Заинтригованный, Мерсье решил понаблюдать за этой странной парочкой. Как и наш первый знакомец, парижанин ехал в Лондон, чтобы лучше изучить обычаи и привычки англичан. После выхода в свет произведения великого философа Вольтера «Письма об английской нации», посещение Лондона стало считаться обязательным для любого истинного интеллектуала. Луи-Себастьян Мерсье родился в 1740 году на набережной Эколь, что между Лувром и Пон-Нёф («Новым мостом»), в семье оружейных дел мастера, и вырос в самом сердце Парижа. Благодаря материнскому наследству и неплохим заработкам отца семья жила чуть лучше соседей-бедняков, хотя и недотягивала до уровня среднего класса. С относительной высоты своего положения Мерсье наблюдал широкую панораму городской жизни, которую позже воссоздал в бессмертных очерках Tableau de Paris («Картина Парижа», 1781–89).
«Картины» состоят из серии коротких, метких «портретов» парижской жизни во всем ее многообразии: типов людей, принадлежащих к разным классам и социальным слоям, наблюдений за жизнью улиц и рассуждений по поводу городского строительства, религиозных институтов и деятельности властей. Мерсье безжалостно критиковал существующие порядки, выдвигая предложения о реформах, направленных на то, чтобы сделать Париж лучше организованным и более приятным для жизни городом. Комментарии Мерсье представляют собой живую и весьма прогрессивную смесь антиклерикализма, наблюдательности и остроумия. «Картины Парижа» по праву считаются одним из лучших письменных портретов не только Парижа, но и современного города вообще.
Однако до того как опубликовать свои «Картины», Мерсье понял, что есть одно дело, которое ему необходимо выполнить: посетить Лондон, второй крупнейший европейский центр. По его мнению, невозможно заявлять, что знаешь Париж, не имея представления о городе, что скрывается за узким проливом: «Лондон – наш сосед и соперник, поэтому невозможно говорить о Париже, не упомянув о нем. Параллели очевидны. Две столицы сильно отличаются друг от друга, и в то же время так похожи, что, рисуя портрет одной, вполне допустимо включить в него некоторые черты другой». Англия – единственная страна, способная противопоставить свою культуру влиянию Франции. «Париж безраздельно господствует в Швейцарии, Италии, Германии и Голландии, – писал Мерсье, – однако ему не удалось завладеть Англией; наоборот, отношения Лондона и Парижа больше походят на отношения двух соперников, чем господина и его вассала. Такие отношения характеризуются взаимным интересом и иногда даже восхищением, а не подчинением одной из сторон».
И вот Мерсье взял билет на пакетбот в Великий четверг 1780 года. Решив не откладывать в долгий ящик сбор информации об англичанах, он решился заговорить с таинственными незнакомцами, обратившись к ним на их родном, английском языке, который знал в совершенстве. Как и другие образованные французы, Мерсье выучил английский язык, чтобы читать в оригинале труды Шекспира и папы Римского. Однако, едва заговорив по-английски, писатель понял, что его попутчики – не англичане, а французы! Более того, в ходе разговора он узнал, что двое странных незнакомцев – звезды парижского цирка, канатоходцы Александр Пласид Буссар и Паоло Редиге, известные в парижских бульварных театрах[6] как Пласид и Маленький Дьявол. Друзья решили перехитрить англичан и защитить себя от недружелюбных взглядов камуфляжем – типичной британской одеждой, ибо боялись, что на улицах Лондона в них признают иностранцев и оскорбят или побьют. Кстати, подобные страхи разделяли многие парижане. В Париже вообще было распространено мнение, что лондонцы не выносят французов и могут поколотить любого «туриста», имевшего глупость высунуть нос на улицу или зайти в паб. Многие считали, что лондонцы, грубые мужланы, приверженцы бокса и других кровавых видов спорта, целый день без дела шатаются по улицам, где никто не следит за порядком – ни вооруженные солдаты швейцарской гвардии, ни полиция. Гости города сами должны защищать свою жизнь. Одного француза, собиравшегося в Лондон, друг предупредил, что английские дети караулят незадачливых путешественников у открытых окон, чтобы в удобный момент плюнуть им прямо на голову.
Хотя лондонцы обожали парижский стиль в одежде и всячески его копировали, в 1780-е годы парижане, появлявшиеся на улицах Лондона в модной одежде, действительно часто подвергались насмешкам и прямым нападкам, причем не только потому, что Франция воевала на стороне колонистов-повстанцев, именовавших себя Соединенными Штатами. Многие парижане откровенно боялись ездить в Лондон. Мерсье пишет, что в Париже «повсеместно считают, что француз не сможет перейти на другую сторону улицы, не будучи ошиканным, и что все англичане как один отличаются необыкновенной свирепостью и питаются сырым мясом». Кстати, сами лондонцы тоже поддерживали этот стереотип, публикуя в своих журналах гравюры подобные нижеприведенному «Французу в Лондоне» (1770) [рис. 3]. Изящно одетый парижанин, в тщетной попытке беспрепятственно пройти по лондонской улице, попал «в клещи»: спереди его атакует возбужденный мясник (о чем говорит большое количество сырого мяса на полу), а сзади одна из женщин шутливо дергает за косичку модного парика. По-видимому, женщины при этом обмениваются нелестными намеками относительно сходства этой косички с обезьяньим хвостом, или, что еще более обидно, с определенной частью тела самого француза. То, что эта гравюра была сделана в Лондоне, говорит само за себя: видимо, англичанам импонировала репутация драчунов и забияк. Действительно, на гравюре мясник в засаленном фартуке выглядит гораздо более мужественным, чем перепуганный, тонконогий француз с его бесполезной сабелькой и камзолом из тонкого шелка, украшенным золотым шитьем.
Мерсье, конечно, понимал комический аспект подобных клише, и долго смеялся, слушая испуганный шепот Пласида и Маленького Дьявола. Нельзя быть такими легковерными, шутливо выговаривал он напуганным французам, убеждая, что бояться им совершенно нечего. Хотя политика министра иностранных дел Франции Верженна, направленная на помощь мятежным американским колонистам, действительно вызвала среди определенной части лондонцев законное негодование, франкофобия в целом практически сошла «на нет». Артисты выслушали заверения Мерсье с видимым облегчением. Довольные, что корабль несется по морю под всеми парусами и, видимо, решив, что теперь им ничто не угрожает, они вдруг запели на два голоса арию из комической оперы. Комическая опера в Великий четверг! Неслыханно, ведь этот праздник считается в Англии днем всенародной скорби! Французских комиков явно бросало из одной крайности в другую: сначала они дрожали, как мыши, а теперь оглашали корабль развеселым пением. К счастью, Мерсье быстро вмешался и попросил артистов немедленно замолчать, чтобы не вызвать неодобрение англичан.
Путешествие из Парижа в Лондон стоило 120 турских ливров[7], или франков, и включало в себя весь набор услуг: доставку дилижансом от Парижа до Кале или Булони, переезд через Ла-Манш и последующее путешествие до Лондона, уже не дилижансом, к счастью, а в карете.
В стоимость также входил полный пансион и проживание в гостиницах в Абвиле, Булони или Кале и Дувре. Впрочем, чаевые кучеру и половым в гостинице, таможенные сборы, а также стоимость визы, которую покупали в Булони, не входили в указанную цену, которая обычно не превышала восемнадцати ливров. Пассажиры всегда ночевали в Дувре, независимо от того, сколько времени заняла поездка: их селили в гостиницу, которой владела компания по перевозке дилижансами. На следующее утро, с рассветом, экипаж выезжал в сторону Лондона: за четыре-пять часов добирались до Кентербери, где останавливались на обед (обед являлся основной трапезой и подавался в полдень). Там же меняли лошадей и пересаживались в другой экипаж. Вечером проезжали Затем и ужинали в Рочестере. Здесь пассажирам предстояло решить, хотят ли они переночевать в гостинице или следовать до Лондона без остановки.
Рис. 3. «Француз в Лондоне». Литография Чарльза Уайта по рисунку Джона Коллета
Путешественники въезжали в Лондон с южной стороны, проезжали мимо кладбища Сент-Джордж, мимо обелиска на круглой площади Сент-Джордж-Циркус и затем пересекали Вестминстерский мост. Экипаж сворачивал на Уайтхолл-стрит, неторопливо катился мимо Чаринг-Кросс, по Хэймаркет, высаживая пассажиров с восточной стороны от Пикадилли. Здесь их ждал франкоговорящий распорядитель, в обязанности которого входило помочь растерянным французам устроиться на ночлег: им предлагалось провести ночь на соседнем постоялом дворе, где койка стоила шиллинг (двадцать четыре соля[8] и еще полшиллинга горничной), чтобы на следующий день, отдохнувшие и посвежевшие, они могли заняться поисками постоянного жилья. Мерсье сам наверняка жил в съемной комнате или квартире – ведь, похоже, он провел в Лондоне несколько месяцев, и даже стал свидетелем мятежа лорда Гордона[9]. Возможно, он снял комнату на Джермин-стрит за восемь-девять шиллингов (десять-двенадцать ливров) в неделю. На площади Лестер-сквер располагался французский пансион мадам Арто. Услуги переводчика (для тех, кто в них нуждался) стоили гинею (двадцать один шиллинг) в неделю.
По возвращении в Париж Мерсье написал «Параллели между Лондоном и Парижем», 152-страничный манускрипт, который в настоящее время хранится в Национальной библиотеке Франции. В этом труде он сравнивал все аспекты жизни двух столиц: мосты, тюрьмы, еду и напитки, даже домашних животных и разновидности простуд, которые можно подхватить, гуляя по их улицам. «Параллели» Мерсье являются идеальным отправным пунктом и для нашего путешествия, поскольку автор ставил своей целью создать образ идеального утопического города, который французские философы восемнадцатого века называли la ville policée (букв. «упорядоченный город») – как мы видим, слово policée в те времена означало нечто совершенно иное, чем сейчас.
Идеальный ville policée был хорошо организован, здесь царили порядок и спокойствие, но жизнь не была строго регламентирована. Город изобилия, даже роскоши, он не оказывал на жителей деморализующего влияния. Исследования, проводившиеся в книге, выходили далеко за рамки поверхностного сравнения Парижа и Лондона, да и сам Мерсье обращался к читателям не как к гордым жителям столиц, готовым до последнего вздоха защищать свой образ жизни, но как к представителям рода человеческого, способным на объективное мнение. «О, вы, бедные люди, – писал он, – что французы, что англичане… Ваши правители стравливают вас как собак». Мерсье призывал читателей обратить свои силы на соревнование в духовном росте и внимательнее относиться «к своим человеческим обязанностям».
Во Франции, на родине термина «полиция», это понятие выкристаллизовалось из идеи policer ses moeurs, или «упорядочить нравы». В 1667 года король Людовик XIV основал должность lieutenant générale de police, (дословно «генеральный лейтенант полиции»)[10], создав, таким образом, новый институт, реформировавший устаревшую систему судебной власти. Полиция взяла на себя широкий ряд функций: от поддержания общественного порядка до здравоохранения, заботы о бедняках, прокладки дорог, снабжения города продовольствием и фуражом, торговли и т. д. Британским властям понравилось новое ведомство, хотя перевести слово на английский язык не получалось. Английский аристократ Хорас Уолпол, собиратель живописи и великий остряк, писал так: «Французы обвиняют нас (видимо, справедливо), что в нашем языке не нашлось слова, имеющего то же значение, что и слово «полиция», и что поэтому мы его у них украли».
В работах философа-этика Адама Смита и его последователя шотландца Патрика Колкухауна подробно описывается предполагаемая область деятельности полиции. По мнению философов, полиция должна была заниматься вопросами канализации, мощением дорог и городским освещением, и также контролировать снабжение рынков продуктами и (что ближе к современному термину) расследовать незначительные нарушения общественного правопорядка.
В восемнадцатом веке полиция прочно заняла свое место на парижских улицах; широкая сеть полицейских агентов (шпионов-«мушаров») требовала постоянного пополнения и привлекала в ряды полиции новых добровольцев. Однако в Лондоне термин «полиция» еще не означал одетых в униформу блюстителей порядка, действующих в масштабах города и подчиняющихся приказам единого руководства. В написанном Колкухауном «Трактате о столичной полиции» (1796 г., первая редакция – 1792 г.) речь шла всего лишь о создании речной полиции Темзы, первого полицейского корпуса Великобритании[11].
До «Закона о столичной полиции» (1829 г.), подарившего жизнь лондонскому «бобби», оставалось еще несколько десятилетий, однако Лондону пришлось ждать гораздо дольше. Лишь в 1855 г. парламент принял «За кон о городском управлении», основавший единый орган власти, способный координировать уборку мусора в городских трущобах, прокладку канализации и другие задачи, находившиеся в то время в ведении полиции. Теперь нам понятно, что во времена Мерсье лондонский му ни ципалитет был весьма далек от слаженного механизма, каким является сейчас, и представлял собой сборище комитетов, один из которых отвечал за мощение улиц, другой – за освещение, а третий – за ночное пат ру ли рование. Существовали эти комитеты на деньги местных общин, и работали в них люди, как правило, не имевшие специальных знаний. Тем не менее Мерсье и другие парижские наблюдатели искренне восхищались до стижениями соседей и считали лондонскую систему образцом муниципального управления.
В ville policée огромное значение уделяется чистоте. Чистые тела и чистые улицы приносят нации здоровье и долголетие, но чистота требует «циркуляции». Мерсье был одержим идеей циркуляции: воздуха, воды, сточных вод, тел (как живых, так и мертвых) и средств передвижения. Целые главы «Параллелей» посвящены перечислению парижских зданий, которые необходимо снести, чтобы улучшить «циркуляцию». По мнению Мерсье, требовалось расчистить и расширить мосты, как сверху, снеся все загромождавшие проезд строения, так и снизу, удалив мельничные колеса, которые препятствовали движению судов и тормозили сток воды. Вестминстерский мост в Лондоне (построен в 1750 г.) с его тротуарами и хорошим освещением, сделался, по крайней мере, в глазах Мерсье, образцом пешеходного моста «с хорошей циркуляцией».
В то время было модно сравнивать город с единым организмом, поэтому проблемы с циркуляцией можно было уподобить сердечному приступу. Аналогия эта основывалась на открытии Уильямом Харви циркуляции крови в начале предыдущего столетия, а впервые ее открыто использовал мемуарист Джон Ивлин[12] в своем произведении «Fumifugium, или Неудобства лондонского воздуха и рассеянного смога» (1661 г.).
Концепция идеального города также предполагала наличие прямых проспектов и просторных рыночных площадей, которые появились в планах реконструкции Лондона после Великого Пожара 1666 г., подготовленных Кристофером Реном, Робертом Хуком и самим Ивлином. Хотя из этих утопических планов в жизнь была реально воплощена лишь малая часть, ограничения по высоте домов и широте улиц, появившиеся после пожара, действительно улучшили «циркуляцию». Полезным оказалось также решение перенести центральный рынок с Чипсайда на Хани-лейн и открыть новые рынки в западной части города.