Спириты говорят (со слов духов), что события принимают все более бурный характер, в 47-м году будет переворот, будет ужасно, но это ужасное будет очень коротко.
10 декабря. Была в Учетном бюро. Вспоминала блокадные нравы. Сейчас все чинно, благовоспитанно. Сидела и ждала Наталью Ивановну Бутову. За перегородкой кабинет директорши. Она все время громко говорит по телефону, что-то разъясняет, кому-то надо провести трехтысячный лимит!![81] Проходит к ней молодой человек в защитной куртке. Через некоторое время грозно и громко раздается: «Что же, мне не жрамши сидеть!» – «Если бы вы были инвалид Отечественной войны…» – «Да я и есть инвалид Отечественной войны, вот видите…» – «Да, но я не знаю, к какой группе вы отнесены». – «Да я ранен в голову, в ногу, у меня припадки бывают, а теперь не жрамши…»
Трехтысячный лимитчик, вероятно, на фронте не был.
А я 10 дней живу с иждивенческой карточкой. Писателям утвержден лимит на карточки, кажется, 300 человек. Нас, не попавших в этот лимит, несколько человек; и вот уже 10 дней длится волокита с утверждением этого дополнительного списка. Я ушла из кукольного театра и перешла в горком писателей, на учете которого состою уже 2 года.
Имею 250 гр. хлеба. Девочкам, к счастью, дают по 400 гр.
Вчера я была на просмотре «Правда хорошо, а счастье лучше» в Драматическом театре с декорациями Якуниной[82]. Узнала, что Наталья Ивановна Животова рожденная Лосева и что отец ее, крупный инженер, был расстрелян. Рассказала мне это Т.М. Правосудович, у которой в те же времена был арестован отец, друг фон Мекка, и умер в ссылке. Как с этим жить? Я и представить не могу. Сердце должно сгореть дотла. Какое великое счастье, что мои братья за границей.
18 декабря. На днях в школе девочкам было объявлено, что кто не внесет 100 рублей за учение (1-е полугодие), не будет допущен в класс[83]. В прошлом году они были освобождены от платы. Я пошла к директорше. Узнала следующее: в этом году страшные строгости. От финотдела ей дали требование уплатить 14 000, а так как она внесла только 8000, ей наложили арест на счет, и она сидит без денег и без дров. За каждого освобожденного от платы надо представить справку. Освобождаются лишь дети убитых офицеров. Только офицеров. Дети убитых солдат и сержантов не освобождаются от платы. Я ахнула. Мне потом объяснили, что это делается для того, чтобы пролетарские дети дальше 7-го класса не шли и не заполняли вузы.
Ездила 14-го в Детское, на кладбище. Старый клен над могилами, раненный осколком, свалился в бурю, но, к счастью, не коснулся Аленушкиного креста.
По дороге все те же мучительные колхозные разговоры. За 10, больше, за 12 лет никто ничему не выучился. Жительница Ярославской области рассказывала, как их замучили льном, как и озимые и яровые хлеба осыпаются, пока они сдают лен, все то же, что было и в 1934 году, когда мы с Васей жили в Суноге. Женщина ехала в Новолисино[84].
Другая заметила: «Ну, в Новолисино только по несчастному случаю ездят». Оказывается, и там концлагерь. Женщина ехала туда именно «по несчастному случаю», разыскивать своего брата.
Это постоянная, незаживающая, мучительная рана.
Мы живем, простите, не в тюрьме, как я иногда говорила, мы живем на бойне. В стране морлоков. Сколько исчезнувших людей! Тонут, и вода вновь затягивается зеленой ряской.
27 декабря. Была в Малом зале консерватории на концерте молодых композиторов. Чудесное впечатление осталось. Квартет Свиридова[85], превосходные баллады и романсы Кочурова[86] (прекрасно пел Шапошников), глубокие и тонкие 5 прелюдий совсем молодого Маклакова, которые чудесно играла Юдина. Я недавно была на концерте Оборина[87], как-то раньше слушала Софроницкого: я всем предпочитаю М.В. У нее каждая нота думает.
1947
2 января. Господи, дай мне увидеть рассвет, дай мне увидеть братьев, дай силы и здоровье дотянуть до зари. Помоги мне, Господи, верую, верую, что поможешь. Спаси Васю, детей, Сонечку. Боже мой, помоги.
4 января. Чего-то мне стало себя очень жалко. Я собственноручно навивала свой воз до таких огромных размеров, что теперь, как старая кляча, ноги протягиваю – не свезти.
Что же все-таки мне надо успеть сделать до того момента, как будет сказано: пора?
Хотелось бы написать воспоминания. Детство, Ларино. Юность – институт. И дальше. Привести в порядок письма, архив. Ведь если я этого не сделаю, все будет сожжено Наташей. Ведь такого культа к чужим вещам, как у меня, к запискам, письмам, нет ни у кого. Не знаю, какова будет Сонечка, но я не успею ее воспитать.
А долги? Те 3000 франков Mme Marius Michel, которые выросли теперь до бесконечности?
7 января. Рождество. К церкви не подступиться, толпа.
Советский быт: девочки, встав в шесть утра, отправились с подругой в очередь за крупой, на угол Садовой и Гороховой. По слухам, в этом коммерческом магазине всегда бывает крупа и дают ее по полкило. Очередь стояла до церкви на Сенной[88], а перед магазином колыхалась огромная и тесная толпа из здоровенных мужиков и баб. Заняв очередь, они втерлись в толпу и с ней вместе попали в магазин. Но тут уже стоял смертный бой. Несколько милиционеров охраняло кассы. Они хватали граждан за шиворот или поперек живота и отбрасывали грубейшим образом в сторону. Добиться кассы было невозможно. Несолоно хлебавши они вернулись домой, завалились спать и проспали до трех. Когда они вышли, то убедились, что их очередь не сдвинулась с места. Осенью они два раза попытались становиться на ярмарке в очередь за отрубями в два часа ночи, – но безрезультатно.
Они получают обед в школе за 100 рублей и 400 гр. хлеба. Голодны ужасно. Как тут быть? Денег очень мало. Картошка стоит 10 рублей кило.
А девочкам не хватает инициативы найти возможность подработать. Я, конечно, их избаловала, они и привыкли жить на всем готовом, не считаясь, чего это мне стоило. Мать очень о них заботится, но, конечно, умнее меня. Она и платье себе сшила за эту зиму, и шубу. А я теперь стараюсь днем не выходить в своем ободранном кроте и стоптанных валенках. Вася меня всегда упрекал в том, что я мало о нем заботилась, о своих же детях и Вася и Наташа не проявляют ни малейшей заботы. За декабрь (25 декабря) я получила 700 рублей всего, – это только на молоко. (А перед этим 23 ноября 700 рублей.) А я истратила около 4000. Я сегодня послала Васе телеграмму: «Возьмите детей нечем кормить». Авось это их припугнет, – я ни в каком случае не хочу им отдавать детей на погибель. Эти дети – луч «на мой закат печальный»[89].
Как мучительно всегда быть голодной. Который уже год! С конца 40-го года. Надоело.
9 января. Была Елена Ивановна после перерыва в три месяца, с моих имeнин. Объясняет это перегруженностью занятиями; это правда. Много часов в университете и еще несколько групп в разных исследовательских институтах, кроме того, сдача кандидатского минимума. Но мне иногда кажется, что, быть может, ей все-таки поручено за мной приглядывать, ей этого не хочется делать, и она не ходит вовсе. Рассказала она мне очень характерные для нашего времени факты.
Университет в Монпелье, старейший в Европе[90], избрал Шишмарева почетным членом, произошло это в мае 46-го года. Ему об этом сообщили лишь в ноябре, после того, как он был избран в академики. В газетах было сообщено, что эту грамоту передал Шишмареву представитель ВОКСа. На самом же деле это произошло в Москве, на концерте, посвященном памяти Сен-Санса, на котором присутствовал французский посол со свитой и представители нашего Министерства иностранных дел. В одном из фойе Катру передал Шишмареву [грамоту] при всем дипломатическом корпусе и сказал, что в Монпелье надеялись видеть его в своих стенах. Не обращая внимания на переводчика, предлагавшего свои услуги, Шишмарев произнес ответную речь по-французски.
Наши правители боятся малейшей популярности в любой сфере, и этот случай хорошо иллюстрирует их подлость. Во время болезни Шишмарева румынский посол привез ему в больницу какие-то литературные материалы и очень звал приехать отдохнуть в Румынию. Конечно, не разрешили, так же как и Юрию ехать в Норвегию, куда его приглашали с женой.
Как все это позорно и ужасно постыдно.
Я помню Шишмарева совсем молодым. Он преподавал у нас в Екатерининском институте на педагогических курсах. До этого был Ф.А. Браун, который и рекомендовал Владимира Федоровича.
«La science lui tinte aux oreilles»[91], – сказала нам Maman, Mme Бюнтинг. Он был еще совсем юный, это было в 1898 и <18>99 году. У него были каштановые волосы и синие, фиалковые глаза.
Под впечатлением этого разговора я написала Шишмареву поздравление с избранием его в академики и с «мировым успехом». Пишу: «Вы меня не можете помнить, но я и мои товарки, слушательницы педагогических курсов Екатерининского института, мы сохранили на всю жизнь светлое воспоминание о Ваших лекциях». Письмо передала Елена Ивановна; к моему удивлению, Шишмарев сказал, что прекрасно меня помнит как Любочку Яковлеву, что наш курс был очень сильный, много способнее последующих, помнит, как был у меня на приеме вместе с Ф.И. Масловым. (Его жена, Усова, была, мне кажется, в родстве с Масловыми, и мы в детстве даже играли с ней у них.) Мне было очень приятно это узнать, тронула его память обо мне.
20 января. В сумерки на углу Шпалерной и Литейного встретила А. Ахматову, окликнула ее, пошли вместе. Я ей сказала, что была у нее под впечатлением выступления Фадеева в Праге. Все, что было до этого, не могло меня удивить, т. к. ничего, кроме гнусностей, я и не ждала, но писатель, русский интеллигент, – это возмутило меня до глубины души. «А мне его только очень жаль, – ответила А.А. – Ведь он был послан нарочно для этого, ему было приказано так выступить, разъяснить. Я знаю, что он любит мои стихи, и вот исполняет приказание. Я ни на кого ничуть не обижаюсь, я это искренно говорю; ничего от этого всего не случится, стихи мои не станут хуже. Ведь вскоре после появления моей книги “Из шести книг” она была запрещена, был устроен скандал редактору, издательству[92]. Приезжал Фадеев, было бурное заседание в Союзе писателей, и Фадеев страшно ругал мою книгу. Я не присутствовала на этом заседании. Но была вскоре на каком-то вечере там же. Фадеев, увидев меня, соскочил с эстрады, целовал руки, объяснялся в любви[93]. А скольких травили; когда в 29-м году началась травля Евгения Ивановича Замятина[94], я вышла демонстративно из Союза, вернулась туда только в 40-м году»[95].
А.А. взяла меня под руку, другой рукой опиралась на палку. «Травили Шостаковича, но, конечно, никого так сильно, как меня. Уж такая я скандальная женщина».
Мужчины, по ее словам, хуже, сильнее реагируют на подобную травлю. Замятин переживал очень тяжело тот период. Вспомнили Добычина, который кончил самоубийством. Он был молод и не уверен в себе. Эйхенбаум, единственный из писателей, отказался выступить против нее, сказав, что он старый человек и никто ему не поверит, если он начнет бранить Ахматову, которую всегда любил. Его отовсюду сняли. Жена его очень волновалась за него, боялась и умерла[96].
Книги А.А. были изъяты из продажи, было запрещено их и продавать, и покупать[97]. Но на днях разрешили продажу, это сказал А.А. Рахлин. Я спросила о Зощенке[98] – он пишет повесть[99].
15 января я была на студенческом закрытом концерте в Малом зале консерватории, посвященном творчеству Баха. Я давно не испытывала такого наслаждения. Пели соло с аккомпанементом рояля или рояля и фагота, соло с двумя флейтами под аккомпанемент органа или органа и квартета. Молодые и прекрасные голоса. Запомнились: «Долина слез»[100], «Старая трубка»[101], которую замечательно музыкально спел Гришанов; «Mensch, erette deine Seele»[102] пела Н.Н. Никифорова-Скрябина, сестра нашего Николая Николаевича Никифорова, такого талантливого художника, погибшего на фронте. Очень я люблю Баха, во всей его музыке звучат эти слова: «Mensch, erette deine Seele»[103].
Концерт был организован Т.С. Салтыковой, и все профессорши наперебой благодарили ее.
В прошлое воскресенье зашла к Смирновым. Ольга Георгиевна давно меня звала посмотреть ее летние этюды. Заговорили о Пунине, которого удалили и из университета, где его лекции пользовались огромным успехом. Я рассказала, что, перебирая бумаги, нашла газету 1919 года (19 января) «Искусство коммуны», в которой была статья Пунина «Разорванное сознание», а подзаголовок газеты гласил: «Нет красоты без борьбы, нет шедевров без насилия». – «Да? – заметил Александр Александрович, – значит, tu l’as voulu, Georges Dandin»[104].
Статья кончается словами: «…мерилом подлинно революционного искусства остается до сих пор “разорванное сознание”» (курсивом).
А раньше… революция, новое – бессознательно… революция, новое – гибнут от сознания.
Никогда не любила снобов.
21 января. Пунина из университета не сняли.
2 февраля. Мара рассказывает, что почти вся молодежь в школе, в институтах настроена крайне антисоветски, возмущаются, не стесняясь, и собираются на выборах зачеркивать всех кандидатов. Родственник Иры, студент, ездил на днях в Днепродзержинск (что это за город?[105]), там люди ходят с кистенями, подбрасывают детей, не имея возможности их кормить, подожгли райсовет и какое-то еще партийное учреждение.
На Кубани народ пухнет от голода[106]. Оттуда вернулась мать подруги девочек.
Я нашла свои дневники времен Японской войны[107]. Там я тоже ропщу на рабство! Да, мы, конечно, лягушки, просящие царя. В полном смысле этой басни. Наглядный урок несколько затянулся, тем прочней будет его действие.
Прочла с большим интересом небольшую брошюру, изданную Вольной философской ассоциацией в 1922 году, речи Андрея Белого, Иванова-Разумника и А.З. Штейнберга, посвященные памяти только что умершего Блока[108]. По мнению Р.В., Блок умер от «тоски беззвездной»[109]. Идея духовного максимализма, катастрофизма, динамизма была для Блока тождественна со стихийностью мирового процесса; «Вот почему так болезненно сжался Блок, когда знаменитый “Брест” стал ответом на его “Скифов”, когда в середине 1918 года уже ясно определились дальнейшие пути русской революции. Блок сжался и потемнел; горение кончилось, пепел оставался; медленно приступала к сердцу “беззвездная тоска”»[110].
А где-то сам Разумник Васильевич, один из миллионов мучеников? Жив ли?[111]
Недавно в газетах было извещение о расстрелах Шкуро, ген. Краснова и других. Я не стала читать, швырнула газету. Убивать людей через 30 лет после совершения преступления, si crime il y a[112], и с какой легкостью! Сердце захолонуло. Как они сюда попали? Неужели подлые французы их выдали? Какой позор!
13 февраля. Ляля Мелик ездила к мужу в Полтаву. И там по вечерам нельзя выходить. Грабежи, бандитизм.
Приехал Юрий 11-го на исполнение своей оратории[113]. Перед концертом я зашла к нему в «Европейскую» с девочками за билетами. Пришел и Кочуров. Юрий любит аудиторию и хорошо рассказывает. Он беседовал с Храпченко:
– Скажите, Михаил Борисович, могу я с вами говорить парадоксами?
– Пожалуйста.
– Могли бы вы объясниться в любви под гармонь?
– Думаю, что нет.
– Советская поэзия требует гармонь. А я не умею писать для гармони. Поэтому уж разрешите мне не тревожить советскую лирику.
В прошлом году (кажется) на Кавказе должны были состояться музыкальные декады азербайджанцев, грузин и армян. Юрий был в Тифлисе. Ссорились, кричали друг на друга, чтобы установить очередь. Один грузин ходил по комнате и кричал (с сильным акцентом): «Дружба народов! Фикция. Дружба народов! Фикция!»