– Хорошо, что помнишь о таких разных вещах. – Иван пригладил взъерошенную шевелюру. – Пойдем к кузнецам, подумаем, что дальше делать. Охотников звать будем?
– Не, аще нужда возникнет, то кликнем, а мыслить надобно малым кругом.
– Согласен. – Егерь обнял Антипа за плечо и повел его к сидящим около реки кузнечных дел мастерам. – Гхм… Николай. – Иван решил сразу все расставить по местам. – Чтобы потом не возникало вопросов… Виноват я перед тобой. Вот. Морду бить будешь?
– О чем ты, Ваня? – недоуменно посмотрел на него кузнец.
– Да Тимофея я под стрелы подставил.
– А… рассказали доброхоты уже… про его подвиги… – Николай отхлебнул воды из берестяного туеска, зачерпнув ее прямо из речки.
– Другого мальчонки под рукой не оказалось, а надо было, чтобы вои к нему поближе без опаски подошли и сгрудились.
– Угу.
– Договоренность у нас с ним была, что сразу в подлесок нырнет, – продолжил оправдываться Иван. – А он, сорванец такой, остался, да еще и самострел притащил.
– Все, дальше можешь не виниться, Михалыч. Главное, что ты сам о его безопасности думаешь, – этого достаточно. Говорю так не из-за того, что я такой дурной отец, просто мне лучше известно, что он может натворить по своему разумению… Кроме того, если мы с детьми нашими за чужими спинами будем прятаться, то как людям потом в глаза смотреть? А Тимка… Собственно, мы тут из-за него, не находишь?
– Знаешь, а я тут более к месту, чем прежде, так что ему за это моя благодарность. А вторая за то, что он спас меня сегодня. Серьезно, жизнь спас… – посмотрел в глаза недоумевающему Николаю егерь.
– Да? Хм, новость… А что случилось? Я тут как-то закрутился…
– А говоришь, не дурной… Подойди потом, поговори с ним, а пока… – Иван хмыкнул и сразу решил брать быка за рога. – Когда начнете дела делать, мужи мастеровые? Когда печи начнете класть?
– Опять двадцать пять… Вишь, как дело обернулось, оружие теперь есть, можно идти в весь, помогать там… осажденным, – пожал плечами, как будто речь шла о само собой разумеющемся, Николай.
– Во-первых, приказа никто не отменял, – перешел на жесткий тон егерь. – Во-вторых, если кто и пойдет, то охотники. Вам же задача другая поставлена, за нее вы оба в ответе. Народу на болоте собралось «по самое не могу» – когда вы еще столько получите? А, Коля? Любим?
– Ну, это да… – озадаченно зачесал Николай в затылке. – Мы тут с плотниками и постройки для жилья сможем подготовить, и все наши задумки начать в жизнь претворять…
– Верно рек, Иван, – уважительно произнес Любим. – Да и словам Трофима Игнатьича отмены не было. По головке за это он не погладит.
– Да я, едрена Матрена, помочь хотел, – поднял голову Николай.
– Говорю в последний раз, – раздельно произнося слова, продолжил Иван. – Не поможете вы никак. Навыка воинского у вас никакого. Плотники хотя бы топоры в руках держать умеют, да и этот навык никуда не годен в открытом поле, а уж вы… А в засаду больше вороги не сунутся, поэтому идите в лагерь, раздайте команды, выставьте дозоры из мальчишек и отсыпайтесь – дел у вас много. Кстати, по поводу стражи, Любим… Назначь старшим среди мальцов Мстислава. Парень с головой и бегает, как летает. А мы с Антипом пойдем сначала погутарим с Пычеем. Зело это интересно будет… А потом с очнувшимся буртасом, если тот калякает по-нашему. Только обсудим сначала кое-что, как у нас в привычку вошло. Да, Антип?
* * *
Иван пристроился напротив старосты отяков и несколько минут молчал, немигающе глядя на того. Когда морщинки на лице Пычея начали жить своей жизнью, а он сам стал ерзать и прятать взгляд, егерь повернулся к Антипу.
– Переведи ему мои слова…
– Нет нужды, воин… не знаю, звать тебя как, не видал прежде, – обтер ладонью вспотевший лоб отяк. – Обучен я языку вашему.
– А что же ты нам блекал и мекал, явившись торговать давеча? – возмутился охотник. – Ох, повыдергиваю я волосенки твои жидкие, ибо ты тварь бессовестная и лживая…
– Погодь немного, Антип, – вмешался Иван. – То, что он всегда прикидывался, это простительно. Торговля ваша, как бы это сказать… Дети тоже в кармане фигу держат, когда меняются своими безделушками. Не об этом речь. Скажи лучше, Пычей, как жить дальше будем?
– Жили как-то… Что не так, вой? – глянул тот исподлобья.
– Иваном зови. Воин я обычный, только один тут, кому уместно решать, что с тобой делать. То, что вздернуть могу тебя на ближайшей сосне, это ты понимаешь? Нет? Любым способом тебя казню, и не будет мне порицания ни от наших людей, ни от воеводы.
– Догадку имею такую, – обреченно кивнул спустя несколько мгновений отяцкий староста. – Токмо страха я не ведаю – душой уже простился со светом белым…
– Это я понимаю, Пычей… А сказал тебе об этом, чтобы поделиться, какие мысли в моей голове бродят. Понимаешь ли ты, что и сына твоего мне хочется подвесить рядом с тобой, а? Чтобы семя ваше с этой земли с корнем выдрать…
Староста вздрогнул всем телом, неверяще поглядел на воина, однако опять наклонил голову в знак согласия.
– Это хорошо, что ты уразумел, – тихонько перекатывая в руках старую сосновую шишку, продолжил егерь. – Так вот, руку ты поднял на матерей и детей наших. И вправе мы требовать крови с рода твоего. Однако не успел ты осуществить свое пагубное дело до конца, хотя и нет в том твоей заслуги. Поэтому я тебе хочу предложить мир, староста, мир и дружбу между нашими родами. В первый и последний раз. Руку свою открытую в том даю и слово, что все возможное сотворю, чтобы вражда не вспыхнула между нашими людьми и кровь не пролилась.
– Чего взять с меня хочешь али предложить что? – поднял блеснувшие надеждой глаза отяк.
– Не буду я ничего предлагать тебе, потому как любое мое предложение воспринимать ты будешь как угрозу и на все согласишься. Или торговаться будешь, что тоже не дело, потому что потом захочешь предать еще раз… Скажу я тебе, что и тебя мы отпустим, и сына твоего, если к нам попадет. В любом случае. И требовать виры за деяния пагубные не будем. Про обиду на род твой не скажу, потому как над сердцами людскими я не властен. Возьмем же мы от тебя только то, что ты сам дашь. А потом это же отдадим обратно. Помощь от чистого сердца получим, так от чистого сердца и тебе воздадим… Как тебе такое?
– Нет у тебя права слово такое сказать, то лишь община твоя может, – поник головой Пычей.
– Это верно. Мы с Антипом только слово за тебя и род твой перед общиной своей молвить можем. Но думаю я, что слово это веским будет после нынешнего боя. В этом тебе роту дадим, если потребуешь. А вот отпустить тебя я могу и сейчас, хоть ты дать от себя ничего не хочешь или не можешь…
– А не обманешь?
– Иди, Пычей. Иди к разрушенному очагу, к побитым родичам, к полоненным девам… Иди, не хочу я крови между родами нашими, а мы как-нибудь сами справимся с бедой своей. И девок ваших освободить попытаемся, коли силы хватит, и за родичей побитых твоих отомстим, хотя и не должны. Мало нас, но дух у нас крепок. Этим и берем, сам видел… Вера наша сильна, оттого нам Господь и вложил в десницу гром карающий. И не так важно, что поклоняемся мы не твоим богам, зато верим неистово, готовы на все, чтобы справедливость отстоять. А разве небесам не этого от нас надобно? А вы сгинете, потому как слабы и телом, и духом. Жалко мне вас. Вот еды тебе собрали в котомку, возьми… А теперь иди, Пычей, с глаз моих.
Староста, вскочивший было в середине речи для гневной отповеди чужаку, в конце не выдержал и отвернулся, отойдя шагов на двадцать в сторону. Лязгнул зубами, запнувшись о корни молодой сосны, что-то выкрикнул на своем языке и примолк, прислонившись лбом к стволу березы.
– Мыслишь, проймет твоя речь его? – тихонько шепнул Антип.
– Не знаю, но мы не теряем ничего. А кровь между соседями нам в любом случае нельзя проливать, потому что в одиночку мы точно здесь не выживем, да и не по-людски это будет. Что решит, то решит…
– А верно ли ты сказывал, что Господь вложил в руки твои карающий э…
– Гром? Нет, Антип, это обычное оружие моей родины. Ружьем называется. Ты мне рассказывал, что доверчивы они слишком, вот я и приплел сюда Гос… – егерь запнулся, опасаясь задеть религиозные чувства охотника. – Короче, придумал я это все. Вот.
– Да откель ты ведаешь про замыслы Господни? Пришествие ваше к нам в весь и может быть его промыслом…
– И то верно, – взвесив последние события на весах своей неверующей души, согласился Иван, возразив про себя, что промысел сей можно было организовать как-нибудь попроще.
* * *
– «И слабость я проявил перед лицом ворога нашего, и бысть жалким аки пес смердячий, выпрашивая дать живот сыну моему в надежде спасти продолжение рода моего. И было мне знамение от Инмара небесного, ведущего меня по тропе и показывающего знаки, лишь мне одному доступные. Вороги же наши бысть слепы и глухи. И раздался гром небесный, и произнес Инмар слова заветные, и падал я ниц перед могуществом его, ибо виноват был перед ним и родом своим. Но поднял он голову мою, и увидел я, что повержены неисчислимые враги мои, а пред ними воин стоит, держащий в деснице слово Инмарово, и повергает оно врагов без счета, испуская из себя стрелы невидимые. И сказал этот вой, что один он может пойти против тех, кто разорил гурт наш, и повергнет тогда он всех их в прах. Но ежели смелость в воинах наших не угасла, то и их поведет за собой. И протянул он руку, в которой лежал хлеб, и поделил его поровну между мной и собой. И сказал он, что готов принесть мир роду нашему через повержение врагов его». И… – Тут Антип закашлялся в кулак и осиплым голосом закончил. – И дальше славит Пычей тебя и себя, преодолевшего свою слабость и получившего благоволение предков, кха-кха…
– Слушай, а они часом не христиане? Что-то мне слова эти проповеди наши напоминают… Слог вроде такой же, – с сомнением произнес Иван.
– Язычники оне… самые что ни на есть. Это я малость переиначил, ибо слова такие должны благолепие нести, – продолжал сипеть ему на ухо охотник.
– Ну ладно, лишь бы не перестарался он, а то подумают, что я и взаправду пойду и всех один порешу.
– Нет, втуне слова его пропадают, жрец и старейшины против рекут. Мыслю, рады они, что татьба не коснулась их гурта. Боязно им свое имущество терять, вот и не хотят внимания привлекать к себе. А воям рот затыкают. Тэро же покамест молчит.
Пычей вел свою речь вне границ среднего гурта, расположенного на противоположном берегу Ветлуги, стоя на поляне в круге, образованном из старейшин и воинов уд-мортов, как сами себя называли отяки.
Но то ли название это слишком резало славянский слух, то ли у русских людей была привычка называть все племена на свой манер, какую, впрочем, имели все народы во все времена, но имя это среди них не прижилось. И звали их отяками, вотяками или по-простому – пермью, совместно с несколькими другими племенами на севере и на востоке около уральского хребта.
Однако представители общин двух неразоренных поселений удмуртов на Ветлуге, собравшиеся около одного костра, ломали копья словесной битвы не по этому поводу.
Воинов осталось слишком мало. Что такое двадцать-тридцать вооруженных людей на поселение из трех-четырех сотен человек, которые могут и, главное, хотят держать оружие?
Арифметическое сложение – и получившийся результат в семьдесят-восемьдесят воинов, которые уже могут представлять собой грозную силу, не был бы безупречно правильным.
Во-первых, одно поселение было разгромлено. И хотя немногие сумевшие из него бежать жители все еще прибывали к соседям, воссоздать прежнюю общину на новом или старом месте они уже не были готовы. Наиболее боеспособные воины и мастеровые люди были или пленены, или убиты. А оставшихся сорока-пятидесяти человек с двух гуртов без хороших доспехов и весомых боевых навыков хватило бы только на одно столкновение с непредсказуемым результатом.
Поэтому речь старейшин шла либо об отходе на северо-восток к своим родичам, еще несколько столетий назад вытесненных черемисами с ветлужских земель, либо о мирном доживании своего века на исконных землях без помышления о каком-то организованном сопротивлении.
Нет, конечно, если бы чинившие разбой буртасы пришли прямо сюда, их бы встретили воины, преисполненные гневом. И мирные жители тоже встали бы на защиту своих домов. По крайней мере, так кричали, стуча себя в грудь, покрытые шрамами мужи и седые старцы, показывая на полуразрушенный временем тын за своей спиной.
Но выступать малыми силами против кованой рати из настоящих воинов, говорили они, – это просто глупость, даже безумие.
– Лекарь наш, Вячеслав, говорил мне о фазе оскур… обскурц… тьфу… вырождении, значит, – более для себя, чем для Антипа, прошептал ему на ухо Иван. А потом, уже не церемонясь, во весь голос продолжил: – Если короче, то люди с такими мыслями просто дохнут. Ходят по земле, пьют, едят, но такие они больные и слабые, что почти мертвые. Именно такую добычу первую заваливает волчье или лисье племя. Естественный отбор, так сказать. И жен своих, и детей такие людишки за живых не считают… а те, кто в полон попал, для них уже совсем мертвые.
Иван оглядел повернувшиеся к нему гневные лица и медленно, с паузами, продолжил:
– Ты переводи меня, Пычей, переводи. Спроси их, почему они еще не висят на деревьях, завернутые в кору, или, быть может, вы сжигаете своих умерших?! Почему тогда я не вижу большого костра?! Почему я задыхаюсь от мертвячьего духа, который расползается по этой поляне?! А почему вы не закопали своих детей и жен, если, конечно, хороните их в земле?! Вижу, как наяву! Из вас выползают белые толстые опарыши, в вашем разложившемся теле копаются личинки жуков, и мухи откладывают там свои яйца! – Егерь последние слова выкрикивал, брызжа слюной прямо в желтовато-красное лицо с веснушками единственного из воинов нижнего поселения отяков, присутствующего на собрании общин. – Что же ты перестал переводить, Пычей?! Что остановился? Вы все мертвые…
Удар пришелся точно в челюсть, и егеря бросило вниз на землю. Будто ничего не произошло, Иван, потирая свою перекошенную физиономию и через силу улыбаясь, встал, отряхнулся и продолжил говорить, указывая пальцем на судорожно сжимающего нож воина.
– Ну, наконец-то я вижу живого человека.
Он посмотрел на Пычея, бледного даже на фоне его белой косоворотки. Тот в полном молчании кидал слова перевода в толпу, враждебно смотрящую на посмевшего оскорбить ее человека.
– И я вызываю единственного живого среди вас на бой! До моей смерти! Если я погибну, то никакой виры с вас не потребуют, и за кровь мою никто не придет отомстить. Этому порукой будет его слово, – указал он на Антипа, кивнувшего в ответ. – А если я одолею этого воина, то его жизнь будет принадлежать мне. И он будет из ваших мертвых родичей делать живых! Согласны ли вы на это?
Дружный рев многих взбудораженных глоток положил началу поединка. Поединка, продолжавшегося считанные мгновения. Руку бросившегося с ножом отяка Иван блокировал ударом предплечья изнутри и, захватив ее за запястье в районе плеча, встречным рывком вывернул за спину, успев ударить в момент захвата противника коленом в живот.
Через мгновение тот стоял на цыпочках с вывернутой рукой и ножом, приставленным к горлу.
– Спроси его, Пычей, помнит ли он еще условия поединка? То, что его жизнь с этого момента принадлежит мне?
Староста что-то тихо спросил у воина и, получив от того немного неразборчивый, но явно утвердительный ответ, кивнул.
– Как зовут тебя, воин? – обратился к побежденному Иван, освобождая захват.
Выслушав перевод от Пычея, тот коротко поклонился, чуть кривясь уголком рта от боли.
– Терлей.
– Так вот, этот воин пойдет со мной освобождать жен и детей вашего рода. Я так распорядился его жизнью. Кто-то еще хочет со мной сразиться? Я готов.