Имелось в виду, что с «тех» лет ситуация принципиально иной стала. Весной 1989 года повсеместно обсуждались перемены в советской внешней и внутренней политике, эмблематизированные термином «перестройка». Ими, значит, была обусловлена возможность и опубликовать арестованный роман на родине автора, и рассказать в печати о «спасении».
Оставалось только неясным, почему Липкин, раз уж с «тех» лет ситуация принципиально изменилась, обратился в эмигрантскую прессу, минуя советскую. Но вопрос деактуализовался в 1990 году, когда мемуары вместе с послесловием выпустило московское издательство «Книга». Под уже известным заглавием – «Жизнь и судьба Василия Гроссмана»[20].
В новой редакции объединены «Сталинград Василия Гроссмана» и фрагмент, опубликованный «Русской мыслью». Более никаких добавлений, и по-прежнему не сказано, как была «спасена» повесть «Все течет…». Однако и этот вопрос деактуализовался в июне 1989 года, когда ее напечатал «Октябрь»[21].
Вскоре «Книжной палатой» выпущено еще одно издание конфискованного романа. Оно, если верить анонимному предисловию «От издательства», от предыдущих отличалось принципиально[22].
Таким принципиальным отличием была текстологическая корректность. В предисловии указано, что впервые читателю предлагается, «наконец, выверенное по авторской рукописи полное издание второй части дилогии Вас. Гроссмана, роман “Жизнь и судьба”».
Характеризовались также источники текста. Их, согласно предисловию, два: «Черновик, хранившийся у старинного друга Вас. Гроссмана, Вячеслава Ивановича Лободы, принес в издательство сын недавно скончавшейся вдовы писателя, Ольги Михайловны Губер – Ф. Б. Губер. Рукопись была передана ему вдовой В. И. Лободы – Верой Ивановной Лобода. Беловик вручил сотрудникам издательства известный поэт и переводчик Семен Липкин, близкий друг Гроссмана».
Отсюда следовало, что и текстологические проблемы решены окончательно. Это мнение стало общепринятым. В дальнейшем единственным источником текста было издание, подготовленное «Книжной палатой» по рукописям, что предоставили вдова Лободы и Липкин.
Нерешенные проблемы
Для большинства читателей эмигрантской периодики литературная репутация Гроссмана оказалась спорной еще в 1970 году, после издания повести «Все течет…». Автора уже нельзя было признать исключительно советским писателем. Ну а мировая известность романа «Жизнь и судьба» подразумевала необходимость переосмысления всего литературного наследия Гроссмана. Об этом и спорили критики-эмигранты[23].
В СССР переосмысление инициировано было первым изданием романа. И тогда критики утверждали, что автор, верный учению В. И. Ленина, обличал в романе деспотизм И. В. Сталина. Лишь эту версию допускала цензура[24].
Отступление от канона шло поэтапно. Согласно мнению одних критиков, мировоззренческая эволюция писателя началась в 1956 году, после XX съезда Коммунистической партии Советского Союза, когда было объявлено о так называемом разоблачении культа личности Сталина. Другие утверждали, что мировоззрение Гроссмана гораздо раньше изменилось, и это почувствовали критики, бранившие в 1946 году пьесу «Если верить пифагорейцам». Ну а семь лет спустя погромная кампания в связи с романом «За правое дело» свидетельствовала, что изменения стали очевидными[25].
Спор об этапах прозрения все еще продолжается. Бесспорно же, что на исходе 1950-х годов у Гроссмана – четвертьвековой опыт советского литератора, работавшего в условиях жесткой предварительной цензуры. Значит, последствия мог бы и предвидеть, когда передавал рукопись в редакцию журнала «Знамя». Точнее, должен был последствия учитывать, если в романе обличал антисемитизм как элемент советской государственной политики. Но оказался недальновидным.
Однако два экземпляра рукописи он, не дожидаясь обыска, передал друзьям. Причем каждый из хранивших не знал, кому еще доверена тайна. Следовательно, Гроссман был сразу и наивен, и предусмотрителен, что странно.
Впрочем, странно не только это. Гроссман не был арестован, хотя его рукописи признали настолько опасными, что цензурный запрет сочли недостаточным: понадобилась конфискация, проведенная офицерами КГБ.
С конфискацией – тоже загадки. Нет сведений, что обыскивавшие, получив рукописи от Гроссмана, проверяли хоть как-нибудь, остались ли у него другие экземпляры. Значит, офицеры КГБ проявили не свойственные представителям этого ведомства доверчивость и недальновидность, а почему – мемуаристы не объясняли.
Однако недальновидным оказался и Гроссман. По крайней мере, в области планирования иностранных изданий.
Шесть лет минуло после смерти автора, когда за границей была издана крамольная повесть «Все течет…». Вряд ли Гроссман столь долгий срок планировал. А почему именно так получилось – нет объяснений.
Что до романа, то Гроссман, как явствует из воспоминаний Липкина, полагался на его помощь, но публикация романных глав началась лишь в 1975 году. Более десяти лет минуло после смерти автора. И опять непонятно, почему срок так долог.
Кстати, от начала журнальной публикации глав «Жизни и судьбы» до выхода первой книги в Лозанне еще пять лет минуло. Но тут мемуаристами предложены хоть какие-то объяснения. Речь шла о том, что в аспекте собственно литературном роман не заинтересовал издателей, а политической новизны там не было.
Первым такую версию предложил Липкин – в уже цитировавшемся послесловии к своим мемуарам. Заявил не без пафоса: «Пять лет зарубежные издатели русской литературы отказывались опубликовать “Жизнь и судьбу”, как мне стало известно, потому что, по их мнению, роман о Второй мировой войне теперешним читателям будет неинтересен, а о лагерях уже написал Солженицын».
Что за доброхоты безуспешно хлопотали с 1975 года, какие «зарубежные издатели» гроссмановский роман «отказывались опубликовать», когда и откуда «стало известно» Липкину «их мнение» – не сообщалось. Разумеется, мемуарист, в отличие от историка литературы, не обязан сказанное аргументировать и ссылаться на источники приводимых сведений. Но без этого любая версия – беллетристика.
Отметим еще, что ни одно из существующих изданий романа «Жизнь и судьба» нельзя признать текстологически корректным, включая и выпущенное «Книжной палатой» в 1989 году.
Да, в редакционном предисловии сообщается, что публикацию готовили по рукописям Гроссмана – беловой и черновой. Но там лишь пересказано суждение Липкина об экземпляре, переданном Лободе: «Я увидел этот черновик, густо исправленный хорошо знакомым мне мелким почерком. Сопоставление некоторых – на выбор – страниц с сохраненным мною беловиком, показывает, что черновик окончательный».
Именно Липкин и заявил, что Лободе достался черновик, по содержанию не отличавшийся от беловой рукописи. Прав ли, нет ли, но это лишь суждение писателя, воспроизведенное редакцией «Книжной палаты». А текстологу, прежде чем такое сказать, нужно многое доказать. Выборочное «сопоставление» – не метод. Потому и результат нельзя считать аргументом.
Липкин, понятно, не текстолог. С него и спроса не было. А вот редакторы, готовившие новое издание, декларировали, что решают задачи текстологические. При этом в редакционном предисловии тоже нет развернутой аргументации. Значит, не похоже, чтобы получили читатели в 1989 году «выверенное по авторской рукописи полное издание».
Похоже это на редакторский произвол, узаконенный в СССР. Кстати, другие издательства тиражировали позже гроссмановский роман как по книжной публикации, так и по журнальной[26].
В общем, все перечисленные выше проблемы не решены. А еще, вопреки сложившемуся на исходе 1980-х годов мнению, нет ясности ни с отправкой, ни с доставкой повести и романа Гроссмана заграничным издателям. Свидетельства мемуаристов разрозненны и противоречивы.
Последнее, впрочем, относится не только к повести и роману. Биография автора загадочна в целом.
Судя по списку публикаций, Гроссман преуспевал. В периодике регулярно печатался, книги постоянно издавались. И вдруг – радикальное изменение: вполне благополучный советский классик стал автором романа, объявленного антисоветским.
Мемуаристы объясняли, что именно такой итог закономерен. Потому что Гроссман был чуть ли не всегда гонимым.
Например, есть мнение, что еще с начала 1940-х годов Сталин невзлюбил Гроссмана. Трижды лично вычеркивал из уже подготовленных списков лауреатов Сталинской премии[27].
Есть мнение, что и преемник – Н. С. Хрущев – тоже невзлюбил опального писателя. Так и не стал тот лауреатом, хотя Сталинскую премию в Ленинскую переименовали[28].
Ну а после конфискации романа, согласно мнению ряда мемуаристов, Гроссман практически лишен был возможности печататься. От лютого безденежья редактурой зарабатывал[29].
Списку публикаций все это не соответствует. Но противоречия в источниках – не редкость. Странным может показаться, что их литературоведы игнорировали.
Парадоксы историографии
О Гроссмане после издания арестованного романа очень много написано. Даже краткий обзор публикаций мог бы стать темой исследования.
Так, подробно изучалась поэтика гроссмановской прозы, идейные поиски автора и т. д. Однако результаты этих исследований не относятся непосредственно к биографии[30].
Весьма интересны результаты публицистического осмысления наследия Гроссмана в контексте политических реалий 1980–1990-х годов. Но это опять не относится непосредственно к биографии[31].
Отметим, что задача описания и анализа опубликованных при жизни Гроссмана критических отзывов ставилась крайне редко. Ее обычно характеризовали как частную. А потому особенно важны работы исследователей, соотносивших реакцию критики с актуальным политическим контекстом.
Первым был А. Г. Бочаров. В 1970 году издательством «Советский писатель» выпущена его монография «Василий Гроссман. Критико-биографический очерк[32].
Цензурные условия тогда, понятно, жесточайшие. Однако именно Бочаров первым определил и канву биографических разысканий, и основные контрапункты критической рецепции гроссмановской прозы.
В 1988 году все части гроссмановского романа, публиковавшегося журналом «Октябрь», сопровождались послесловиями Бочарова. Они – при явно публицистической направленности – содержали весьма ценный фактографический материал. Тем не менее автор вынужден был соблюдать цензурные требования[33].
Ситуация, обусловившая вмешательство КГБ и конфискацию рукописей Гроссмана, тогда обсуждалась тоже на уровне публицистики. Исключения крайне редки[34].
В 1990 году издательство «Советский писатель» выпустило новую монографию Бочарова, где суммировались результаты многолетних разысканий. Заглавие было изменено – «Василий Гроссман: Жизнь, творчество, судьба»[35].
На этот раз подробно анализировались и отношения Гроссмана с писательской элитой СССР, и обстоятельства конфискации романа. Бочаров использовал не только материалы периодики, мемуаристику, но и документы из фондов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР.
Однако на исходе 1980-х годов, когда готовилось издание, цензуру еще не упразднили. Потому исследователь не мог опубликовать полностью все архивные документы, которыми пользовался. Ограничен был и на уровне интерпретаций.
Советский политический контекст анализировал британский славист Ф. Эллис. В 1994 году оксфордское издательство выпустило его монографию «Василий Гроссман. Рождение и эволюция русского еретика»[36].
Анализу писательской биографии в политическом контексте посвящено и обстоятельное исследование, проведенное Н. Г. Елиной. В том же 1994 году иерусалимское издательство опубликовало ее книгу «Василий Гроссман»[37].
Вышла она согласно плану анонсированной серии «Евреи в мировой культуре», так что автор пытался создать биографию Гроссмана именно как еврейского писателя. Материал собран весьма интересный, а вот поставленная задача не решена. Да она вряд ли и разрешима.
Что до решения задач собственно биографических, то следует отметить работы американских исследователей Дж. Гарарда и К. Гаррард. Прежде всего, опубликованную в 1996 году нью-йоркским издательством книгу «Кости Бердичева. Жизнь и судьба Василия Гроссмана»[38].
Гаррарды работали в советских архивах, кроме того, использовали свидетельства родственников и знакомых Гроссмана. Именно американскими исследователями создана наиболее фундированная биография, соотносимая с политическим контекстом и анализом критической рецепции.
С точки зрения анализа биографии в актуальном политическом контексте важны работы Б. Я. Фрезинского. Шесть лет назад в Москве опубликована его книга «Мозаика еврейских судеб». Тогда же – «Писатели и советские вожди: избранные сюжеты»[39].
Весьма интересны и работы Д. О. Клинг. Результаты их суммирует опубликованная московским издательством четыре года назад монография «Творчество В. Гроссмана 1940-х – 1960-х гг. в оценке отечественной и русской зарубежной критики»[40].
Однако выше уже отмечалось, что исследователи, за крайне редкими исключениями, не анализировали критически воспоминания о Гроссмане. Не ставили такую задачу. Потому как очень часто описания самих противоречий и попытки установить причину каждого из них рассматриваются в качестве личных обид, нанесенных мемуаристам.
Следует заранее оговорить: в данной работе воспоминания анализируются исключительно как источники – наряду с прочими. Характеристики мемуаристов не входят в задачу.
Наша задача – анализ феномена Гроссмана в биографическом и литературно-политическом контекстах. Для решения использованы как опубликованные, так и ранее не публиковавшиеся материалы.
Таким образом, вниманию читателей предлагается первая из двух книг, где решается эта задача. Работа над второй книгой завершается.
Желательно было бы обойтись «без гнева и пристрастия». Насколько это в принципе возможно.
Часть I. Дебют и репутация
Обозначенные лакуны
Выше отмечалось, что в гроссмановской биографии много загадок. И на ранних этапах – особенно.
Так, в статье Мунблита, подготовленной для КЛЭ, указаны лишь дата и место рождения Гроссмана, а далее сообщается, что почти четверть века спустя он стал «инженером-химиком». Где и когда получил среднее образование, раз уж в 1929 году завершил высшее, на какие средства до той поры жил – нет сведений.
Читатели, конечно, могли предположить, что Гроссмана содержали родственники. Но о семье тоже нет сведений, хотя в энциклопедиях обычно приводились характеристики «социального происхождения» советских литераторов, если их биографии соотносились и с досоветской эпохой. Сообразно принятому в Российской империи сословному делению указывалось, кем был отец – дворянином ли, купцом ли и т. п.
Мунблит не привел и такие сведения. Правда, его статья примечательна именно обилием умолчаний. Бочаров же в предисловии к опубликованной еще четверть века спустя книге, постулировал, что подобного рода приемы использовать не будет: «Когда я писал монографию о Гроссмане в 1970 году, на его имя еще падала тень от изъятия “антисоветского” романа “Жизнь и судьба”, и о многом пришлось сказать не в полную силу, как бы реабилитируя опального художника. Теперь эти препоны сняты и можно договорить то, что ранее подразумевалось»[41].