– Делайте… – Голос Кавасэми охрип и еле слышен. – Делайте…
– Благодарю вас. А когда я попрошу барышню тужиться…
– Тужиться… – Кавасэми так измучена, что ей, кажется, почти уже все равно. – Тужиться…
– Сколько раз, – вновь заглядывает за занавеску Томинэ, – вы применяли этот инструмент?
Орито впервые замечает, что нос у камергера когда-то был сломан и расплющен – уродство, хоть и не такое сильное, как ожог на ее собственном лице.
– Применяла часто, и ни одна пациентка не пострадала.
Только Маэно со своей ученицей знают, что «пациентками» были выдолбленные дыни, а младенцами – смазанные маслом тыковки. Орито вновь пропихивает руку в чрево Кавасэми – в последний раз, если повезет. Акушерка нащупывает горло плода, поворачивает его голову к шейке матки. Пальцы соскальзывают, Орито ухватывает прочнее и еще немного проворачивает мертвое тельце.
– Доктор, прошу вас…
Маэно вводит щипцы по обеим сторонам торчащей наружу крохотной ручки, глубоко, до самого шарнира.
Зрители ахают; с пересохших губ Кавасэми срывается крик.
Орито ощупью пристраивает изогнутые лопасти щипцов по обе стороны мягкого младенческого черепа.
– Сжимайте!
Врач крепко, но бережно смыкает щипцы.
Орито перехватывает рукоятки щипцов левой рукой, ощущая упругое сопротивление – похоже на губку конняку. Ладонью правой охватывает голову ребенка.
Костлявые пальцы доктора сжимают запястье Орито.
– Чего вы ждете? – спрашивает домоправительница.
– Следующих схваток, – отвечает доктор Маэно. – Уже вот-вот…
Кавасэми снова болезненно тяжело дышит.
– Раз и два, – считает Орито. – Кавасэми-сан, тужьтесь!
– Тужьтесь, госпожа! – заклинают служанка с домоправительницей.
Доктор Маэно плавно тянет щипцы на себя. Орито правой рукой подталкивает головку плода к родовому отверстию. Приказывает служанке взяться за ручку и тоже тянуть. Сопротивление усиливается – головка подошла вплотную к родовым путям.
– Раз и два… Давай же!
Сминая клитор, наружу показывается макушка трупика, покрытая спутанными волосиками.
– Вот он! – ахает служанка под непрекращающиеся звериные крики Кавасэми.
Вот показалось личико в разводах слизи…
…а за ним – целиком скользкое безжизненное тельце.
– Ах, но как же… Ах! – вскрикивает служанка. – Ах…
«Она поняла». Орито откладывает в сторону щипцы, поднимает вялое тельце за ножки и шлепает. Она действует по привычке, вколоченной долгим обучением, не надеясь на чудо. После десятого шлепка останавливается. Пульса нет. Орито не чувствует щекой дыхания из ротика и ноздрей. Нет нужды вслух объявлять очевидное. Орито ножом перерезает пуповину ближе к животику, обмывает безжизненного мальчика в тазу и укладывает в колыбельку. «Колыбель вместо гроба, – думает она. – Свивальник вместо савана».
Камергер Томинэ отдает приказы слуге, что ждет снаружи:
– Передай его превосходительству, что сын родился мертвым. Доктор Маэно с акушеркой сделали что могли, но изменить волю судьбы им не под силу…
Теперь Орито заботит, как бы не началась родильная горячка. Нужно извлечь плаценту, обработать промежность отваром целебной травы якумосо и остановить кровотечение из разрыва в анусе.
Доктор Маэно отходит за занавеску, чтобы не мешать.
В приоткрывшуюся щель влетает мотылек размером с птицу и шарахается Орито прямо в лицо.
Отмахнувшись, она нечаянно задевает щипцы.
Щипцы с грохотом падают в медный таз. Видно, шум напугал пробравшегося в комнату мелкого зверька – тот жалобно скулит.
«Щенок? – удивляется Орито. – Или котенок?»
Загадочный зверек пищит совсем близко. Под футоном?
– Прогони его! – велит служанке домоправительница. – Прогони!
Зверек опять мяучит, и вдруг Орито понимает, что звук доносится из колыбельки.
«Не может быть. – Акушерка гонит прочь надежду. – Не может этого быть…»
Она отгибает край пеленки, и точно в этот миг ротик младенца открывается. Вдох, еще один и еще. Крохотное личико сморщивается…
…и ярко-розовый новорожденный деспот приветствует Жизнь сердитым воплем.
II. Каюта капитана Лейси на корабле «Шенандоа», на якорной стоянке в гавани Нагасаки
Вечер 20 июля 1799 г.
– А как еще, – гневно спрашивает Даниэль Сниткер, – добыть достойную оплату за каждодневные унижения, которые мы терпим от этих узкоглазых кровососов? У испанцев есть присказка: «Слуга, не получающий платы, вправе сам ее взять», – и, по-моему, в кои-то веки испанцы правы, черт побери! Откуда такая уверенность, что через пять лет компания еще будет существовать и выплатит нам жалованье? Амстердам поставили на колени; наши верфи простаивают; наши мануфактуры бездействуют; наши житницы разграблены; Гаага – балаган с пляшущими марионетками, и Париж дергает их за ниточки; у наших границ хохочут прусские шакалы и воют австрийские волки; и разрази меня Иисусе, после веселой перестрелки при Кампердауне мы – страна мореплавателей без флота. Англичане, глазом не моргнув, захватили Кейп-Код, Коромандел и Цейлон; дураку ясно, следующая жирная гусыня им к Рождеству – Ява! Без таких, как этот янки, – скривившись, он кивает на капитана Лейси, – Батавия давно бы с голоду подохла! В такие времена, Ворстенбос, у человека одна гарантия – товары в пакгаузе, которые можно с выгодой продать. Вы-то сами не за тем же разве сюда явились?
Под потолком качается и шипит старенький фонарь, заправленный китовым жиром.
– Это и есть ваше последнее слово? – спрашивает Ворстенбос.
Даниэль Сниткер скрещивает руки на груди:
– Плевал я на ваш поганый суд!
Капитан Лейси оглашает каюту титанической отрыжкой.
– Это чеснок, джентльмены…
Ворстенбос оборачивается к писарю:
– Запишите решение суда…
Якоб де Зут, кивнув, обмакивает перо в чернильницу:
– Постановление военно-полевого суда…
– Сего дня, двадцатого июля тысяча семьсот девяносто девятого года, я, Унико Ворстенбос, вновь назначенный управляющий торговой факторией Дэдзима в Нагасаки, властью, данной мне его превосходительством П. Г. ван Оверстратеном, генерал-губернатором Голландской Ост-Индии, в присутствии капитана Ансельма Лейси, командующего кораблем «Шенандоа», нахожу Даниэля Сниткера, исполняющего обязанности управляющего вышеуказанной факторией, виновным в следующих преступлениях: злостное пренебрежение своими обязанностями…
– Я свои должностные обязанности выполнял! – возмущается Сниткер. – Все до единой!
– Выполняли? – Ворстенбос дает Якобу знак пока не записывать. – Наши пакгаузы сгорели дотла, пока вы, сэр, кувыркались в борделе с девками! Этому факту, сэр, почему-то не нашлось места в той мешанине лжи, которую вам угодно называть «Книгой записей», и если бы переводчик-японец случайно не обмолвился…
– Вонючие крысы! Я их штучки насквозь вижу, а они и рады подсуетиться со своими наветами!
– А то, что в ночь пожара на Дэдзиме не оказалось пожарного насоса, – это тоже «навет»?
– Быть может, подзащитный прихватил с собой насос в «Дом глициний», – замечает капитан Лейси. – Чтобы поразить тамошних дам толщиной своего шланга.
– Насос – на ответственности ван Клефа, – возражает Сниткер.
– Я передам вашему заместителю, как истово вы его защищали. Господин де Зут, переходим к следующему пункту: «Отсутствие подписей трех высших должностных лиц фактории на сопроводительных документах „Октавии“…»
– Господи боже! Всего лишь мелкое административное упущение!
– Это «упущение» дает нечистоплотным сотрудникам сотню возможностей для мошенничества. Именно поэтому в руководстве компании настаивают на тройной подписи. Далее: «Кража фондов компании с целью покупки частного груза…»
– А вот это, – Сниткер брызжет слюной от злости, – это уже откровенное вранье!
Ворстенбос достает из лежащего у его ног коврового саквояжа две фарфоровые статуэтки в восточном стиле. Одна изображает палача с занесенным топором, вторая – коленопреклоненного узника со связанными руками и взором, уже обращенным в мир иной.
– Что вы мне тут показываете безделушки какие-то? – нимало не смущается Сниткер.
– Среди ваших частных грузов были обнаружены два гросса таких статуэток. Занесите в протокол: «двадцать четыре дюжины статуэток из фарфора Арита». Я в этом немного разбираюсь; моя покойная жена увлекалась японскими диковинками. Капитан Лейси, окажите любезность: оцените их стоимость, скажем, на аукционе в Вене.
Капитан Лейси проделывает мысленные подсчеты.
– Двадцать гульденов за штуку?
– Только за эти мелкие – по тридцать пять гульденов. За те, что с позолотой, статуэтки фрейлин, вельмож и лучников – по пятьдесят. Сколько же будет за два гросса? Возьмем по минимуму – все же в Европе война, рынки расстроены… Тридцать пять умножить на два гросса… Де Зут?
У Якоба счеты под рукой.
– Десять тысяч восемьдесят гульденов, сэр.
– Ого! – восклицает пораженный Лейси.
– Неплохая прибыль, – соглашается Ворстенбос, – за товар, купленный на деньги компании, однако внесенный в сопроводительные документы – без подписи свидетелей, разумеется, – как личная собственность прежнего управляющего. Вашей рукой, Сниткер.
– Прежний управляющий, упокой, Господи, его душу, – Сниткер мгновенно меняет свои показания, – завещал их мне в присутствии представителей суда.
– Значит, господин Хеммей предвидел свою кончину на обратном пути из Эдо?
– Гейсберт Хеммей был на редкость предусмотрительным человеком.
– И вы нам покажете его на редкость предусмотрительное завещание?
– Документ… – Сниткер проводит рукой по губам, – сгорел при пожаре.
– А свидетели кто? Господин ван Клеф? Фишер? Ваша ручная обезьяна?
Сниткер досадливо вздыхает.
– Что за ребячество! Пустая трата времени. Ладно, можете откромсать свою десятину, но ни на йоту больше, не то, Богом клянусь, я эти чертовы штуковины утоплю в заливе!
Со стороны Нагасаки доносится шум веселья.
Капитан Лейси громко сморкается в капустный лист.
Почти совсем стершееся перо в руке Якоба цепляется за бумагу; руку сводит от усталости.
– Не понимаю… – Ворстенбос озадачен. – Что за десятина такая? Господин де Зут, может, вы меня просветите?
– Господин Сниткер пытается предложить вам взятку, минеер.
Фонарь под потолком качается, шипит и чадит; потом пламя вновь разгорается ровным светом.
На нижней палубе матрос настраивает скрипку.
– Вы полагаете, моя честность – продажная? – Ворстенбос моргает, глядя на Сниткера. – Как какой-нибудь гнилой начальник порта на Шельде, донимающий незаконными поборами баржи с грузом сливочного масла?
– Ну, одну девятую тогда, – рычит Сниткер. – Клянусь, больше не предложу!
– Добавьте в список обвинений: «Попытка подкупить ревизора». – Ворстенбос щелкает пальцами, обернувшись к секретарю. – И перейдем к окончательному решению. Сниткер, обратите сюда свой взор, это вас непосредственно касается. «Пункт первый: начиная с сего числа Даниэль Сниткер освобождается от занимаемой должности и с него взимается всё – да, всё – полученное жалованье, начиная с тысяча семьсот девяносто седьмого года. Пункт второй: по прибытии в Батавию Даниэля Сниткера заключить под стражу в Старом Форте; пусть ответит за свои деяния. Пункт третий: его частный груз будет продан с аукциона, полученная сумма пойдет в уплату убытков, причиненных Компании». Вижу, мне удалось завладеть вашим вниманием.
– Вы… – Сниткер уже не хорохорится. – Вы меня по миру пустите!
– Пусть суд над вами послужит примером каждому начальнику фактории, который наживается за счет Компании. «Правосудие настигло Даниэля Сниткера – настигнет и вас» – так скажет им сегодняшний приговор. Капитан Лейси, благодарю за ваше участие в этой плачевной истории. Господин Вискерке, будьте так любезны, выделите господину Сниткеру подвесную койку на баке. Пусть отрабатывает свой проезд на Яву наравне с другими матросами. К тому же…
Сниткер, опрокинув стол, бросается на Ворстенбоса. Якоб тщится перехватить занесенный над головой начальника кулак; перед глазами его вспыхивают огненные павлины; стены каюты вращаются; пол ударяет по ребрам, а во рту привкус оружейного металла – наверняка кровь. Где-то вверху раздаются хриплые стоны и хеканье. Якоб успевает заметить, как первый помощник обрушивает на Сниткера сокрушительный удар под дых. Писарь невольно сочувственно вздрагивает, валяясь на полу. В дверь врываются еще два моряка, и в этот самый миг Сниткер, пошатнувшись, падает.
Скрипач на нижней палубе играет «Темноглазую красотку из Твенте».
Капитан Лейси наливает себе виски, настоянный на черной смородине.
Ворстенбос бьет Сниткера по лицу тростью с серебряным набалдашником, пока не устает рука.
– Заковать этого рукоблуда в кандалы и поместить в самый вонючий угол кубрика!
Первый помощник с двумя матросами уволакивают стонущее тело. Ворстенбос, опустившись возле Якоба на колени, хлопает того по плечу:
– Спасибо, что приняли на себя удар, мой мальчик! Боюсь, нос вам расквасили знатно…
Боль такая, словно нос сломан, однако руки и колени липкие не от крови. Чернила, догадывается писарь, с трудом принимая сидячее положение.
Чернильница треснула, от нее разбегаются ярко-синие ручейки и речушки…
Чернильные струйки просачиваются в щели, впитываются в пересохшую древесину…
«Чернила, – думает Якоб, – самая плодотворящая из жидкостей…»
III. На сампане, пришвартованном возле судна «Шенандоа» в гавани Нагасаки
Утро 26 июля 1799 г.
Без шляпы, изнемогая от жары в своем синем парадном вицмундире, Якоб де Зут мыслями погрузился в прошлое – в тот день, десять месяцев назад, когда разъяренное Северное море кидалось на дамбу в Домбурге и ветер гнал мелкую водяную пыль по Церковной улице, мимо домика священника, где дядюшка торжественно вручал Якобу клеенчатую сумку. В сумке лежала Псалтирь в потертом переплете из оленьей кожи. Якоб и сейчас может по памяти повторить дядюшкину речь почти слово в слово.
– Небу известно, племянник, сколько раз ты уже слышал историю этой книги. Когда твой прапрадед был в Венеции, нагрянула чума. Он весь покрылся язвами размером с лягушку, но непрестанно молился вот по этому сборнику псалмов, и Господь излечил его. Пятьдесят лет назад твой прадедушка Тис воевал в Пфальце. Их полк попал в засаду. Пуля, летевшая в сердце твоего прадеда, застряла в обложке. – Дядюшка тронул свинцовую пулю, прочно вмятую в переплет. – Этой книге и я, и твой отец, и ты, и Гертье в буквальном смысле обязаны тем, что живем на свете. Мы не паписты, мы не приписываем чудесных свойств гнутым гвоздям и старым тряпкам, но ты понимаешь – эта священная книга связана с жизнью нашего рода. Она подарена тебе предками и взята тобой взаймы у потомков. Что бы ни принесли тебе грядущие годы, помни: эта Псалтирь… – Он коснулся клеенчатой сумки. – Это твой пропуск домой. Псалмы Давида – Библия внутри Библии. Молись по ним, внимай им, учись у них, тогда не собьешься с верного пути. Защищай их даже ценой своей жизни, и пусть они питают твою душу. А теперь ступай, Якоб. Господь с тобой!
– «Защищай их даже ценой жизни», – шепчет Якоб себе под нос…
…«В этом-то все и дело», – думает про себя.
Десять дней назад корабль «Шенандоа» бросил якорь у скалы Папенбург – названной так в память о мучениках истинной веры, сброшенных с высоты в море. Капитан Лейси приказал сложить все предметы христианской веры в бочку, накрепко забить и сдать японским властям – все вернут, когда бриг будет отплывать из Японии. Исключений не делают ни для кого, даже для нового управляющего факторией Ворстенбоса и его подопечного-писца. Матросы ворчали, что скорее расстанутся со своими детородными органами, чем с распятием, но когда на борт поднялись инспектора-японцы в сопровождении вооруженной охраны, все распятия и образки Святого Христофора мигом скрылись в заранее заготовленные тайники. Бочку наполнили четками и молитвенниками, которые капитан Лейси привез с собой специально для этой цели; Псалтирь де Зута не была в их числе.