– Не могу, госпожа, – он тут же поскучнел, склонил голову и выдавил через силу: – Хоть прямо здесь режь на лоскуты.
– Не дури, – усмехнулась она. – Как в глаза потом смотреть станешь?
Хорлай вздрогнул могучим телом, потеребил косички бороды, сгреб в жменю пластинки доспеха на груди, рванул, точно клок железа из него выдрать собрался.
– Если с тобой что случится, то меня Озара на стене этой башни и распнет, а прежде сто раз жизни лишит, – он в отчаянии закатил глаза. – И корт Наслав тебе тоже самое скажет. И…
– Говорил уже, – она обреченно махнула рукой.
– Вот. Я же только о твоей безопасности радею, – он неуверенно покосился на нее.
– С собой тебя взять предлагал, как к дальнему дозору сейчас поеду, – Керана слегка прикусила губу, окинула его насмешливым взглядом и протянула презрительно: – Скажу, чтобы другого спутника дал. Тебе же за стену ночью выйти так же страшно, как Нисаре поддоспешную рубаху на голое тело натянуть.
– Лошадь госпоже! – заорал Хорлай на стражу.
Он загремел сапогами по ступеням лестницы вниз, напрочь выбросив из головы предупреждение Наслава. Одновременно с грохотом его сапог две стрелы разорвали небо над Дозорной башней на три осколка черноты, на миг расчертив его огненными линиями. И этот след увидел не только дозор Плиссы, торопящийся к бродам через Волму. Едва различимая тень скользнула по стволу высокого вяза, что возвышался над водами Горыни у межевого столба Кирвена и Темеши. Анлорский лучник, который мог в кромешной темноте пронзить стрелой глаз бегущему лосю за триста шагов, и что уже долгое время таился в густой кроне дерева и не выпускал из виду малейшее движение на башнях Плиссы, осторожно ослабил тетиву. Он вернул стрелу в тул и заторопился спуститься. Внизу лазутчик вытряхнул из колец кольчуги труху и листья, растер искусанное комарьем лицо и оглянулся по сторонам. Затем забросил лук за спину и, продравшись сквозь густой кустарник, помчался к укрытым в глухой чащобе воинам. Пробежал две версты по кромке трясины к навьему дозору, ожидающему его в непролазной чаще.
– Пятеро к Стоходу двинулись через Волму. Молодая иларис с ними. Волосы в темноте не разглядел. Может быть и та, о которой доложить надо, – сказал, отдуваясь и растирая щеки, искусанные мошкарой.
– Другой за стенами и взяться неоткуда, – старший дозора тоже потер лоб, словно и его жалили насекомые.
– Странное еще видел, – лучник сдвинул шлем на затылок, поскреб ногтями подзор оружия и сказал неуверенно: – Прикончили у заставы Болнар кого-то. Долго возились. Но ни одного крика не донеслось. Смотреть поедем?
– Нет, – старший дозора усмехнулся, протянул руку и тронул у того тул со смертоносными стрелами. – Тебе что было указано? Следить и донести? Все сказал?
– Все, – буркнул лазутчик.
– Эй! – старший обернулся к остальным воинам. – Вестника в Темешу. Быстро!
Лагода с трудом оторвала голову от соломенной подстилки. Только-только, казалось, веки смежила, а в полуоткрытых воротах амбара уже серело раннее утро. Со двора доносились возгласы людей, среди которых ей послышались и женские, зло фыркали лошади, бубнил что-то в ответ старый Спых. Заискивающий голос был у хозяина усадьбы, такой почтительностью от него несло, что она и в своем укрытии поняла, что не простые гости спешились во дворе.
Призывно заржала над ухом животина Спыха. Девушка тут же подхватилась и юркнула к стене, прокралась к самым воротам, чтобы ближе рассмотреть прибывших всадников, но только захлопнувшуюся за чьей-то спиной дверь в хату увидела. В десятке шагов от амбара чертыхался хозяин усадьбы, едва не угодив под копыта верховой лошади. Та косила на него бешеным глазом, выгибала крепкую шею, норовя достать крупными зубами его плечо. Старик вертелся угрем, уцепившись одной рукой в мешок с отрубями, а второй в поводья. Тащил – откуда только силы брались в тщедушном теле! – крепкое животное к амбару, упирался пятками в широкое корыто с водой, пришептывал ласково, а лошадь трясла головой, жевала удило, мотая старика из стороны в сторону. Из-за ее крупа еще три лошади тянули морды к мешку, вздергивали верхние губы, скалясь длинными зубами, будто волки при виде свежего мяса. Спых не выдержал и отпустил поводья. И как только хозяин завопил, уронил мешок и отпрыгнул куда подальше, Лагода стрелой метнулась к дверям хаты и скользнула в темноту сеней.
Пробравшись наощупь мимо деревянных кадок и хуторской утвари, она приникла глазом к щелке внутренней двери и тихонько охнула от восторга, рассмотрев, усевшуюся за стол девицу. Такого прекрасного лица ей и во сне привидеться не могло. Ресницы у гостьи были настолько длинные, что и лучи полуденного солнца не смогли бы добраться до ее зрачков, не то что колеблющийся свет масляной плошки, висящей на стене, и хмурое утро, заглядывающее в маленькое окошко. Но вот она моргнула, вскинула голову к воину, стоявшему за ее спиной, и за поднявшейся пушистой завесой в глазницах распахнулись янтарные омуты: такие яркие и бездонные, словно солнечный луч окунулся в свежую слезу живицы, сбегавшую по сосновой коре, и застыл, остался в ней навсегда, не в силах выбраться.
Лагода разинула рот. Не смотря на страх получить от неизвестных гостей не меньшие неприятности, чем пережитые ночью, она застыла у щелки в двери в единственную в хате комнатку. Смотрела во все глаза на чудную девицу, поражаясь ее красоте. «Неужто сама сартова Дивина из Герсики пожаловала? – подумала потрясенно. – Сжалился над ней бог-страдалец. К самому морю с собой увезут, если в ноги броситься. А уж сколько разговоров в слободке будет!». То, что изнеженная Дивина не приблизилась бы к наполовину сожженной усадьбе и на версту ей и в голову не пришло. Она крепко сжала веки и переплела на удачу пальцы на обеих руках, представляя, как все слободские девки станут люто ей завидовать, когда она нарочито нехотя покажет подарок. В том, что прекрасная наложница сарта Некраса одарит ее, по крайней мере, серебряным колечком, или серьгами, а то и браслетом, она не сомневалась – слышала не раз о подобном. Затем, насладившись завистливыми стонами красных от злости подружек, небрежно обронит, что, мол, на обратном пути Дивина заберет ее к себе служанкой, если батька разрешит. А батька отпустит, куда же ему деваться-то. Пусть помрут от зависти. Сейчас она напрочь забыла и об изувеченном лице, и о том, чем закончилась для нее попытка напроситься в служанки к Томиле, как и о том, что никаких подружек у нее давно нет, а отец, наверное, сейчас рыщет по округе вместе с Махотой. Даже мертвые лодочники, только что во сне тянущие к ней руки, вылетели из головы – от счастья ее отделяла доска всего в полпальца толщиной. И она открыла глаза, почувствовав дрожь в мгновенно подогнувшихся коленях, прижала ладонь к губам, сдерживая крик.
– Вынюхиваешь? – прошипели ей в лицо.
Второй открыл заслонку фонаря, осветив и ее и себя, а тяжелый взгляд из-под сведенных вместе бровей оборвал рвущийся изнутри вопль. Она дернулась, едва не выпрыгнув из рубахи, но крепкие пальцы ухватили за плечо, подтянули ближе, встряхнув так, что лязгнули зубы, и намертво прижали к железу доспеха. Кованные пластины царапали щеку, в ребра под грудью остро впилась рукоять ножа, а пальцы на плече, казалось, дробили кости, и она чуть не прокусила губу от боли, чувствуя, как побежала по щекам горячая влага.
– На… Дивину… взглянуть… подарок… хотела, – простонала, едва ворочая языком.
Неожиданно ее отпустили. Широкая ладонь, что едва не сломала плечо, мягко погладила волосы, осторожно прошлась по рубцу на щеке, вытерла слезы и легонько приподняла подбородок. Сквозь туманную пелену на слипшихся ресницах она заметила улыбку на загорелом молодом лице. Казалось, что и прямой нос, и четко очерченные скулы, и подрагивающие от сдерживаемого смеха уголки губ, и глубоко посаженные темные глаза статного воина выражают неподдельное изумление. Лицо перед ней было молодым, добрым, с искренней улыбкой и совсем-совсем не похожее на грубые физиономии стражников из Стохода.
– Да ну? – выдохнул он и почесал бровь.
Она смахнула вновь показавшиеся слезы и кивнула, испуганно заглядывая ему в глаза, стараясь угадать, что последует за этим возгласом. Воин отставил фонарь, сдвинул меч на поясе за спину, прижал палец к ее губам, призывая к молчанию, и загадочно подмигнул. Отвернул голову чуть в сторону и крикнул кому-то за дверь:
– Хорлай! Говорят, сартова Дивина, по людским слободкам ездит и подарки молоденьким девицам раздает. Правду говорят, или нет?
– Правду. Точно знаю, – резкий голос в ответ прозвучал громким хохотом, – только потом эти девки после ее кнута сидеть не могут, а знахарки не одну неделю их в травяном настое отмачивают.
– Вот видишь, а ты о подарке мечтаешь, – он развел руками и, тряхнув длинными волосами, схваченными на затылке кольцом, коснулся пальцем шнурка с деревянным крестиком на ее шее. – Молись своему богу, чтобы уберег от встречи с этой ведьмой.
– Старухи, которые в монастыри на берег Янтарного моря идут, сказывали, что она добрая, а ты ведьмой зовешь, – прошептала она.
– Смотри, как бы не поперхнулась ее добротой. Лет тебе сколько?
– Выросла уже, чтобы сказку с былью не спутать. Зимой полтора десятка будет.
– На выданье, значит.
Она вырвала крестик, сжала его в кулаке и опустила голову, невольно притронувшись к щеке, будто бы и сейчас ощущала плеть Махоты на своем лице. С облегчением поняла, что от прибывших к Спыху гостей худого ждать не придется и обиду они чинить никому не собираются.
– От сватов отбоя нет, – выдавила через силу и сверкнула глазами.
– Что ж так и не выберешь никак? – он усмехнулся.
Она бросила на него косой взгляд, открыла рот для резкого ответа, помедлила, переступила с ноги на ногу, потерла ноющее плечо и все-таки не удержалась.
– Тебя вот ждала, – брякнула с вызовом.
– Ты, девица, иголки свои не топорщи – сама уколешься, – сказал воин. – Скажи лучше, какой подарок просить хотела?
– Забыла уже, – буркнула она, с трудом отводя глаза от его лица и чувствуя, как снова слабеют колени, бешено запрыгало сердце и кровь прилила к щекам.
– А зовут тебя как, скажешь?
– Лагодой кличут.
– Ну, а меня Стожаром нарекли.
Он рассмотрел ее исцарапанные ступни и лодыжки, торчащие из обтрепанных понизу штанов. Скользнул взглядом по острым холмикам груди и встретился глазами. Потом неожиданно выдернул из ее волос запутавшуюся соломинку, всунул себе в рот, перекатил губами в самый уголок и спросил задумчиво:
– Неужели ко мне так бежала?
Лагода вспыхнула.
– Едва успела, – сказала чуть слышно, и совершенно неожиданно для себя понесла скороговоркой: – Сам глянь. Скоро с сумой впору идти. Какие уж тут сваты. Родни никакой. Мамка на переправе потонула, как паром перевернулся. Да я бы и ушла давно в Вилоню или Турью писцом. Грамоте один монах обучил. Беглый был. В лесу у Скривы таился, а я ему снедь за науку чуть не два года таскала. Поймали его. А батька… – она сглотнула. – А Спых старый совсем, а вы его во двор к лошадям. А у вас не кони, а звери лесные. Не дай Бог, затопчут насмерть. А старухи не раз сказывали. Думала, Дивина. Колечко хотела серебряное. Может, кто и прислал бы тогда сватов в слободку.
Она обреченно махнула рукой.
– Да уж, девица-красавица, – рассмеялся воин.
– Не сама себя уродовала, – зло всхлипнула она.
– Да не о том я, – он согнал с лица улыбку. – О грамоте. Кто ж тебя писцом-то возьмет? Туда только старых и бородатых зовут.
– Сам, небось, и буквы назвать не сможешь, – огрызнулась она, вытирая на лице слезы.
– А ну-ка, – он протянул ей свой меч. – На лезвии.
Она недоверчиво взяла тяжелый клинок за рукоять, повертела в руке, недоуменно рассматривая странные знаки, а, может, и узор какой кузнец чеканил. Ей не приходилось держать в руках такого смертоносного оружия, но и для ее неискушенного взгляда было ясно, что знатный мастер ковал. Залюбовалась, присматриваясь к тусклому отблеску, и вдруг… шевельнулись бороздки по железу, заструились водой, задвигались ветвями деревьев, расправились крыльями проснувшихся птиц. Она охнула и разжала ладонь, выронив меч. Воин подхватил его в воздухе, резким движением вогнал обратно в ножны и снова почесал бровь. С его лица пропала даже тень улыбки, губы сжались, натянулась кожа на скулах, загорелись дикостью глаза, и Лагода рухнула на колени, заламывая руки. Все, о чем набрехала ей старая злыдня Шепетуха, опутав черной ворожбой и завернув поверху в порчу, могло и в самом деле оказаться настоящим, если Стожар точно приплыл с того берега Волмы.
– За мной пришел? – она с мольбой искала его взгляд.
– Что на мече увидела? – жестко спросил он.
– П… п… птиц, – запинаясь, выдохнула она онемевшими губами, чувствуя, как неожиданный страх вернулся, холодком расползся внутри. – Лес еще. Реку. И про грамоту не врала. Взаправду знаю.
Непонятным образом для нее самой, это утверждение почему-то казалось ей сейчас самым главным. Настолько важным, что она готова была повторять его снова и снова. А он сгреб в кулак ее волосы, опустился на корточки и придвинулся лицом так близко, что она, даже стуча зубами от закопошившегося в животе ужаса, смогла рассмотреть каждый волосок в его бровях, сурово сдвинутых к самой переносице. Темные глаза под этими бровями быстро менялись: ушла злость, сменившись озадаченностью, появилось любопытство, мелькнули искорки смеха. Потом разжались пальцы, отпуская волосы, легонько дернули ее за ухо.
– И сережки, и колечко, и, конечно, монисто? Куда уж без него, – насмешливо сказал он и спросил: – Так это ты меня звала?
Лагода опустила голову, тщетно пыталась унять дрожь, которая от трясущихся мелко коленок проползла вверх, добралась до подбородка, перекинулась выше, задергавшись в стянувшем щеку рубце. Она обмерла от надежды, почувствовав свои пальцы в мужской ладони, глаза поднять страшилась, кусала губы, что торчит перед ним исцарапанная, в грязных портах и мятой рубахе, а соломы в волосах на птичье гнездо хватит. За ней же ехал! Крикнуть хотелось, что неправда, что знает она, как за телом ухаживать, чтобы гладким и чистым было, и белье постирать добела, и с одной стрелой к самодельному луку еды добыть и сготовить такую, что язык проглотишь и за добавкой прибежишь, и ласки для суженого в ней от любой беды не убудет, огнем полыхнет. Рубец… слободская детвора вслед кричит… морда рваная… Так ведь не кривился! Кивнула, поднимая взгляд, а вот слезы укротить не смогла, только судорожно слизывала частую капель языком, с трудом сдерживаясь, чтобы не завыть в голос, не уткнуться носом в плечо этому воину, не вцепиться ему в пояс так, чтоб не оторвать никакими силами. И все-таки всхлипнула, качнулась вперед, прижимаясь лбом к пластинам доспеха, вскинула руки, обхватив его за шею, и заревела беззвучно, вздрагивая худенькими плечами.
– Гальса! – крикнул он, распрямляясь. – Иди-ка сюда.
– Что тебе, Стожар, – донесся женский голос. – Сам проверить не можешь?
– Оглохла от старости? – рыкнул он, оборачиваясь. – Или уши водой залило? Сюда иди, говорю.
– Язык-то придержи, – ответила та, подходя ближе. – Молод еще мне указывать.
Она некоторое время с удивлением рассматривала воина и повисшую на его шее Лагоду. Потом качнула головой и скорбно поджала губы.
– Думала, брешут злые языки, – заворчала с укором, но совсем беззлобно, – завистью, как ядом, брызжут. Ан нет, к нашему Стожару и в такой глуши девки липнут. Медом тебя что ли мажут в Плиссе? Вон, Хорлая, так поди только беленой и натирают, да и кормят ею же. А он все тебя и корта Вилони, у которого девок охочих, что сучьев в лесу, клянет.
– Оставь ее, Стожар. Меченая она.
Мягкий голос гостьи с янтарными глазами вернул Лагоду с небес на землю. Воин расцепил ее руки на шее, отошел на шаг, смотрел так, будто только что встретил, а не разглядывал с ног до головы чуть не с час и слезы ей утирал.