман пиджака, выгреб оттуда мятые бумажки, поинтересовался сколько стоит полторы порции пельменей с маслом.
– Двадцать восемь рублей.
– Тогда дело в шляпе. Идём обедать.
Возражать Макс не решился, с готовностью вскочил. Денег у Семы как раз хватило на пельмени, по сладкой булочке на брата и стакану киселя. Демонстрируя сдержанность воспитанного человека Макс воткнул алюминиевую вилку в скользкий пельмень, повертел его в масле, напоминавшем худо растопленный маргарин и, с трудом задержав дыхание, спросил:
– Как дела на товарной станции, всё грузят?
– Наверно. Я там инвалидом подрабатывал раньше, – ответил Сёма равнодушно, – у меня в голове опухоль обнаружили, жгли лучами, потом инвалидность дали. Да разве на неё проживёшь? Подрабатывал, где только мог. А нынче пошёл на перекомиссию, просветили, говорят: всё, нет опухоли, значит выздоровел и сняли инвалидность. Здрасьте вам, говорю, как же так? Голова болит по-прежнему, даже хуже стало! И ерунда какая-то приключается время от времени: то ослепну на один глаз, то вовсе оглохну часа на два-на три. Пока в больницу соберёшься – проходит. Не верят, смеются: иди, говорят, работай. А какую работу найдёшь, когда прежнюю специальность давно потерял, а новую получить не могу – голова болит, спасу нет. Опять же с большими нагрузками физического плана запрещают те самые врачи, которые инвалидности не дают. Грузчиком нельзя, даже дворником снег не покидаешь. Надо в сторожа определяться.
– Ясно, – сочувственно произнёс Макс, – бывает и хуже, но реже, – после чего проглотил скользкий пельмень, не пытаясь даже для вида разжевать.
– Мне вдруг на днях учиться захотелось ни с того, ни с сего. По молодости не было особенного желания, а теперь вынь да положи, в мозгах аж зудит – так читать хочется.
– Читай фантастику. Или детективы. Кстати, у меня есть томик Чейза где-то, хочешь?
– Нет, не интересно. Вот физика, математика – другое дело. Зудит просто, – повторил он огорченно, понимая, что говорит глупости. – После техникума двадцать с лишним лет прошло, ничего не помню. Что-то происходит с головой, болит собака так, что кажется весь мир рушится вокруг. Врачам своим говорю – смеются, думают, на психу заворачиваю. Да на психу мне и самому не хочется, с ними только свяжись, в жёлтом доме разок полежи-отдохни, потом до самой пенсии никуда на работу не возьмут.
– В шахматы сильно играешь, – решил поднять настроение бывшего грузчика Макс.
– В шахматы я кого хочешь обставлю. Цифал поможет, любит он людишек до истерики доводить. Я чувствую, меня к книгам научным он и посылает, хочет что-то там посмотреть. Надо мне книги почитать самые-самые научные, с переднего нынешнего научного края. Отыщи мне такие, а я на спор у любого в шахматы выиграю.
– Так уж и у любого, – усмехнулся Макс, припоминая, где он слышал про Або Цифала.
– Давай, если на спор выиграю у любого, на кого укажешь, то поможешь мне?
Макс как раз доел булочку и допил кисель. Душа его переполнилась благодарностью.
– Хорошо, сдаём посуду и идём в бассейн «Труд».
– Плавать будешь?
– Нет, нынче в нём располагается шахматный клуб. А, кстати, кто такой Цифал?
– У меня в голове поселился, барабашка с того света. Чего так смотришь? Мне и самому удивительно.
ГЛАВА 5
Когда молодежь убралась в сад, Або кряхтя вылез из-под кровати, вытащил за собой подушку и свалился поверх сбуровленной постели, не включив гробушника. Через минуту он храпел задрав клочкастую бородёнку к потолку, отправив соматическую сигнатуру в путешествие по Вселенной. Уже какую ночь подряд Цифал не проводил сеанса восстановления, ни тем более омоложения. Рисковал, конечно, но сигнатура позарез требовалась для путешествий.
К слову сказать, термином «сигнатура» из учебника профессора Щура, которое никак не мог припомнить студент Криницын, с единственной добавкой прилагательного «соматическая», называлась первичная оболочка души, которой клоны научились управлять. Именно она, соматическая сигнатура подвергалась исправлению во время сеансов лечебного сна всех клонов, за исключением тех, кого называли трудоголиками. Цифал предпочитал и во сне трудиться, а не лечиться.
С точки зрения молодых людей старик совершенно безобразно храпел, валяясь поперёк гробушника, в то время как его сигнатура унеслась на встречу с сигнатурой одного из самых пожилых учителей Або – Петровича, недавно решившего скончаться по семейным обстоятельствам. Всем хорошо известно, насколько душа становится общительной и энергичной после кончины физического тела, какое огромное число встреч она проводит с бывшими друзьями, коллегами, родственниками перед своим окончательным распадом, местами здорово досаждая им, принося нервные расстройства.
Как водится, сигнатуры Або и Петровича неслись в орто-направлениях, при которых удобнее всего поддерживать беседу, потому что с одной стороны чувствуешь близкий локоть товарища, будто прогуливаешься с ним в осеннем парке, ведя неспешный разговор, по усыпанным багрово-жёлтыми кленовыми листьями мокрой дорожке под одним зонтом, а с другой стороны при таких условиях скалярные помехи, шумы, и недопонимания общего уровня практически равны нулю.
– Хулиганим помаленьку? – усмехался Петрович. – Громим Вселенную? Бога Живаго не почитаем?
– Я? Да ни в жисть! Ни сном не ведаю, ни духом не знаю.
– Не ёрничай. Кто галактику МХ-1563 в пыль стёр, изобразив взрыв сверхновой? Ладно, отмолил тебя в синклите, прощён в последний раз. Отныне в игру решено ставить самую интересную, и назначен ты переводчиком Книги Судеб, созрел юноша для бранных дел. Прямо сейчас этим и займёмся… если, конечно, никто не помешает… У, черти полосатые!
В пространстве обитания сигнатур возник белый луч, осветивший широкую спину Петровича, одетого в старую ватную телогрейку. В переселенческом поселке дядя Бодаев был известен как большой специалист по качеству древесины, сорта определял, постучав по кедре костяшками пальцев.
Прожектора с вышки фильтровали возвращающуюся из лесу колонну, в его белом молниевом свете виден был в морозном воздухе пар дыхания над колонной, передние уже приготовились для шмона.
Было восемь вечера, в тайге зимой тёмная ночь, охранники начали досмотр колонны при входе в поселок. Луч прожектора перескочил со спины Петровича на Або.
– Повернись к ним спиной, – сквозь зубы сказал Бодаев дочери.
Ей было девять лет, тонкая, высокая, голенастая, вся в покойницу мать, работала на лесоповале сучкорубом в одной бригаде с отцом. На ней старая бабкина шубейка, слишком широкая, охваченная пеньковой веревочкой, платок и валенки взрослого размера, за широкие голяшки приходилось наталкивать сухой мох, чтобы не хлопали при ходьбе, и за отвороты не засыпался снег.
Верка отвернулась.
– Вот вам подтверждение удивительного опыта, – сказал сотрудник института краснощёкому корреспонденту телевидения, – при разрушении частицы образовалось два фотона, которые разлетелись в разные стороны Вселенной.
Наблюдатель снимает данные с одного фотона, например, проецирует на ось Х. Возможно сделать на ось Х, можно на ось У, но, допустим, он предпочёл ось Х. Тогда с другого фотона можно сделать проекцию тоже только на ось Х! Представляете, этот другой фотон как бы не позволяет наблюдателю снять показания на ось Y. Получается, что он «узнал», что произошло с первым фотоном в другой части Вселенной, причём как-то получил эту информацию со скоростью во много раз превышающую скорость света. На этом принципе «сцепленности родственных фотонов» и будет строиться поколение новых компьютеров.
– А как же общая теория относительности Эйнштейна?
– А никак.
Поведение тяти Верка не одобряла.
Сегодня они несли в поселок гостинец мачехе и малым сёстрам, её детям, несколько кедровых полупустых шишек, которые тятя напихал в пимы. Для этого пришлось специально встать в отряде последними, надеясь, что охрана устанет, замёрзнет и не заставит их разуваться. Конечно, шишки вам не нож и не ружье, однако всякое может случиться, примеров было достаточно. Могут припаять статью за подготовку побега: скажут, что продукт накапливают и всё тут, поди отопрись тогда.
На лесоповал семейство угодило за небольшую провинность на три года: тятя отругал комиссаршу, прибывшую в составе Тройки организовывать в деревне никому не ведомую коммуну, в которой всем полагается жить вместе.
Комиссарша ходила в чёрной кожаной куртке, чёрной юбке и высоких армейских ботинках со шнуровкой, держала на поясе в деревянной кобуре наган, в петлице кумачовый цветок.
Пашка Мишин обращался к ней восторженно-официально: товарищ Роза. Лицом бела, а волосом и глазами – иссиня черна, волос кручёный, какой и у цыганок не часто бывает, голосом тоже наособицу, даже бабы исходя руганью на городском базаре, визжали менее противно, а комиссарша будто иначе и говорить не умела: вела высоко и пронзительно, словно ругалась. Или ещё похоже на то, что собиралась рожать, а этого никто вокруг не понимал, не спешил ей помогать и не грел воды.
Когда в селе объявили сход, народ сошёлся.
Мужики встали, как полагается, спереди, бабы сзади, а ребятишки держались в сторонке. Все три комиссара поднялись на срочно сбитый из свежих досок помост, дабы возвыситься над массами, но кричать почему-то взялась товарищ Роза. С первых слов про народную власть, которая знает, как надо жить крестьянину, мужики попятились и тревожно наморщили лбы.
Изъяснялась она вроде по-русски, однако чужими, непонятными словами и мало что можно было в её речи разобрать. То, что доходило до сознания, определенно грозило большими неприятностями. Она постоянно цикала: ВЦИК. ВЦИК, ВЦИК, будто сплевывала сквозь щербатый передний зуб.
– Значит немцы нас завоевали, – оглянувшись к народу, выразил общее впечатление дед Нечай.
С ним согласились. Потому что, судя по повадке, комиссары были не православные, хотя и власти, а нехристи, лба ни один не перекрестил. Пришедшие с комиссарами молчаливые солдаты говорили меж собою негромко, на отрывистом непонятном языке.
Однако, что теперь? Власть есть власть, пусть чужеземной вдруг стала, а всё ж против ходить не гоже, в Писании так сказано. С другой стороны, шибко лоб разбивать никто не спешил. Коли новоявленная власть собирает народ в общую коммуну жить, и со скотом и с бабами, Карлой Марксой и Кларой Цеткин, то пускай себе идёт туда кто хочет, а мы в сторонке постоим, посмотрим.
Бывалому человеку с первого взгляда ясно, что товарищ Роза живёт с бравым комиссаром, что стоит слева, чуть сзади, спокойно, ласково и по хозяйски прикрывая женский тыл, а второй сутулый, невзрачный и, видно, сильно битый судьбой, жадно засмотрелся ей в рот, где чувственно и призывно трепещет розовый язык. С ним товарищ Роза покуда только целовалась на глазах у всей деревни.
Верно, баба-комиссар не знает толком, с кем ей нынче лечь, и это её страшно волнует, оттого она голосит, нервничает: хочет с двумя сразу, или всей деревней в коммуну объединённой залечь почивать, как того требует из столицы неведомый грозный ВЦИК.
Странно деревенским и непонятно, почему бабу вперёд выставили кричать-лаяться, будто волкодава с цепи спустили, когда комиссары-мужики должны были сами новую власть объявить. Уж коли в столице царя скинули, и другое отныне мироустройство пойдёт, с чужеземным говором. Баба царства не построит. Никто против новой власти не роптал, хотя уже говорили, что видно немец в войне верх забрал и свои порядки пришёл устанавливать.
Что делать прикажете, коли по слухам фронты с немцами замирились, а потом и вовсе разбежались, кто куда хотел, а царь от власти по немощи духовной отказался, устыдился, значит, править. За грехи царей всегда народ страдает.
Пахарь против власти не ходок. Власть – она для него не своя и не чужая, власть она и есть власть, тело от общества инородное. До бога высоко, до царя далеко. Зачем вот только беспутной бабе кричать дали – непонятно, это всех раздражало. Баба не должна властвовать, и не по уставу, и не к добру.
Бодаёв высказался громко: «Ну, мужики, ладно, пусть свои порядок устанавливают, раз государство сменилось, коммуна там, не коммуна, поживём – увидим, а эта бл… куда лезет?»
Верка слышала и видела, что произошло. У тяти вечно, как у пьяного, что на уме, то и на языке.
В результате контрреволюционного заговора в тот же день у них отобрали коня Карьку, корову, дом, всё хозяйство полностью, усадили семейство на телегу и под молчаливыми чужестранными штыками, заполонившими деревню, свезли на пристань, а оттуда отправили согласно решения той революционной Тройки в дальнюю дорогу на лесоповал.
Их первыми, а потом остальных по порядку. Деревенский беспутный активист Пашка Мишин утащил в пользу сельского пролетариата мамин сундук. Мамино приданое, с которым она выходила замуж за тятю из своей деревни, и после её смерти оставшийся годовалой дочке. Сиротский сундук.
Бабка кричала: «Сиротский сундук-то хоть не трогайте». Какое там. Унесли вместе с сарафанами, вышивками и запахом мамы.
Далее всю деревню понемногу, помаленьку, за разные провинности, по излишнему наличию в хозяйствах лошадей и коров, выслали на спецпоселение в болота Нарыма. Бодаёвы того уже не видели, после узнали, и поняли, что им, оказывается, ещё относительно повезло. Как уголовников их всего на три года с лишением имущества сослали, а прочих в качестве злостного кулацкого отродья и классово – чуждого элемента навсегда изгнали с родной стороны на болотные кочки, на смерть от болезней, голода и холода.