– Конечно.
Обстановка в ресторане была спокойная. Мать выпила лишнего и отпустила пару неприличных выражений, отец, братья и Пьетро шутили между собой. Я глаз не могла отвести от своего будущего мужа: сомнений не было, я любила его. Этот человек знал себе цену и в то же время при необходимости умел с такой легкостью забывать о себе. Я в первый раз в жизни заметила, как внимательно он умеет слушать, с каким участием говорит с собеседником, – настоящий исповедник в миру. Этот его тон и голос очень мне нравились. Возможно, мне стоило убедить его остаться еще на день и познакомить с Лилой? Я скажу ей: «Я выхожу замуж за этого человека и уезжаю с ним из Неаполя. Как думаешь, правильно я поступаю?» Я как раз мысленно взвешивала, стоит ли мне так поступить, когда заметила за соседним столиком компанию из пяти-шести студентов, которые что-то отмечали за пиццей и, поглядывая в нашу сторону, обменивались смешками. Я поняла, что их развеселил вид Пьетро с его густыми бровями и свисающей на лоб копной волос. Несколько минут спустя мои братья не сговариваясь одновременно встали из-за стола, подошли к студентам и что-то им сказали – подозреваю, что-то не слишком приятное. Те ответили, началась перепалка, раздались крики, кто-то кого-то ударил. Мать в поддержку сыновей разразилась потоком брани, отец и Пьетро бросились разнимать дерущихся. Пьетро это происшествие скорее позабавило: по-моему, он так и не понял, из-за чего разгорелась ссора. «Это что, местный обычай, – пошутил он, когда мы вышли на улицу, – подойти и ни с того ни с сего наброситься с кулаками на сидящих за соседним столиком?» В результате симпатия между Пьетро и моими братьями только укрепилась. Но отец при первой возможности отвел Пеппе и Джанни в сторонку и строго отчитал за то, что те выставили себя перед профессором какими-то дикарями. Я слышала, как Пеппе шепотом оправдывался: «Пап, они же насмехались над Пьетро, что ж нам, молчать надо было?» Мне понравилось, что он назвал его «Пьетро», а не «профессор», – верный знак того, что он уже считал его своим, членом семьи и другом, пусть даже чудаковатым, смеяться над которым в его присутствии не смел никто. Но меня этот случай убедил, что не стоит знакомить Пьетро с Лилой: уж я-то ее знала, она была злая, и, если бы Пьетро показался ей нелепым, она вполне могла встретить его издевкой, как те парни в ресторане.
Вечером мы вернулись домой, уставшие после долгой прогулки, слегка перекусили и все вместе пошли провожать моего жениха до отеля. Мать неожиданно для всех на прощанье расцеловала его в обе щеки. На обратном пути, пока мы наперебой обсуждали достоинства Пьетро, она не проронила ни слова. И только дома, прежде чем отправиться спать, с завистью сказала мне:
– Тебе слишком повезло. Бедный мальчик! Ты его не заслуживаешь.
24
Книга хорошо продавалась все лето, а я продолжала разъезжать по Италии и рассказывать о ней. Теперь я старалась рассуждать о ней немного отстраненно, охлаждая пыл агрессивно настроенной публики. Помня, что сказала мне Джильола, я использовала в своих выступлениях ее слова, сплетая их со своими.
В начале сентября Пьетро перебрался во Флоренцию, поселился в привокзальном отеле и занялся поисками жилья для нас. Он нашел маленькую съемную квартиру неподалеку от Санта-Мария-дель-Кармине. Я поехала ее посмотреть: две темные комнаты в жалком состоянии, крошечная кухня, ванная комната без окна. Когда-то давно, когда я ходила заниматься к Лиле в ее новую квартиру, она часто пускала меня в свою до блеска начищенную ванну понежиться в теплой воде с пеной. Ванна флорентийской квартиры была пожелтевшая, потрескавшаяся и только сидячая. Но я придушила свое недовольство и сказала, что квартира меня устраивает: у Пьетро начинались лекции, ему надо было работать, а не терять время на всякую ерунду. К тому же по сравнению с квартирой моих родителей это был настоящий дворец.
Пьетро уже собирался подписывать договор аренды, но тут к нам приехала Аделе. В отличие от меня она не оробела: назвала квартиру сараем и сказала, что та совершенно не подходит людям, которые значительную часть времени работают дома. Затем она сделала то, что мог бы сделать, но не сделал ее сын: сняла телефонную трубку и, не обращая внимания на яростные протесты Пьетро, начала обзванивать всех своих хоть сколько-то влиятельных флорентийских знакомых. Вскоре нам за смехотворную арендную плату удалось снять пятикомнатную квартиру в районе Сан-Никколо – светлую, с огромной кухней и большой ванной. На этом Аделе не успокоилась: на свои деньги сделала в ней ремонт и помогла мне купить мебель. По правде говоря, она не всегда считалась с моими вкусами, хотя моя покорность ей тоже не нравилась. Если я соглашалась с ее выбором, она по нескольку раз переспрашивала, действительно ли я довольна; если я возражала, она уговаривала меня, пока я не приму ее сторону. В общем, мы все сделали так, как хотелось ей. Справедливости ради должна сказать, что я редко вступала с ней в спор, а больше старалась у нее учиться. Меня завораживала ее речь, манеры, прическа, одежда, обувь, брошки, серьги – она всегда была великолепна. А ей нравилось, что я вела себя как послушная ученица. Она уговорила меня коротко постричься, на свой вкус выбрала для меня одежду в дорогущем магазине, где ей делали большие скидки, подарила пару туфель, которые хотела купить себе, но решила, что ей они не по возрасту, и даже отвела к дантисту, рекомендованному друзьями.
Между тем свадьбу, отчасти из-за квартиры, которая, по мнению Аделе, нуждалась все в новых улучшениях, отчасти из-за Пьетро, с головой ушедшего в работу, перенесли с осени на весну, что дало моей матери лишний повод поскандалить и вытянуть из меня еще денег. Я старалась избегать крупных ссор и показывала, что не забываю родную семью. Телефон нам поставили, и я оплатила небольшой ремонт: в коридоре и кухне перекрасили стены, в столовой поклеили новые обои в фиолетовый цветочек; я купила пальто Элизе, в рассрочку приобрела телевизор. Наконец, я решила сделать подарок и себе: записалась в автошколу, с легкостью сдала экзамен и получила права. Мать страшно разозлилась:
– Нравится тебе кидать деньги на ветер? Зачем тебе права, если у тебя нет машины?!
– Там видно будет.
– Ты что, собираешься машину покупать? Сколько же у тебя на самом деле денег?!
– Это тебя не касается.
Машина была у Пьетро, и я надеялась, что смогу водить ее после свадьбы. Когда он снова приехал в Неаполь (как раз на машине – он привез своих родителей знакомиться с моими), то дал мне сесть за руль. Я прокатилась и по старому району, и по новому: проехала по шоссе, мимо начальной школы, библиотеки, вверх по улице, где раньше жила Лила с мужем, и вернулась назад по дороге вдоль парка. Этот мой первый водительский опыт стал единственным приятным воспоминанием от того дня. День прошел ужасно, за ним наступил нескончаемый ужин. Мы с Пьетро изо всех сил старались снять напряжение, но наши семьи принадлежали к настолько разным мирам, что за столом то и дело повисало долгое молчание. Когда Айрота наконец ушли, нагруженные невероятным количеством остатков ужина – мать им навязала, – мне вдруг подумалось, что я совершаю грандиозную ошибку. Я из этой семьи, Пьетро – из той. Каждый из нас носит в себе черты своих предков. Что же будет с нами после свадьбы? Что меня ждет? Сможет ли то, что нас сближает, взять верх над нашими различиями? Напишу ли я еще одну книгу? Когда? О чем? Пьетро поддержит меня? А Аделе? А Мариароза?
Как-то вечером я сидела дома, погруженная в подобные размышления, когда услышала, что меня зовут с улицы. Я узнала голос Паскуале Пелузо и подбежала к окну. Он был не один, а с Энцо. Я забеспокоилась. Разве Энцо не должен быть дома, в Сан-Джованни-а-Тедуччо, с Лилой и Дженнаро?
– Можешь спуститься? – крикнул Паскуале.
– Что случилось?
– Лиле плохо, и она хочет тебя видеть.
– Бегу, – ответила я и бросилась вниз по лестнице, не обращая внимания на мать, завопившую мне вслед: «Куда тебя несет, ночь на дворе? Вернись немедленно!»
25
С Паскуале и Энцо мы не виделись очень давно, но сейчас они пришли ради Лилы и потому без лишних предисловий заговорили о ней. Паскуале отпустил бороду, как у Че Гевары: она ему шла. Глаза казались больше и выразительнее, под густыми усами стало совсем не заметно плохих зубов, даже когда он смеялся. А вот Энцо совсем не изменился и был, как всегда, молчалив и сосредоточен. Мы сели в старую машину Паскуале, и тут я задумалась о том, насколько странно видеть их вместе. До сих пор я считала, что после случившегося никто из жителей квартала не общается с Лилой и Энцо. На самом деле Паскуале часто их навещал, и не случайно Лила отправила их за мной вдвоем.
Энцо, как всегда, коротко и ясно рассказал мне, что случилось. Они пригласили Паскуале – он теперь работал на стройке близ Сан-Джованни-а-Тедуччо – на ужин. Лила обычно возвращалась с завода в половине пятого, но, когда Паскуале с Энцо в семь вечера пришли в квартиру, там было пусто. Дженнаро был у соседки. Паскуале с Энцо приготовили ужин, Энцо накормил мальчика. Лила вернулась только в девять, бледная и взволнованная. На вопросы не отвечала. Единственное, что она испуганным голосом сказала: «Я потеряла ногти». Энцо осмотрел ее руки: ногти были на месте. Она разозлилась, закрылась в комнате с Дженнаро, откуда крикнула, чтобы они сходили узнать, дома ли я, потому что ей срочно нужно со мной поговорить.
– Вы поссорились? – спросила я Энцо.
– Нет.
– Может, она заболела? Поранилась на работе?
– Не знаю. Не похоже.
– Давай не будем паниковать раньше времени, – сказал мне Паскуале. – Спорим, Лина успокоится, как только тебя увидит? Я рад, что мы тебя застали: ты теперь важная птица, вся в делах.
Я пыталась возражать, но он в подтверждение своих слов процитировал старую статью из «Униты». Энцо согласно кивнул: он тоже ее читал.
– Лила тоже видела статью, – сказал он.
– И что сказала?
– Ей очень понравилась фотография.
– Только они написали, – проворчал Паскуале, – что ты еще студентка. Надо было сообщить в газету, что ты уже получила диплом.
Весь остаток пути он сокрушался, что даже «Унита» больше всего пишет про студентов. Энцо с ним соглашался. В целом их беседа не слишком отличалась от тех, что я слышала в Милане, разве что выражались они проще. Паскуале с особенным удовольствием повторял, что, надо же, про меня, их подругу, печатают статьи в «Уните», да еще с фотографией. Возможно, они и затеяли весь этот разговор, чтобы хоть немного развеять тревогу, и свою, и мою.
Я сидела и слушала. Вскоре мне стало ясно, что их дружба держалась на общем увлечении политикой. Они часто виделись после работы на партийных собраниях или подобных мероприятиях. Я из вежливости вставляла по паре реплик, но у меня из головы не шла Лила: она же такая сильная, что могло с ней случиться? Пока мы ехали до Сан-Джованни, оба моих приятеля окончательно убедились, что мною можно гордиться. Особенно Паскуале: он смотрел на меня в зеркало заднего вида и ловил каждое мое слово. Он не отказался от своего самоуверенного тона – еще бы, он же был секретарем районной партийной ячейки, – но на самом деле искал в моих высказываниях на политические темы подтверждения собственной правоты. Убедившись, что я целиком на его стороне, он рассказал, что они с Энцо и другими товарищами ведут отчаянный внутрипартийный спор, потому что компартия, злобно стукнув кулаком по рулю, объяснил он, намерена до скончания века сидеть и ждать, пока ей, как дрессированной собачке, не свистнет Альдо Моро[6] – вместо того чтобы бросить болтать и перейти к активным действиям.
– Что скажешь? – спросил он меня.
– Ты совершенно прав, – ответила я.
– Все-таки ты молодец, – торжественно заявил он, пока мы поднимались по грязной лестнице. – И всегда была молодец. Правда, Энцо?
Энцо кивнул, однако я заметила, что с каждой ступенькой его, как и меня, все больше охватывает беспокойство за Лилу; он словно стыдился, что позволил увлечь себя нашим разговором. Он отпер квартиру, крикнул: «Мы пришли» – и указал мне на дверь со стеклянным окошком, сквозь которое пробивался слабый свет. Я тихонько постучала и вошла.
26
Лила лежала на раскладушке прямо в рабочей одежде. Дженнаро спал рядом. «Входи, – сказала она. – Я знала, что ты придешь. Поцелуй меня». Я расцеловала ее в обе щеки и села на кушетку, на которой, наверное, обычно спал мальчик. Сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз? Мне показалось, что она еще больше похудела и побледнела. Глаза были красные, все руки в порезах, кожа вокруг носа воспалена.
– Я видела твое фото в газетах… – Она говорила быстро, без остановок, но тихо, чтобы не разбудить ребенка. – Какая ты красавица, какие волосы! Я все о тебе знаю, знаю, что ты выходишь замуж, что он профессор, что ты переезжаешь во Флоренцию. Ты молодчина! Прости, что заставила тебя прийти сюда в такое время, у меня голова не работает, я совсем расклеилась. Как хорошо, что ты здесь.
– Что случилось? – Я погладила ее руку.
Она вытаращила глаза, затряслась и резко отдернула рук у.
– Мне нехорошо, – сказала она. – Подожди, не бойся, сейчас я успокоюсь.
Она перестала дрожать и заговорила медленно, чеканя каждое слово:
– Я потревожила тебя, Ленý, потому что только тебе доверяю. Ты должна пообещать мне: если со мной что-нибудь случится, если я попаду в больницу, если меня отправят в психушку, если меня вообще не найдут, ты должна взять Дженнаро, забрать его себе, вырастить в своем доме. Энцо очень хороший, он умный, я ему доверяю, но он не сможет дать ребенку того, что сможешь дать ты.
– Что ты такое говоришь? Что с тобой? Я ничего не поняла, объясни мне.
– Сначала пообещай.
– Хорошо.
Ее снова затрясло – я сильно напугалась.
– Нет, никаких «хорошо». Ты должна сказать мне здесь и сейчас, что не бросишь моего сына. Если будут нужны деньги, разыщи Нино, скажи, чтобы он тебе помог. Только дай мне слово. Скажи: «Я воспитаю твоего ребенка».
Я в нерешительности посмотрела на нее и сделала, что она просила. Дала обещание, осталась с ней и слушала ее всю ночь.
27
Наверное, я в последний раз рассказываю о Лиле в подробностях. Потом она стала ускользать от меня, и мои сведения о ее жизни заметно оскудели. Наши жизни разошлись слишком далеко. Но даже несмотря на то, что мы жили в разных городах, почти не виделись, она ничего не рассказывала о себе, а я старалась не спрашивать, тень ее всегда следовала за мной, подгоняла или подавляла, переполняла гордостью или принижала, не давая мне успокоиться ни на миг.
Сейчас, когда я пишу эти строки, ее тень нужна мне как никогда. Она нужна мне здесь и сейчас, потому я и пишу. Я хотела бы, чтоб она исправила нашу историю, что-то вычеркнула, а что-то добавила, переписала ее на свой вкус и рассказала обо всем, что знала, говорила и думала. Например, о том, как столкнулась с фашистом Джино; как встретилась с Надей, дочерью профессора Галиани; что почувствовала, вновь оказавшись в доме на корсо Витторио-Эммануэле, где в прошлый раз ощутила свою чужеродность. Я хотела, чтобы она снова с беспощадной прямотой описала свой сексуальный опыт. О том, с какой болью и смущением я слушала ее, не перебивая, я поведаю как-нибудь потом.
28
Как только «Голубая фея» превратилась в пепел, порхающий над костром в заводском дворе, Лила вернулась к работе. Не знаю, насколько сильно повлияла на нее наша встреча, но на протяжении нескольких последовавших дней она чувствовала себя несчастной, хотя и не понимала почему. Жизнь уже научила ее тому, что от поиска причин становится только хуже, и Лила просто ждала, пока несчастье не превратится в дурное настроение, затем – в легкую печаль и, наконец, растворится в повседневных заботах: помыть и покормить Дженнаро, заправить постели, убраться, постирать и погладить одежду Дженнаро, Энцо и свою, приготовить обед, отвести сына к соседке, оставив ей тысячу наказов, побежать на завод и отработать тяжелую смену, наслушавшись оскорблений, вернуться домой, позаниматься с Дженнаро и его приятелями по играм, приготовить ужин, поесть, уложить Дженнаро, пока Энцо убирает со стола и моет посуду, вернуться на кухню и помочь ему с учебой, которой он был увлечен, а она не могла ему отказать, даже если очень уставала.