– Чела- эк! – позвала Тайва громко. – Где прячемся всё утро?
Пожилой лимитчик в голубом хозяйственном комбинезоне кряхтя вылез из кустиков. В руках он держал ножницы для подстригания веток. На самом деле, будучи отважным героем, наследственный разведчик Владимир Владимирович уже третий день подсматривал за клонами, пытаясь определить слабое место их стратегической обороны. Его непричесанный вид, сухие веточки венчавшие реденькую шевелюру на манер тернового венца, мигом напомнили Тайве Або Цифала, и её охватила утрешняя, не истраченная до конца злость.
– Почему ветки раскиданы, ёкарный бабайка? Бегом! Шнель!! Наводить порядок! Немедленно! Все люди – лодыри и бездельники. Грязные животные. С гор спустился, из пустыни приехал, или Заполярья? Смотри у меня, мигом обратно вернёшься! В случае непослушания немедленно лишаю работы, жилища, и права проживания в свободном городе Клондайке! На пинках вынесу, с треском! Где музыканты? Играть, играть, играть!
Герой-лимитчик поскреб сухощавый кончик носа, будто решая, остаться или враскачку пойти собрать вещички. Это возмутило Тайву до глубины души: «Раб! Человечишко несчастный будет тут перед ней выкаблучиваться, думать-соображать. Кто ты такой есть, чтобы решать свою судьбу? Животное домашнее!».
– Страх потерял? Хочешь, прямо сейчас сделаю тебя клоном? – она задрала юбку, высоко обнажая ножку и пальцем оттягивая трусики. – А гробушника не дам? К вечеру одряхлеешь, собака паршивая, согнёшься в три погибели, зубы вывалятся, до ночи не доживёшь, помрёшь от старости? Хочешь, дерьмо поганое?
– Никак нет, г-жа. Одну секунду, айн момент, извините, – перепугался лимитчик, – не извольте беспокоиться!
Быстро привел откуда-то музыкантов со скрипочками, ежесекундно кланяясь, бросился собирать ветки, расчищая пространство от следов вчерашней ее драки с Заком.
Возложив руки на плечи незнакомца, Тайва прильнула к нему близко-близко, как мечтала, и унеслась в лёгком вальсе, местами переходящем в страстное танго. Время поджимало – пора было не просто выходить, но выскакивать или даже выпрыгивать замуж. Партнер лихо скакал в нужном ритме с прежним замороженным выражением лица, и хотя ног даме не оттаптывал, сосредоточенный взгляд его на этот раз привлекали не листья кустарника, а волосы на голове Тайви. «Неужто седею?»
Долгое молчание во время танца, как известно, противопоказано влюбленному девичьему сердцу.
– Как вас зовут? – отважилась она первой задать вопрос.
– Меня?
– Да вас…
– Вы имеете в виду имя или…
– Пусть сначала имя.
– То есть вы хотите знать мое точное имя?
– Да, очень, очень хочу… мечтаю даже…
Незнакомец вдруг сбился с ритма и наступил ей на ногу.
– Назвать имя целиком или по буквам?
Тайва сморщилась от боли.
– Целиком.
– Хорошо, – пожал красавчик широкими плечами, если вы настаиваете, то с удовольствием. Разрешите, прежде всего, принести вам свою глубокую благодарность за оказанную услугу, наиболее ценную из тех, какую только можно оказать такому субъекту, как я. Заверяю вас в своем чувстве благодарности и настойчивости моих усилий, даже если плоды моих трудов покажутся вам неприметными.
– Вы о чём? – покраснела Тайва.
– Я всегда говорю об одном и том же. Один знакомый математик полушутя сказал мне недавно: «Математик бывает на что-то способен, но, разумеется, как раз не на то, что от него хотят получить в данный момент». Следует различать физика и математика, даже в том случае, когда этими двумя профессиями занимается одно лицо. Меня зовут Альберт, а вы Милева, насколько я могу догадываться?
– Нет, – с болью понимания отозвалась Тайва, – к моему огромнейшему сожалению я не Милева, и не Эльза, и не Марго и даже не ваша маленькая шпионка госпожа Коненкова, и мы не на вашей даче Капут под Берлином, и тем более не в Америке, дорогой Эйнштейн.
– Не Эльза?
– Увы и ах.
– Как дитя своего поколения, я, не без некоторого злорадства отмечаю, что во все времена люди науки отнюдь не были свободны от ограниченности миропонимания, и поэтому в наше время мы не должны чувствовать себя изгнанными из рая. Разве вы в состоянии признать, что Вселенная во всей её незамкнутой бесконечности и многоразмерности по Минковскому, является всего навсего биологическим организмом, который лишь полные невежды смеют называть Богом Живым? Разве можно жить В БОГЕ?
Тайва предпочла не отвечать, ведя Алика по кругу с тайной надеждой на будущее счастье, хотя, если быть честной с самой собой, надежд почти не осталось. Ее сегодняшний возлюбленный оказался из Клонгрэйва, общины «мёртвых» клонов. Вот уж вляпалась так вляпалась! Но такой, блин, хорошенький!
«Мёртвые» давно отделились от «живых» и создали собственную цивилизацию, почти столь же чуждую обществу обычных клонов, как человеческая. Эта разновидность клонов в большинстве своем появилась в эпоху Страшного времени, когда люди и клоны ещё проживали вместе, иногда даже создавая общие семьи, что ныне даже Тайве, с её по-женски гибким представлениям о браке вообразить весьма затруднительно. А потом началась раскручиваться биоспираль времени и женщины, беременные специально внесёнными в них клоновыми клетками стали ждать роды по году, потом по два и так далее.
Увы, генетика клонов требовала, чтобы эти зародыши дольше оставались в состоянии плода: стало быть, они и рождались всё более развитыми, и скорее умирали. Срок жизни клона сократился сначала с обычных ста до восьмидесяти лет, потом до семидесяти, пятидесяти, а когда все забили тревогу, то оказалось, что средний срок жизни клонов не превосходит тридцати лет. Впрочем, на вид им никак нельзя было дать меньше обыкновенных ста. Пришли Страшные времена.
Проведённые исследования показали, что природный порядок вещей не нарушен – все в рамках законов природы. Действительно, биологическое развитие плода в утробе матери повторяет историю развития всего вида в очень сжатом по времени состоянии, и чем больше поколений исторически данный вид находился в состоянии, например, земноводного, тем более сильным должно быть сжатие информации данного этапа. Плод проходит эту стадию за несколько недель. Но генетические изменения от человека до клона казались природе огромным шагом по видовой реорганизации. То есть генетических изменений очень много, а поколений мало, поэтому свёртка информации на последней стадии работает медленно, да практически не работает, что самым естественным образом приводит к долгому развитию плода, вплоть до седой бородки у новорожденного, хотя важные внутренние органы остаются недоразвитыми, а вскоре после рождения следует скорая естественная смерть от старости, несмотря на все достижения фармакологии. Природу-маму не обманешь.
Тем не менее, жутко обидчивые клоны вообразили, что люди недостаточно активно занимаются их проблемой, в ультимативной форме затребовав, чтобы лучшие умы мира без исключения взялись за дело. В данном направлении было предпринято множество мер, в том числе клонирование гениев прошлых эпох от Авиценны, Аристотеля, Спинозы с его банками тараканов, раби Акивы, неизвестного с Плащаницы, до Эйнштейна, Павлова, Бора и всех-всех лауреатов Нобелевской премии без исключения, благо их половые клетки замораживались и хранились человечеством «на всякий случай» уже несколько сот лет. «Всякий случай» настал, извольте родиться и почесать как следует репу во имя процветания Цивилизации.
Однако предпринятые в данном направлении попытки оказались безуспешными. Природа предпочитала отдыхать не только на потомках великих людей, но и на их клонах. Зато нрав у «мёртвых» формировался жутко мрачный, характер замкнутый, они все как один были интровертами с большой склонностью к меланхолии, и кончали жизнь весьма изощренным самоубийствами. Клоны гениального Альберта Эйнштейна также рождались с невысоким умственным развитием. В двух или трех случаях претендовали на нулевой уровень, но не выше. Этот Алик не исключение. Он помешан на Нобелевской лекции прославленного предка, которую непрестанно цитирует. У них с Тайвой совершенно разные круги общения, разные общины. В своём городе Клонгрэйве «мёртвые» клоны предпочитали возводить дома в виде склепов и гробниц. Мода на кровати в виде гробов, тоже пошла от них и широко распространилась по клоновской цивилизации, фиксируя их презрительное отношение к биологической смерти.
«Кто его сюда привёл? Между прочим, явно не без злого умысла! – Тайва скосила оливковые глаза в сторону отвергнутых ухажеров. – Вот подлецы! А Зак – совершеннейшая скотина! Какой паршивец, а? Ну, погоди, я тебе сегодня страшно отомщу! Я выйду замуж за Эйнштейна!»
Ведь главное как раз и заключается в том, что она его уже хочет, весела, почти счастлива и, в конце концов, что с того, что Алик – дебил? Кому какое дело? Все прекрасно: разлучить их отныне сможет только поздняя-поздняя ночь, ибо нет никаких ограничений на возможность совместной жизни и даже брака. Не детей же ей, в конце концов, с ним крестить!
ГЛАВА 8
На остановке «Университет» зажглись неоновые фонари. Доцент кафедры теории вероятностей Пятаков внимательно разглядывал асфальт под ногами. Как человек сугубо практический, он сразу определил место, где гуще всего набросано окурков да проездных талонов и прочно на него встал. По тайному открытию Пятакова, которое доцент держал в секрете от широкой публики, именно перед данным пятачком асфальтного пространства по закону нормального распределения, как раз и открывались троллейбусные двери.
Прочие граждане бежали сначала навстречу троллейбусу, стоило тому резко тормознуть при подъезде к остановке, потом, сбивая друг друга, кидались в противоположную сторону, а Пятаков твёрдо и непоколебимо стоял на особом месте, проявляя недюжинное математическое ожидание, презрительно наблюдая метания толпы, пока входные двери не распахивались прямо перед ним.
Рядом с доцентом разговаривала сама с собой старуха на вид лет семидесяти в длиннополой куртке и еще более длинной юбке, в кирзовых сапогах, с хозяйственной сумкой крепко прижатой локтем к боку. Выходица из кержацкой таёжной семьи, она до сих пор сохраняла тонкий охотничий слух, и несмотря на тёплый платок, повязанный на голове после бани, первой услышала шум на перекрестке, где проспект большевика Кирова сливался с проспектом большевика Ленина, и где Киров с мясистыми белёными щеками, в белёных же сапогах по- хозяйски и без стеснения запускал руку в окружающее пространство.
И вот в этом самом романтическом месте обоих проспектов, у сапог революционера, по воспоминаниям современников очень любившего комфорт, американскую бытовую технику и дамский пол у себя на квартире и в кабинете, за что впоследствии поплатился, так вот, у этих самых сапог, где студентки университета назначают свидания студентам Политехнического, а потом и ниже, где троллейбус спускается с одного проспекта на другой, метр за метром, будто пёс слезает с высокой лестницы на площадке для дрессировки, наметился кое-какой шум и даже некоторое движение.
Кержачка Полыхалова бесстрашно ступила на проезжую часть, приставила руку козырьком, разбирая, что там происходит. Пятаков устоял на месте, но тоже вытянул шею, пытаясь разглядеть, не его ли транспорт идет? Однако вместо троллейбуса с горы скатились несколько бегущих человек. Впереди драпали что помоложе, за ними следом сипло дышал широко известный в городе профессор Щур. Увидав университетского мэтра в столь бесшабашном состоянии, Пятков открыл рот и снял шляпу. Троица промчалась мимо. Но за Дворцом Профсоюзов, возле Роддома, молодость с одной стороны и астма с другой, взяли своё: Щур привалился спиной к больничной стене и стал тяжёло, ужасно тяжёло дышать, провожая меркнущим взором убегавших подозрительных личностей.
Проходившая мимо пенсионерка в изящной фиолетовой шляпке сочла нужным съязвить: «В столь преклонном возрасте и ребёнка завёл! Посмотрите на него: счастливый отец называется. Женятся на молоденьких, а потом дохнут возле роддомов… а ребенок-то не твой. Нет, не твой, дедуля! Ага, давай, дыши, дыши теперь громче, никто тебя не боится!».
Год тому назад от шляпки на шестом десятке лет (нет, вы представляете?) к молодой сопернице ушёл муж-доцент. Тяжесть утраты каждый раз с новой силой растравляла старую рану, вызывая бешенство при виде старых песочниц, ясное дело, живущих со студентками. До самого Главпочтамта несчастная неслась на всех парусах, с громкостью городского глашатая рассуждая вслух на больную тему и не замечая ничего вокруг.
Тем временем сердце хлестко щёлкало по кадыку Щура, бронхи сипели на все лады дырявой гармошкой. Имея бессильную дрожь в коленях, профессор из последних сил подпирал стену, не в состоянии уяснить простой, но удивительнейшей ныне вещи: «Как это я в СМЕРШе при полной выкладке на двадцать пять километров по лесу марш-броски делал? То, верно, не я был. Соврал в анкете, что ли?».
А старуха Полыхалова, покачав головой, сказала, обращаясь к Пятакову:
– Обворовали сердешного, да разве их теперь догонишь? Ещё и побить могут, старика им легче лёгкого обидеть.
– Какой это вам старик? Это же сам профессор Щур! – боясь сойти с вычисленного счастливого места, произнёс изумлённый доцент, но подошедший троллейбус заглотил и его, и Полыхалову, а Щур осторожно, как канатоходец под небесами, двинулся домой неверной походкой отжившего своё человека.
Дав круг по центру города, беглецы вернулись к общежитию.
– Здорово я им устроил, – потирал мозолистые руки Егоров. – У этого главного Левинсона, слышь, глаза в переносье сошлись, когда понял, что погорел. Еще бы! Гроссмейстер – это вам не фунт изюма, тут марку надо держать!
– Ой, подвёл ты меня под монастырь. За нами мой завтрашний экзаменатор гонялся. Не знаю, кто тебя, Сёма, надрессировал в шахматы резаться, но теперь, будь уверен, Щур меня запомнил и уж на экзамене так начнёт гонять, что мало не покажется, можно даже не учить больше, всё одно завалю.
Высказав сомнения в целесообразности дальнейшей подготовки к экзамену вслух, Макс почувствовал известное облегчение. За столом вахтёра общежития сидел дружинник с выдающейся челюстью и микроскопическими пьяненькими глазками. Вид охранник имел бдительный и вальяжный одновременно. Он долго разглядывал портрет Макса на пропуске, а там была вклеена не его фотография, а однокашника. Просто, когда староста собирала снимки для пропусков, у Макса как всегда не оказалось денег, и он, не мудрствуя лукаво, сдал чужую фотку, выпросив лишнюю у приятеля. Никто никогда на эту фотографию не обращал внимания, достаточно было показать корочки, вплоть до сегодняшнего неудачного дня.
Егоров самодовольно поглядывал вокруг, продолжая гордиться своей удивительной и триумфальной шахматной победой.
– Это мой любимый дядя, – пояснил Макс, показав на Сёму, – он у нас проездом, только с поезда и снова на поезд.
– На самолёт, – со значительностью в голосе уточнил Егоров, засунув руки в карманы, без ложной скромности, свысока осматривая крашеные зелёной краской стены холла.
– Точно: на самолет, – поправился Макс необыкновенно легко. – дядя мой – гроссмейстер, он сегодня проводил в городском парке сеанс одновременной игры на двадцати досках. И представляете, на всех выиграл!
– Посмотрим-посмотрим, что за дядя, – старшекурсник выпустил далеко вперёд свою челюсть и залюбовался ею, – значит дядя говорите…
– Любимый, – напомнил Макс.
– Стоп! Да вовсе не похож! Может кто другой? – вахтёр-дружинник почему-то сравнивал фотографию на пропуске с лицом Егорова. – Не верю! Пусть дядя тоже предъявит документ!
При этом теряя всяческие понятия о приличиях ещё далее выдвинул умопомрачительную челюсть, отчего та достигла размеров приставного стула в кинотеатре имени Горького, на котором можно легко высидеть полуторачасовой сеанс со Снежаной на коленях.
Тут Егоров непривычно хитро для себя сощурившись строго указал на длинный розовый нос охранника, слегка облезший на самом кончике: