Той ночью мы спали на двух огромных кроватях.
А на следующее утро в комнату вошла старуха с очень не довольным видом и сообщила, что тот сеньор уехал, но оставил каждому из нас по тысяче песо, которые мы сможем получить при условии, если вымоемся.
И еще он купил нам одежду.
Старуха нас вымыла, дала одежду, деньги и выставила на улиц у.
А сеньор? Больше мы его никогда не видели. Мы так и не узнали кто это был, но клянусь вам, с того самого дня я никогда не причинил вред кому-либо из Барранкилья, они для меня стали святыми.
Да я знаю, и в Барранкилья полным полно всяких сукиных детей, но тот человек был единственным, кто сделал для меня что-то и взамен не попросил ничего.
Нас отмыли и мы стали похожи на обыкновенных детей, а в карманах у нас было две тысячи песо.
И что вы думаете мы сделали? Пошли в пиццерию и наелись от пуза.
Вы не представляете, как это приятно сесть за стол, показать официанту деньги и заказать огромную пиццу с ветчиной и луком.
И есть эту пиццу не на корточках где-нибудь в углу, а сидя за столом, рядом стоит банка с «колой» и никто не подойдет, чтобы отнять её у тебя или не начнет «тереться» рядом, выпрашивая кусочек.
А на десерт мы заказали мороженное.
Есть вещи, о которых человек должен помнить всю свою жизнь, и я всегда буду вспоминать, как первый раз в жизни спал на кровати с матрасом, как первый раз принял ванну, как купил новую одежду и свой первый обед, который я ел как человек цивилизованный.
Этим же вечером мы пошли на рынок и купили одеяло, а поскольку вид у нас был приличный, не как у «гаминов», мы смогли пробраться в соседний дом и спокойно выспались на лестничной площадке верхнего этажа.
О чем мы говорили с Рамиро этой ночью?
Конечно об отеле, о пицце, о новой и красивой одежде и, конечно же, о ванне, о душистом мыле и горячей воде.
Три дня спустя мы случайно наткнулись на тот самый зеленый автомобиль.
Представляете? Тот же автомобиль, выкрашенный в зеленый цвет с темной крышей, с вмятиной на бампере и на заднем сиденье лежал плюшевый ягуар.
Мы сорвали крышку бензобака, на палку намотали тряпку и, просунув в бак, пропитали бензином, кусок тряпки оставили висеть снаружи и зажгли её.
Вот это был взрыв, черт возьми!
Горел не хуже нашего фургончика. Когда из ресторана выскочил тот малый с пистолетом, вопя как ненормальный, мы показали ему такую затейливую фигуру из трех пальцев, какую никто еще не видел на улицах Боготы.
И как мы улепетывали от него! Поскольку знали наверняка, что если поймает нас, то точно убьёт, правда этот кусок дерьма смог выдержать не более трех кварталов, а потом отстал.
Этой ночью я глаз не смог сомкнуть, меня так и распирало от эмоций, таким счастливым я не чувствовал себя никогда до этого.
Было мне тогда лет двенадцать, но первый раз за всю свою жизнь я показал всему свету, что был больше, чем какой-нибудь помойный «гамин» или грязный, шелудивый кобель, которого может каждый пнуть безнаказанно.
Я стал человеком.
Человеком! Сеньор, какая, однако, это была идиотская фантазия, лишенная всякого смысла! Той ночью мы не только не превратились в людей, более того, мы перестали принадлежать к подвиду существ, называемых «гаминами» и мы даже не стали собаками.
Начиная с того момента мы стали хуже, мы превратились в крыс.
Против нас развязали настоящие репрессии, кто-то там наверху снял все запреты на охоту на нас: на детей-попрошаек, на детей-воров, на всех беспризорных вместе взятых. Там решили, что, показывая всему миру подобную нищету, наше присутствие на улицах создает неверное представление об обществе. На нас смотрели как на «язву», как на «болячку», от которой нужно излечиться… любыми способами…
После этого кого-то поймали и отправили в специализированные учреждения, вроде «Интернатов» или «Детских колоний» в деревне, подальше от городов, которые на самом деле были учреждениями исправительными, по своим порядкам напоминающие тюрьмы, и где срок твоей «девственности» продолжался ровно столько, сколько ты сидел на стуле, но стоило поднять зад…
И если мальчонка хотел остаться там в живых, то первое, что он должен был сделать – это отдать свой зад на растерзание или приучиться делать минет у взрослых, а те, кто сопротивлялся и лез на рожон, им вспарывали животы, вытаскивали кишки и завязывали вокруг горла наподобие галстука.
Можете спросить у тех, кто там был, и кто остался в живых, хотя… вряд ли кого вы найдете.
Лично я был знаком с парой таких и могу найти их, если, конечно, вы хотите узнать поподробнее.
Очень скоро по городу поползли слухи о том, что творилось в тех «исправительных заведениях» и все мы, кого перспектива превратиться в гомосексуалистов вовсе не прельщала, разбежались кто куда и спрятались как можно глубже.
Отлавливали нас очень просто: накидывали тебе на шею петлю, как бродячей собаке и готово…
Сидишь себе преспокойно с протянутой рукой где-нибудь в уголке, вдруг, откуда не возьмись, появляется тип, хватает тебя за шею, следом подлетает голубой фургон и тебя швыряют внутрь.
Рамиро так попытались отловить на выходе из кинотеатра, но он выхватил нож и полоснул по руке тому типу, ну тот его и отпустил сразу.
Рамиро был быстрый с ножом. Очень быстрый! Всегда носил его спрятанным вот здесь, на запястье, в рукаве и если что… раз и дело сделано.
К сожалению горячей ванны, новой одежды и тысячи песо нам хватило ненадолго, и вскоре мы опять превратились в уличных «гаминов» самого низшего пошиба.
Следует отметить, что и среди «гаминов» были определенные различия, своего рода касты. Одно дело быть «гамином», когда у тебя имеются мать или отец, пусть и живущие в трущобах, другое дело, когда у тебя нет никого.
Если тебя ловили и ты мог доказать, что где-то у тебя есть «крыша над головой» и какие-нибудь родственники, кто мог бы нести ответственность за тебя, то такого мальчишку, как правило, отпускали. Накостыляют ему, конечно, как следует, но, всё равно, отпускали. Для нас же с Рамиро, кто все время бродил «на свободе» без постоянной работы, ночуя где придется, все заканчивалось колонией или пулей в затылок… или, как в случае с Рикардито Плешивым, под колесами автомобиля.
Поговаривают, что в Рио-де-Жанейро, где все так любят статистику и точные цифры, в прошлом году было убито четыреста сорок детей младше четырнадцати лет, имевшие не здоровую привычку бродить по улицам, выпрашивая милостыню. Но я вас уверяю, если когда-нибудь кому-нибудь придет в голову подсчитать, что творилось здесь, в Боготе, то та цифра покажется просто смешной.
Шесть из каждых десяти детей в Бразилии гибнут насильственно смертью. Шесть из десяти! Как вам это нравится? А что касается нас, так то абсолютно точно – мы обошли бразильцев по этим горьким цифрам.
Нашему народу нравится рожать детей, но совсем не нравится их растить и воспитывать.
Может быть, когда-нибудь это пройдет и все изменится. Кто знает… Может быть нас переучат…
Сомневаюсь, что рассказывая историю моей жизни, кто-то изменится хотя бы в малейшей степени. Это все равно, что слушать историю негра и ожидать, как кто-то из его дальних родственников превратится в белого.
Всё это у нас в крови, всё это сидит глубоко под нашей шкурой.
Проще наделать детей, бросить их, чтобы кто-то другой занимался их воспитанием, «ставил на ноги», и так было всегда, и так оно и будет, ничего не изменится.
Как-то утром мы обнаружил труп одного хромоного мальчишки. Труп оставили в кустах, в парке. Глядя на него, мы поняли, что «лепешка» начинает подгорать со всех сторон и очень быстро.
Руки у его были скручены за спиной проволокой, проволока впилась в кожу до самой кости, а на горле был такой глубокий разрез, что голова чудом держалась на плечах.
И был он меньше и моложе нас. Понимаете, что это значило?
Значительно моложе, к тому же хромой, от него и вреда никакого не могло быть, но, тем не менее, вот он, лежит с широко открытыми глазами, взгляд устремлен на цветочки, порхающих вокруг бабочек и мертвее мертвого, мертвее столетнего старика.
С таким же успехом здесь могли оказаться и мы с Рамиро, поскольку позапрошлым вечером точно также бродили в этой части парка.
Тяжело это, я вам скажу, сидеть вот так на траве, рассматривать труп и видеть то, каким мог бы быть твой конец, если совершишь какую-нибудь оплошность или поведешь себя не достаточно осторожно.
Особенно тяжело это, когда тебе исполнилось едва ли двенадцать лет, и не понимаешь: по какой такой причине кто-то сотворил весь этот ужас.
Вот и дожив до своих лет, я этого всё равно не понимаю. Поверьте, но тем утром, сидя напротив трупа, над которым уже начали виться мухи, я испытал самые тяжелые, самые горькие чувств.
Мы сидели и не знали, что нам теперь делать. Мимо проходил охранник. Мы позвали его. Тот охранник был хорошим человеком, настолько хорошим, что его стошнило, при виде всего этого ужаса, а нас нет…
Потом он посоветовал нам идти по домам, а когда понял, что никакого дома у нас нет и в помине, то посмотрел на нас с такой грустью и тут я осознал, что он искренне сочувствовал нам.
– Подыщите себе какой-нибудь дом – сказал он – найдите или уходите из этого проклятого города… Вы ведь еще дети!
Вы знаете, если все, включая охранника, демонстрирует полное бессилие, то это… пугает, это страшно, особенно когда на кону стоит твоя жизнь. И было совершенно очевидно, тот человек уже смирился с мыслью, что некие силы, действующие помимо его воли, его контроля, всерьез взялись за искоренение такой «социальной язвы», как «гамины» и уже ни пред чем не отступятся.
В соответствии со словарем, «язва» – это видимый след, видимое последствие некой болезни человека.
Предположим, что «социальная язва» также есть видимый след болезни, но в этом случае общества.
«Гамины», как раз, и были такими «язвами», но никогда не были самой болезнью и пытаться покончить с нами, не занимаясь самой причиной, самим злом, это все равно, что скрыть каким-то образом внешние проявления болезни у человека смертельно больного СПИДом.
Даже когда труп уже начал разлагаться, когда за него вовсю уже взялись черви и наконец-то понесли на кладбище, так и в этом случае найдутся некие индивидуумы, постарающиеся сделать все возможное, чтобы скрыть гнойные язвы на том теле. И почему? А потому что не важно, что он умер, а важно от чего он умер, важно то, что окружающие могут узнать о болезни, которую не просто все боятся, но в большей степени презирают, а это осквернит память об усопшем…
Понимаете, о чем я говорю? Но если не понимаете, то и ладно…
Опять ужас, сеньор, долгий день полный страха!
Мы бродили по улицам как две сомнамбулы. Ходили, взявшись за руки, а раньше так никогда не делали, но в тот день без этого не смогли бы сделать и шага.
Кто-то мог предположить, что мы два подростка-гомика, но у нас не было ни времени, ни желания разбираться с такими глупостями. Все, что интересовало на тот момент – это найти хоть какой-нибудь дом или семью, согласившуюся принять нас, пусть лишь на короткое время.
«Я такой-то, мою маму зовут так-то, живу на улице такой-то в таком-то доме».
И это все… Не правда ли просто? Очень все просто получается, если с наступлением ночи можешь пойти в дом на такой-то улице, где тебя ждет предполагаемая мать.
И не важно, что тебе надают подзатыльников или так получится, что сломают палку о твои ребра, важно то, что у тебя есть дом, а это означает в свою очередь, хоть ты и провел день, бродя по улицам как «гамин», но на самом деле ты – не настоящий «гамин» и никто не отправит тебя в колонию и не убьёт.
Наступила ночь.
Пришла как всегда минута в минуту, без задержки, и мы сразу же представили как из сгущающегося мрака на нас кинется кто-то, завернет руки за спину, перетянет проволокой и одним ударом отсечет голову.
Есть ли на свете что-нибудь более липкое, все подавляющее, чем страх беспризорника, одинокого, всеми брошенного мальчишки? Оказывается, есть – это страх двух мальчишек, которые не произнося ни слова, каждым своим жестом, каждым своим настороженным взглядом по сторонам передают друг другу волны паники и охватившего их ужаса.
Мы сели на скамейку в парке и молча наблюдали, как вокруг зажигаются фонари и улицы пустеют. Тогда, наверное, первый раз в жизни, я подумал: какая это, все-таки, несправедливость, что при таком количестве больших домов со светящимися окнами ни в одном из них не найдется хотя бы маленького уголка, всего одного крошечного уголка, где бы двое бедных, перепуганных мальчишек могли переночевать в безопасности и тепле.
До этого момента я рассматривал все происходящее со мной, как некие непреодолимые обстоятельства, которые необходимо пережить, а потому это не вызывало у меня никакого возмущения, ни малейшего протеста, я считал, что если так происходит, то так оно и должно быть, но после той ночи… внутри у меня все как будто закипело.
И вот мы сидим в темном парке, одни одинешеньки, вокруг ни души, все наше имущество – это сумка, а в ней дырявое одеяло, кусок хлеба и кусок сыра, ноги не достают до земли, а рубашка с трудом прикрывает тело, в голове крутится, не переставая, один и тот же вопрос: где можно найти безопасное место, чтобы переночевать, чтобы нас не убили…
Такими подавленными и отчаявшимися, наверное не чувствовал себя ни один мальчишка на этом свете.
За что? Какое преступления мы совершили, чтобы терпеть всё это? Если у вас имеется на это ответ, многоуважаемый сеньор, то я был бы неизмеримо благодарен выслушать его, но я опасаюсь, что никто в этом мире не сможет предоставить мне вразумительное объяснение.
Мы сидели там и тряслись от страха, лишь потому, что миллионам взрослых сукиных сынов не было до нас ровно никакого дела, мы для них не существовали.
То был именно Рамиро, кто чуть позже произнес это, не поворачивая головы:
– Есть только одно место, где нас никогда не будут искать.
– Это где?
И он показал на круглый люк перед нами и шепотом добавил:
– В канализации.
Вы когда-нибудь спускались в канализацию? Само собой разумеется, что нет. Конечно, а что такой человек как вы мог потерять там, в канализации?
Вонь в тех коридорах такая, что может свалить с ног кого угодно, даже такого как я, хотя я и привык к запаху собственного не мытого тела. Но хуже вони и множества крыс, что так и шныряли у нас под ногами, был страх от ощущения замкнутого пространства, где постоянно царил непроглядный мрак.
Мы купили фонарик, но свет его только усиливал ощущение густой темноты, обволакивающей всё вокруг уже на расстоянии метров четырех, и сознаюсь, порою у меня возникало огромное желание сбежать оттуда наверх, и пусть меня там убьют, но это произойдет на свежем воздухе, под открытым небом, чем сидеть там, внизу, в этой гигантской вонючей могиле.
Но Рамиро настоял, чтобы мы остались. В стене нашли что-то похожее на неглубокую нишу на высоте метра полтора над уровнем воды. Прижались друг к другу, закутались в одеяло, чтобы хоть как-то спрятаться от сырости, поднимающейся снизу, источаемой и стенами, и полом.
То была бесконечная ночь.
Самая длинная, которую я когда-либо пережил. Я лежал и все время прислушивался к пронзительному крысиному писку, настолько громкому, или мне так казалось, иногда заглушавшему несмолкаемый шум струящейся воды. Никогда не забуду тот звук, не похожий ни на один знакомый и привычный, словно кто-то невидимый играл на тростниковой флейте нестройную мелодию, не замолкая ни на мгновение, а звуки поднимались к сводам, отражались от стен, переливались…