В общем, работа нам была нужна и мы согласились поискать бутылочные крышки. Кто покупал в то время пиво в бутылках? – только богачи. Надо тебе пива – ты идёшь на ферму или в паб с канистрой – и берёшь столько, сколько в твою канистру влезет. Или эль, или сидр, или, не знаю, лимонад, что ли. Нет, сидр и лимонад мы делали дома сами. Ну, кока-кола была ещё в бутылках. Опять же только богачи её покупали. Мы поняли, что надо идти на пляж и там искать. А где больше?
Поскольку было ещё прохладно, а на пляже всегда ветрено, я надел свой старый сюртук и мы пошли спозаранку. И нам снова попёрло. Десять серебряных шиллингов, три золотых соверена, гинея, серебряные шестипенсовики с портретом бабушки Виктории, один золотой пятифунтовик короля Георга Четвёртого и крохотный обшитый кожей сундучок с золотыми дублонами. Да, это был денёк. Мы даже вспотели. Я снял свой сюртук, Джон скинул куртку, мы оставили одежду подальше от прибоя, придавив для верности несколькими булыжниками. Мы съели свои бутерброды, взятые из дома и отправились дальше. И всё. Ничего мы больше не нашли. То есть, нашли какие-то крышки, нашли серебряный крестик и оловянную серёжку. Нашли в разных местах мелочь, общей суммой на восемь с половиной пенсов – но везуха закончилась. Кстати, крышек было ровно шесть, но пять из них были от эля «Спитфайр», так что заказ Мэгги мы не выполнили.
Мы побродили так до длинных теней и решили возвращаться. Присели на камни рядом со своей одеждой, пересмотреть находки. Восторг поугас, вместо жёсткого трескучего пламени превратился в уютные тлеющие угольки. Я потянулся за сюртуком, нашарил в кармане кусок хлеба, разломил и протянул половину Джону.
– Что это за пуговица на изнанке? – спросил Джон.
А я совсем забыл про этот дырявый пенни. Я молча передал сюртук Джонику, он засунул весь хлеб себе в рот и начал обнюхивать ткань.
– Ну и ну. Похоже на вышивку серебряной нитью, но почему с изнанки? – Он залез в рукава, серебряная паутина была и там. – Вообще без идей, – Джон удивился сам себе. Не бывает ведь, чтобы у Джона – и вдруг не было ни одной идеи. – Ты, это… не отрывай этот пенни, – сказал Джон. – И нитки не отпарывай. Мало ли.
И отдал мне сюртук. Стало прохладно. Мы оделись и пошли по домам.
Назавтра Джон решил поставить эксперимент. Я надевал сюртук и ходил с миноискателем по двору своего дома. Миноискатель пел своё «Бип-бип» – я находил клады. Причём, я находил на одном месте по нескольку кладов – с перерывом в несколько минут.. Потом я снимал сюртук и снова ходил по двору с миноискателем и не находил ни фига. И снова надевал – и снова находил.
Обедать мы пошли к Джону. Погода была отличная, мы вышли с бутербродами во двор и
присели на самодельную скамейку, вырубленную когда-то ещё дедом мистера Оуэн-Уильямса из старого дуба и задумались. Находки нас, конечно, радовали, но уже любопытство мучило больше всякой жадности: что к чему? При чём здесь сюртук? Как оно так работает? Мы перебрасывались репликами, Джон поел и стал крутить в руках какие-то железки – ему так проще думать. Потом надел мой сюртук и взял миноискатель:
– Дай-ка я попробую.
И он попробовал – и прямо в проходе калитки нашёл семь золотых гиней короля Георга Второго. Джон не успокоился и пошёл, изображая быка на корриде, прямо на меня (я сидел на скамейке).
Искатель запел самое нежное своё «Биииип-бииип!» – и мы бросились копать совочками наперегонки. И мы нашли. Прямо под скамейкой. Не просто клад. Настоящее сокровище. Золотые пиастры, гульдены, рубли, драхмы – чего там только не было! Мы смеялись от радости, подбрасывали монетки, пробовали их на зуб – золото!
Потихоньку мы успокоились. Я продолжал играть монетками, а Джон внезапно впал в задумчивость.
И вдруг он спросил:
– А ты не знаешь, откуда здесь это бревно? – и показал на вот эту самую скамью.
Я обалдел:
– Ты, это, юмор, что ли, шутишь?
– Не, ну серьёзно. Я что-то не помню, чтоб эта штука тут была.
Я посмотрел в его лицо – ни грамма усмешки, серьёзный, как мёртвая рыба.
– Джон. Эту скамейку сделал дед твоего отца. Тут во дворе рос дуб, твой прадед спилил его и сделал эту скамейку. И она всегда тут была. Мы с тобой всегда тут сидели и ты всегда знал, что эту скамейку сделал ещё дед твоего отца.
У Джона челюсть отпала:
– Ты гонишь?
То есть, он честно забыл про эту скамейку и про своего прадеда. Ну, он, конечно, мог меня разыгрывать, поэтому я сказал:
– Гоню. Эту скамейку мы с тобой позавчера весь день мастерили.
– Позавчера мы ходили с миноискателем.
– Ну, на прошлой неделе.
– На прошлой неделе мы тоже ходили с миноискателем.
– Джоник, хорош придуриваться. Несмешно.
Он опустил глаза, уставился на скамейку, будто впервые её видит. Потом перевёл взгляд на калитку:
– А калитка здесь с каких пор?
Ну, я важно так, как учитель в классе, рассказал ему, как они с отцом мастерили эту калитку три года назад.
– Отца помню, калитку не помню… – задумчиво пробормотал Джон. Было видно, что он и вправду пытается что-то вспомнить – но что именно? В общем, какое-то у него настроение стало… романтическое, что ли.
Я накинул сюртук и взялся за миноискатель. Джон схватил меня за руку:
– Стой. У меня есть одна идея. Снимай пиджак.
Я снял.
Идея Джона была в том, чтобы идти в город и спрашивать всех, что они помнят про парк и про пляж. И Джон оказался прав: люди вспоминали истории, которые во мне никак не отзывались. Джон смотрел на меня с возрастающим беспокойством:
– И ты не помнишь, как мы строили шалаш на том берегу пруда? И как прятались под скамейкой, не помнишь? И как ты набрал полное ведро крабов в отлив – ты серьёзно, не помнишь?
Я, серьёзно, не помнил. И мне становилось всё больше не по себе.
Мы много об этом говорили и решили, что всё дело в сюртуке. Что вот эти нитки каким-то образом превращают наши воспоминания в золото и серебро. И чем дороже воспоминания, тем, естественно, дороже монеты. И никогда уже Джону не вспомнить, как он мастерил с отцом калитку и прадеда своего не вспомнить и много чего другого – а чего именно? – тоже не вспомнить. И мне не вспомнить чего-то, не помню чего именно.
Джон сказал:
– Я расскажу тебе всё, что помню. А ты мне ещё раз расскажи про скамейку.
Мы расстались поздно, но я никак не мог заснуть. Всё думал, думал. Я решил ещё походить по городу, накопать себе денег и уехать в Египет. Вот где настоящие сокровища!
Следующие две недели я бродил ночами и спал днём. Джон приходил ко мне каждый день, пытался разбудить, пытался поговорить – но меня переклинило. Через две недели я проснулся днём оттого, что в комнате кто-то был. Примерно моего возраста, веснушчатый паренёк с буйным чубом. Он не вызывал никаких опасений, так что я просто спросил:
– Ты кто?
Он скривился, будто откусил сразу поллимона – и заплакал.
Мне показалось невежливым лежать, когда человеку плохо и я привстал на локте:
– Парень, с тобой всё в порядке?
– Ты правда не знаешь, кто я?
– С чего я должен вдруг тебя знать?
И тут он спросил:
– А ты кто?
И я задумался. Я так задумался, что аж вскочил с постели. Нет, правда – я не мог вспомнить своего имени, хоть убей! Мне стало не по себе. Я напряг мозги – но извилины оставались гладкими, как вода в Саргассовом море – никакой ветерок не наполнял паруса моих мыслей. Я испугался. Я ударил кулаком о стену, я укусил себя за палец – ничего не помогало. Я стал биться о стену головой – но тщетно: имя моё не возникало в памяти.
Незнакомец схватил меня железной хваткой в объятья:
– Тсс… успокойся, Джеф. Я Джон, твой лучший друг. Вспомни меня.
И он не замолкал, он рассказывал что-то про нашу дружбу, про то, как мы играли вместе, про то, как делали наши первые ножики. Он рассказывал, что я люблю бутерброд с тунцом, а он предпочитает курицу. Рассказывал, как мы менялись бутербродами. Рассказывал, как мы учились курить, как прятались в лесу, как строили шалаши. Он не замолкал ни на секунду, быстро-быстро говорил, говорил – и я затих и впитывал каждое его слово.
Джон создал меня заново – так я это ощущаю. Всё, что я о себе знаю – я узнал от Джона.
Я хотел сжечь сюртук, но Джон мне не дал. Сказал:
– Я и так слишком многое забыл. Я не хочу забыть ещё и этот сюртук.
Так что я просто отдал его Джону и там он висит в шкафу наверху, в бывшей спальне его родителей. И каждый раз, когда я бываю у Джона, мы идём наверх, открываем шкаф и пытаемся вспомнить, что же мы ещё забыли?
И, чтобы избавиться от этого чувства, Джон рассказывает мне обо всём барахле, что скопилось в доме за годы – он ничего не выбрасывает, всё хранит и обо всём помнит. Он очень умный человек, мой друг Джон. Он мне сказал:
– Знаешь, парень, никакие сокровища мира не стоят нашей с тобой памяти, нашей дружбы, наших родных. Наша память – это ведь мы и есть.
И всё равно, каждый раз, приезжая, я удивляюсь, что он – вот снова – меня узнал. Я ведь его не узнаю. Всё, что я помню – это та старая прадедовская скамья из целого дуба. Каждый раз, приезжая в Банбури, я блуждаю по улицам в поисках этой скамьи. И успокаиваюсь, только когда нахожу её. Я вхожу в калитку и сажусь на эту скамью. И приходит незнакомец, всегда приходит – и начинает рассказывать мне обо мне и о себе. И я начинаю вспоминать себя и его – или придумываю нас заново.
Мы сидим рядом и курим, и Джон рассказывает мне о городе и о нашем детстве. Потом ведёт наверх и показывает этот проклятый сюртук. И останавливает меня, когда я пытаюсь включить свой миноискатель.
Или вот этот мой рассказ… Я не уверен, что помню это. Я даже не уверен, что помню себя в этой истории. Но, когда рассказываю – я всегда вплетаю в свой рассказ Джона. Он помнит меня, он рассказывает мне обо мне – и я придумываю его каждый раз заново. Потому что без этой памяти – его обо мне – есть ли я? А Джон говорит, что без моих воспоминаний о нём он был бы уже не он, а кто-то другой.
Практика относительности
Алексей Жарков
В лифте Степан перевел часы. На нужном этаже нахмурился, поправил рюкзак и бесшумной, упругой походкой устремился к столу. Напротив секретарши сунул руки в пустые карманы и принялся шарить там, как безбилетник при виде контролера. Катюша ухмыльнулась и покачала головой.
Офис уже звенел телефонами, кликал мышками, щелкал клавишами и шелестел голосами сотрудников. Над царившей какофонией громыхал и рычал басом охрипший голос начальника. Кто-то уже собирался на обед и ходил между столами, разминая руки и противно хрустя пальцами. Увидев шефа, раздающего указания совсем рядом с его предательски пустым креслом, Стёпа незаметно побледнел.
– Кузёкин?! – босс расплылся в ехидной улыбке и демонстративно посмотрел на цифры, подняв со стола фиолетового ежа с часами, встроенными в раздутое пузо. – Что-то ты рано сегодня.
– Ааа… щас… – Стёпа вынул мобильник, изобразил нечаянное удивление и повернул экран к шефу.
– Что, опять скажешь засосало?
– Ну да, похоже на то. Экология в городе такая… аномалии повсюду. Это ж, Петр Григорьевич, как повезет… может у меня стационарный засос по дороге где-то образовался… у меня вот друг, знаете, пока не просек, что засос в лифте… целую неделю ровно на сорок пять минут опаздывал. Представляете? А сейчас у них весь подъезд пешком ходит, по лестнице. А если этаж сороковой, бабульки там разные, это же…
– Кузёкин! Может тебе выходить раньше?
– Куда же раньше, Петр Григорьевич? Так рано автобусы не ходят и метро закрыто.
Босс нахмурился и засопел.
– Но я могу из дома работать… фрилансером…
– Еще чего, Кузёкин, так мы от тебя вообще ничего не получим. Лучше сразу в бухгалтерию за обходным, – ухмыльнулся шеф. – Задержишься.
– Конечно. Не вопрос.
Кузёкин числился разработчиком приложений для сайта компании и свою работу не любил. Она угнетала Степана беспросветностью. Ничего не удавалось толком доделать. Окончание одного неминуемо вызывало начало чего-то другого. Иногда его даже мучил сон, где комаром жужжала назойливая потребность дописать программу и сбросить с себя тяжелую плиту обязательства и ответственности. Закончить, расквитаться, успокоиться. Тогда он просыпался и силился внушить себе, что это только сон, у него нет недописанных программ, утром он обязательно всё доделает, а сейчас ночь и надо спать. Но это помогало слабо и редко. Нельзя доделать сайт, нельзя закончить программу, нельзя заснуть – кошмар заканчивался только под утро. Сон побеждал пульсирующий разум лишь на фоне светлеющего окна, когда противный писк будильника тонул в жёлтых лучах, а под теплым одеялом исчезали мысли о рабочем дне, офисе, боссе, всё становилось далёким, чужим и ненужным.
Проспав, Кузёкин предпочитал выдумывать «засос» даже несмотря на то, что по-настоящему еще ни разу ни в один из них не попадал. Хотя много слышал о «прикольчиках» временных аномалий. Так, один его друг рассказывал, как минутная стрелка уличных часов в сотне метров от него ни с того ни с сего резко ускорилась, и пока тот стоял в пробке на развилке и без того безумной Таганской площади, успела крутнуться дважды со скоростью секундомера. Другой товарищ видел, как в облаках за мгновение пронесся самолет пока сам он, вроде бы, тоже не полз, а даже летел куда-то по МКАДу. Еще один знакомый пока переходил улицу на зелёный, оказался свидетелем ускоренной драки. Кулаков не увидел – руки мотались как крылышки колибри, голоса смешные, писклявые. Чтобы врать натуральней, Стёпе требовалось испытать «засос» по-настоящему, на себе, но как-то всё не удавалось.
Тем не менее, объяснять таким образом опоздания оставалось самым эффективным способом избежать серьёзного нагоняя. Почти все этим пользовались. Люди придумывали себе «засосы» прямо перед подъездом, надёжно отодвигая таким образом начало собственного рабочего дня. Главное в подобном обмане – случайно не проколоться – не ответить на телефон нормальным голосом в то время, когда тебя, якобы засосало. Речь надо замедлять и уводить в бас. Плохо, если рядом оказывались другие звуки: радио, телевизор, трескучая блондинка с телефоном – любой пустяк мог выдать. Как выход – купить вариатор или подключить специальную услугу сотового оператора. Бизнес не брезговал в стремлении угодить клиенту. Плати деньги, выбирай время, и стопроцентная правдоподобность гарантирована.
Другая опасность состояла в том, что в дополнение к надуманному «засосу» всегда существовала возможность попасть в «засос» реальный, и добраться на работу только к вечеру, когда в тёмном и наполовину вымершем офисе бродили одинокие и угрюмые глыбы охранников. К тому же, двойное попадание даже для переполненной Москвы выглядело бы чересчур подозрительным невезением.
По странному стечению обстоятельств, в понедельники количество выявленных сотрудниками «засосов» превышало обычное число в несколько раз. Необъяснимые вспышки возникающих повсюду временных аномалий, настоящий временной катаклизм охватывал почти всю планету во время чемпионатов по футболу, а также других важных знаменательных спортивных или общественных событий.
Степан сел за стол, включил компьютер и принялся вдумчиво читать свежее письмо от шефа. Начальник стоял рядом, заткнув руками карманы брюк и покачиваясь с каблука на носок, словно неустойчивая фарфоровая статуэтка. На этот раз Степан опоздал не потому, что ночные кошмары до рассвета терзали его разум. Нет.
Степан Кузёкин был влюблен.
Они встретились на выставке цветов, куда Кузёкин слинял под предлогом добычи фотографий для восьмимартовского баннера для сайта. Пока Степан поправлял лепестки альстромерии, чтобы та лучше вышла снимке, к нему подошла девушка и спросила название цветочка. Стёпа не знал, выдумал на ходу что-то вроде «квазифукции» или «многоляпсии», посмотрел на девушку, она взглянула на него…