Дядя вытянул вперед ладонь.
– Вот, возьми меня за руку.
Мальчишка на мгновение оторвал глаза от пола, взглянул на протянутую руку и снова уставился вниз.
– Если будет хоть немного больно, сожми ее, договорились? – предложил дядя.
Медленно, как в замедленной съемке, мальчик поднял свою худую ручонку и сунул в дядину ладонь.
Есть такая школьная игра: один игрок протягивает вперед обе руки, другой накрывает их ладонями. Первый должен отдернуть руки, прежде чем второй игрок успеет по ним шлепнуть. Если вы когда-нибудь играли в такую игру, вам должна быть известна одна хитрость: тот, чьи руки находятся сверху, должен слегка надавливать на руки соперника. Именно об этом я почему-то подумал, когда увидел ладонь мальчика в дядиной руке.
Дядя слегка приподнял край пожелтевшей повязки и осторожно вытер сукровицу. Две чистые салфетки он положил на воспалившуюся рану и помог мальчику облокотиться на спинку стула так, чтобы удержать их на месте.
Мгновение спустя мальчик выдернул руку из его пальцев и снова уставился на свои колени.
– Ну вот и все, – сказал дядя, снова опускаясь рядом с ним на пол. Когда мальчик ничего не ответил, он вытащил из кармана рубашки леденец на палочке. – Ты ведь знаешь – никогда нельзя брать конфеты у незнакомцев? – спросил дядя.
Мальчишка покосился на леденец, потом прикусил губу и снова уставился в пол.
Дядя развернул конфету и снова протянул мальчику.
– Вот. Так будет лучше.
Было видно, что мальчишка колеблется, однако и сдаваться ему не хотелось.
– Ладно, сделаем так… – проговорил дядя, заметив его сомнения, и положил леденец на блокнот, который мальчик теперь держал на коленях. – Съешь, когда захочешь, оʼкей?
С этими словами он отступил назад. Рука мальчика чуть дрогнула, медленно сдвинулась вперед и взяла леденец за палочку.
Я посмотрел на блокнот и сказал, стараясь говорить негромко и спокойно:
– Что ты рисуешь?
С тех пор как мы вошли, я еще не видел толком его лица. Мальчик сидел так низко наклонив голову, что мне были видны только его неровно подстриженная макушка и небольшой кусочек лба.
Удерживая леденец одной рукой, мальчик открыл блокнот. На развороте двух страниц был изображен момент, когда передняя часть тепловоза врезалась в легковой автомобиль, похожий на древнюю «Импалу». Набросок был почти профессиональным – не детский рисунок в стиле «палка, палка, огуречик» и даже не упрощенно-схематическое изображение, как в мультфильмах и карикатурах.
– Это твоя машина?
Он покачал головой.
– Но ты был внутри? Ехал в ней?
Мальчик кивнул.
– Как тебя зовут?
Мальчуган вытащил из-за уха карандаш, начертил на странице знак вопроса и обвел его кружком.
Часы отсчитывали секунды. Молчание затягивалось, и я предпринял еще одну попытку.
– Лет до шести меня называли разными именами, – сказал я. – В каждом новом приюте или интернате для мальчиков меня звали по-новому. Это закончилось, только когда дядя – вот он стоит – оформил мое свидетельство о рождении и показал его мне.
Мальчуган бросил быстрый взгляд на дядины потрепанные башмаки.
– Ты никогда не видел своего свидетельства о рождении?
Он покачал головой.
– Но ведь другие люди как-то тебя называли? Как?
Мальчик открыл блокнот на чистой странице и написал на ней крупными печатными буквами: «Сопляк».
Я некоторое время разглядывал надпись.
– Тебя звали только так? И никак иначе?
Он не ответил, и только его левая нога, которая слегка подергивалась, еще когда мы только вошли, запрыгала по полу так, словно была привязана к ниточке, которую дергал и тянул невидимый кукловод-пьяница.
– Ладно… Ну а если бы ты мог выбрать себе любое имя, чтобы другие люди могли к тебе обращаться… какое бы ты предпочел?
Мальчуган замер, даже его колено перестало дрожать. Потом голова его медленно-медленно повернулась в направлении моих ног, задержалась на секунду и снова вернулась в прежнее положение. Похоже, кукловод ослабил натяжение нитей – фигура мальчика выглядела теперь слегка обмякшей.
Только тут я заметил, что в его блокноте осталось всего несколько чистых страниц – все остальные были заполнены какими-то рисунками, эскизами, набросками.
– Покажи мне свой блокнот. Пожалуйста, – попросил я.
Разложив блокнот на коленях, мальчик открыл первую страницу. Спрятав руки за спину, чтобы он не подумал, будто я собираюсь отнять его единственное сокровище (а в том, что мальчик дорожил своим блокнотом, у меня не было никаких сомнений), я наклонился вперед. Дядя, вытянув шею, смотрел поверх моего плеча.
Это было поразительно. Столь реалистичных изображений, сделанных с помощью простого карандаша, я еще никогда не видел. Пропорции, перспектива, расположение рисунка на странице – все было настолько близко к идеалу, насколько это возможно. Но еще более удивительной казались почти фотографическая точность и скорость, с которой он рисовал.
Мальчик медленно листал страницы, а мы с дядей смотрели во все глаза. Мы увидели старый трейлер, стоящий на бетонных блоках вместо колес, упитанную кошку в ошейнике, разлегшуюся на его крыше, немецкую овчарку в тени под трейлером, а также две декоративные фигурки фламинго, которые валялись в траве чуть в стороне. У одной из фигурок была отбита голова. На ступеньках трейлера стоял высокий баскетбольный ботинок с распущенными шнурками и дырой над большим пальцем, трава перед входом была усыпана пустыми пивными банками и бутылками из-под виски «Джим Бим». От угла трейлера тянулась к ближайшему дереву бельевая веревка. На ней сушились мужские трусы, женские стринги, несколько пар джинсов большого размера и одни детские. Позади трейлера рос огромный дуб, почти накрывавший его своими ветвями, а на первом плане красовалась разрезанная пополам пятидесятигаллонная бочка, из которой поднимались языки пламени. Рядом валялся полупустой мятый пакет с древесным углем. К двери трейлера были прибиты крупные цифры 2 и 7. Все окна были распахнуты настежь, а в угловой комнате виднелся большой напольный вентилятор.
Я попытался заглянуть мальчугану в глаза, но он только опустил голову еще ниже.
– Можно перевернуть страницу? – спросил я.
Он кивнул. Я открыл следующую страницу и снова убрал руки за спину.
На второй странице я увидел рисунок мужской руки – крупным планом. Рука была крупной, мускулистой, мозолистой и не очень чистой. Пальцы с силой сжимали пассатижи, которые впивались во что-то похожее на предплечье или лопатку. Складка кожи между губками инструмента была в полдюйма толщиной и около дюйма длиной.
Рисунок на следующей странице изображал ту же руку с пассатижами сразу после того, как они отхватили с лопатки кусок кожи.
Невольно я перевел взгляд на мальчугана – на его руки, плечи и спину. Его кожа напоминала перепаханное снарядами поле битвы. Не считая раны под повязкой, я насчитал полтора десятка шрамов, каждый из которых был примерно шириной с губки пассатижей. Волосы на затылке были местами вырваны, а не просто неровно подстрижены, как мне показалось вначале. Узенькие костлявые плечи покрывали царапины и ссадины, ногти были обкусаны, а ноги и лодыжки покрывала въевшаяся грязь, смыть которую за один раз не представлялось возможным.
Дядя молча рассматривал картинки, то и дело поглядывая то на мальчишку, то на меня. Его губы скривились, а зубами он прикусил щеку изнутри. Время от времени он слегка сплевывал, словно это были кусочки омертвелой кожи.
Теперь уже я встал на колени, пытаясь в очередной раз заглянуть мальчишке в глаза. Не прикасаясь к нему, я показал на его покрытые шрамами руки.
– Кто это с тобой сделал?
Невидимый кукловод снова задергал нити, и теперь вдвое быстрее. Затряслась уже не только левая нога мальчишки, но и правая рука. Голова повернулась в направлении дядиных башмаков, качнулась в мою сторону и вернулась в прежнее положение. Наконец мальчишка захлопнул блокнот и скрестил руки на груди.
Я сел на пол перед его стулом и показал на блокнот.
– Как зовут этого человека?
Мой вопрос привел лишь к одному – вместе с рукой и ногой затряслась еще голова мальчика, но я не отступал.
– Ты можешь его нарисовать?
Его конечности сначала замедлили свою пляску, потом и вовсе замерли. Еще через несколько секунд перестала трястись голова. Решив, что парень успокоился, я выждал еще немного и постучал согнутым пальцем по блокноту.
– Покажи…
Мальчик вынул из-за уха карандаш, раскрыл блокнот и минуты за полторы набросал удивительно подробный поясной портрет мужчины. У него были темные волосы, усы и бакенбарды, клетчатая рубаха навыпуск была расстегнута, закатанные рукава обнажали накачанные бицепсы. Пивной живот нависал над ремнем, в углу рта болталась прилипшая к губе сигарета, а на правом плече темнела татуировка, изображавшая какое-то животное со змеиной головой. На левом предплечье я увидел другую татуировку – обнаженная женщина, обвитая огромной змеей. На кармане рубашки находилась нашивка с именем – судя по ней, мужчину звали Бо.
Я показал на рисунок:
– Это Бо? Бо сделал с тобой все эти… все это?
Мальчик никак не отреагировал, но рисунок говорил сам за себя.
– А как его фамилия?
Никакого ответа.
– Бо – твой отец?
Мальчик перевернул страницу и, сильно нажимая на карандаш, написал:
«Нет».
– А твоя мама? Она тоже жила в этом трейлере?
Кончиком карандаша мальчуган показал на написанное на странице короткое слово.
Я раскрыл блокнот на первой странице и показал на протараненную тепловозом «Импалу»:
– Твоя мама была в этой машине?
И снова карандаш уткнулся в «нет».
Дядя медленно наклонился к нам и показал на силуэт женщины за рулем.
– Это была твоя мама? – повторил он медленно.
Прежде чем ответить, мальчуган не менее шести раз переводил взгляд с дядиных ног на мои и обратно. Головы он по-прежнему не поднимал. Наконец он обвел слово «нет» жирным кружком.
Сидя на полу, я слегка откинулся назад, потер подбородок, почесал в затылке. Слишком много в этой истории было нестыковок, слишком многое не складывалось. Да и истории-то пока никакой не было. Забывшись, я похлопал мальчика по колену, заставив его поморщиться.
– Ты любишь пиццу?
Прежде чем ответить, мальчуган с опаской обернулся через плечо. Бросив взгляд на сидевшего за стеклянной дверью охранника, он быстро кивнул несколько раз подряд и, вооружившись карандашом, написал в блокноте:
«Да».
– Как насчет пеперони?
Мальчик показал на «да».
– С двойным сыром?
Он обвел «да» двойным кружком.
– Подожди секундочку, я сейчас.
Я вышел в коридор и набрал на мобильном телефон пиццерии «У Ната», которая не раз выручала меня, когда приходилось допоздна засиживаться в редакции, работая над материалом. Слушая длинные гудки, я вдруг подумал о том, что за все время мальчуган не произнес ни единого слова и что мне так и не удалось увидеть, какого цвета у него глаза. Наконец на том конце взяли трубку, я сделал заказ, и Нат пообещал доставить пиццу через пятнадцать минут, что на самом деле означало полчаса.
Потом я позвонил на мобильник Реду, который ответил на пятом гудке.
– Ты в больнице, Чейз?
– Да. Слушай, может, объяснишь мне, что здесь, собственно, происходит?
– Выяснять, что происходит, – это твоя работа, Чейз. Газета считает, что это будет в интересах ребенка.
– Ты, наверное, имеешь в виду – в интересах газеты?
– Одно не исключает другого. Тебе нужно выяснить имя и фамилию этого мальчишки, откуда он родом, кто его родители и какой… какое чудовище в человеческом обличье нанесло ему все эти раны.
Я дал отбой, сунул телефон в карман и еще некоторое время в задумчивости стоял в коридоре. Мне нужно было поговорить со всеми, кто контактировал с этим несчастным ребенком: с пожарными, санитарами «скорой», медсестрами, врачами… для начала. Достав из заднего кармана джинсов маленький блокнот для записей, я сделал несколько заметок. Когда я поднял глаза, то увидел врача – молодого мужчину лет тридцати, – который, остановившись перед дверью палаты, рассматривал листок с данными о текущем состоянии мальчика. Тронув его за плечо, я протянул руку.
– Чейз Уокер. Я из газеты.
Он кивнул и отступил от двери, отчего висевший у него на шее стетоскоп закачался из стороны в сторону.
– Пол Джонсон. Я читал ваши статьи, Чейз. Отличная работа. Особенно мне понравилась статья о контрабандных наркотиках, которые привозили шхуны-креветколовы.
Два года назад я действительно заинтересовался циркулировавшими в городе слухами о том, что наши местные промысловики используют свои суда, чтобы доставлять экстази из Майами в Миртл-Бич. Там, где речь идет о наркотиках, всегда появляются большие деньги – слишком большие для простых рыбаков, поэтому вычислить подозреваемых мне было совсем не трудно. Чтобы мои сведения выглядели солиднее, я сделал несколько вечерних съемок, которые потом передал в полицию. Полицейские устроили контрольную закупку, изъяли крупную партию экстази и повязали нескольких курьеров, а Ред потом напечатал мою статью на первой полосе.
– Спасибо, что приехали. – Доктор Джонсон бросил взгляд вдоль коридора, по которому сновали врачи, медсестры, санитары больницы. – Мы считаем, что в данном случае содействие прессы нам необходимо. Нужно же выяснить, кто этот мальчишка и откуда у него эти…
– Скажите сначала, что с ним будет дальше?
– Ну, как только я его выпишу, власти штата определят его в интернат или подберут ему приемную семью. К сожалению, в округе Глинн не так уж много зарегистрированных приемных родителей. Как сообщили нам окружной прокурор и органы опеки, большинство из них уже кого-то воспитывают и не смогут взять еще одного ребенка, не нарушая существующих норм и правил, остальные же просто не… не захотят взять такого мальчишку.
Доктор обернулся, и вышедший из палаты дядя протянул ему руку.
– Уилли Макфарленд, – представился он. – Я с ним, – добавил дядя, показывая на меня.
Доктор Джонсон машинально пожал ему руку и снова обратился ко мне:
– Насколько мы успели выяснить, этот мальчишка не выносит шума, суеты, громких звуков и голосов. Еще он очень любит мороженое… к тому же ему понравился охранник, который дежурит возле палаты. Он уже раз пятнадцать попросил его показать пистолет… правда, только жестами. – Врач повернулся к дяде. – Вам не удалось его разговорить?
Дядя покачал головой:
– Нет. А вам?
– Он не хочет говорить, – медленно проговорил Джонсон.
– Не хочет или… не может?
Врач кивнул.
– А-а, вы заметили?..
– У цыпленка тоже есть крылья, но это не значит, что он умеет летать.
Доктор Джонсон удивленно вскинул брови, и я поспешил пояснить:
– Дядя… мистер Макфарленд хочет сказать, что внешность бывает обманчива.
– Да-да, разумеется… – Врач раскрыл тоненькую больничную карточку. – Так вот, вчера мы сделали несколько рентгеновских снимков. Насколько можно судить, какое-то время назад мальчик, возможно, перенес серьезную травму трахеи. Гортань повреждена, со временем ее функция может восстановиться… а может и не восстановиться. Ну а кроме того… К сожалению, у меня почти нет опыта работы с такими детьми, к тому же я терапевт, а не психолог, но в специальных журналах я читал, что дети, подвергавшиеся регулярному насилию, могут страдать потерей памяти… и речи тоже.
Я раскрыл свой блокнот, чтобы сделать еще несколько заметок.
– Что вы имеете в виду, док?
– Потеря памяти – это своеобразный защитный механизм, который позволяет ребенку забыть о причиненных ему страданиях. Ну, как если бы на жестком диске компьютера автоматически удалялись файлы, содержащие вредную информацию, которая способна обрушить всю операционную систему.
– То есть мальчишка может рисовать как Микеланджело и при этом не помнить своего собственного имени?