– Хм… – задумался Иван. – А буртасские людишки, что с парусом у них управляются, как обычно ночуют, вместе?
– Тот, кто к таким делам ближе, завсегда на лодье ночь проводит, – согласился Антип. – Им на ее защиту и вставать.
– Тогда живыми попытаемся брать, а коли не выйдет, то сами на весла сядем, – окончательно решил новоявленный воевода. – Да и отяки, пока своих девок и детей не освободят, в бой сломя голову бросаться не будут. Кроме того, смухлевали мы с тобой немного! Агитировали их родичей освобождать, а сами начали к себе зазывать. Бог-то он все видит, вот и поправил нас по своему разумению…
– Он видит, – вновь кивнул охотник.
– И еще. Если они в понизовьях навар какой с буртасов поимеют, то потом их от ворога за уши не оттащишь. А нам это только на пользу будет. Эх, еще бы выспаться для полного счастья… Или хотя бы для свежей головы. Ну да не судьба пока. О! Смотри, Антип, охотники все переплыли. Пошли, поговорим тесным кругом, авось решим опять что дельное…
– Коли осталось у тя в голове что, окромя прусака, то можем и порешать, – ухмыльнулся Антип. – А скажи вот мне, пошто ты с охотничками буртаса таскаешь полоненного?
– Пошто? Помнишь ли, что оба пленника умеют слегка говорить по-нашему? Тот, который десятником сказался, с полоненной словенкой жил несколько лет, а второй оказался племяшом его. Правда, последний совсем непонятно временами лопочет, но все равно повезло нам с этим негаданно, потому что их знание нашего языка нам вполне может пригодиться. Как еще с пленными объясняться, если такие у нас будут? Однако держать при этом их лучше отдельно, поскольку дорожат они друг другом… Помнишь, как старший беспамятного младшего взялся выхаживать?.. – Дождавшись утвердительного кивка Антипа, Иван продолжил: – Вот пока они раздельно находятся, то не так опасны. Я ведь буртасскому десятнику объяснил, когда по душам говорили, что если один сбежит, то второго сразу прирежем…
– И прирежешь? – равнодушно задал вопрос охотник.
– Да вряд ли, хотя… Зависит от того, какую беду побег нам тот сулить будет, может, и придется. Ну ладно, заговорились мы с тобой, пойдем все-таки к охотникам нашим…
* * *
Ночью на реке тишина почти никогда не бывает полной. Даже если ветер только начинает чуть-чуть колыхать кроны деревьев, то речная вода, словно ласковая кошка, сразу подставляет свой нежный покров под его чуткие пальцы.
Волны бьют о берег с мерным тактом, пытаясь взобраться по песочку, по раскинувшимся корягам и обнаженным корням мокрой травы, тихо отступая потом вместе с шелестящими песчинками. Тихий шорох успокаивает и навевает дремоту, заставляет смежить глаза и не обращать внимания на звуки, которые не выбиваются диссонансом из общей мелодии.
Если пристроиться в этот такт, вклиниться в общее звучание, то можно притвориться даже плеснувшей спросонья рыбой.
Главное – не опоздать внести свою лепту вовремя, иначе где-то в стороне ворвутся в мелодию новые жесткие звуки железа, а ты застынешь негромкой фальшью во внезапно выбившемся из ритма проснувшемся мире.
Главное – никого не опередить, иначе выбьются из гармонии такие же как ты неслышимые тени, и этот мир взорвется яростными криками боли и смерти твоих друзей и родичей…
Кажется, все. Да, точно, все. Гармония кончилась, начался хаос. Можно действовать.
Упал прямо в костер, разожженый на берегу, ненадолго подошедший к нему дозорный.
Его сотоварищ захрипел в кустах, не успев подать сигнал опасности.
Вспенились барашками волны под ударами гнущихся весел, и на берег вывалились вымазанные грязью полуголые фигуры, тут же кинувшиеся к начинающей просыпаться лодье.
Они в мгновенье ока вспорхнули на борт и широко раскинули капроновую сетку, в которой сразу запутались метнувшиеся навстречу тени. Тут же на эти пойманные в силки полусонные тела обрушились глухие удары обухами топоров, которые заставили поникнуть раскоряченные фигуры.
Следом по сброшенным на берег мосткам взбежали копейщики с укороченными сулицами, выставив жала в сторону тента, под которым и скрывалось то, ради чего эти люди рисковали сейчас головами. Им уже подсвечивали на удивление быстро разожженными факелами, поэтому четыре человека во главе с Пычеем без опаски двинулись по центру лодьи, выискивая среди просыпающихся людей тех, кто мог бы оказать сопротивление.
Несколько слов старосты и радостные возгласы привязанных, лежащих вповалку баб сменились кивками на корму. Оттуда в этот момент двое неодоспешенных воев бросились за борт, а один, одетый, несмотря на ночное время, в богато изукрашенную кольчугу, совершил попытку нацепить тетиву на вытащенный из налучья лук.
Он даже успел его вскинуть, как до него долетели две с силой брошенные сулицы. Первое копье скользнуло по рукаву кольчуги и бессильно вонзилось в один из разбросанных здесь тюков, а вторая сулица воткнулась в бедро.
Воин взвыл и выгнулся в истошном крике, однако был тут же безжалостно пронзен подбежавшими отяками. Спустя несколько секунд установившуюся тишину прервал донесшийся из-за борта всплеск весел и негромкий голос, позвавший Пычея. Староста перегнулся, выслушал доклад и обернул покрытое полосами грязи лицо назад.
– Не ушли и те двое. Закончили мы тут. Далее как сговаривались?
– Да, сбрасываем лодью на воду и идем на подмогу в селение ваше, – скороговоркой произнес Иван. – Тут оставь пять лучников, больше не надо. Заводь тихая, течением не унесет, а если что случится, то сумеют отбиться… Волнуюсь я, в селение ваше одну молодежь отправили.
Рать, достигшая без малого полусотни человек, была разделена на две неровные части.
Первая, в количестве двадцати наиболее опытных отяцких охотников, брала штурмом лодью. Это был ключевой момент народившегося плана. Даже если не получится взять селение с ходу, то захватчики лишались средства передвижения. И куда тогда они денутся из глухих лесов Поветлужья?
Во вторую часть включили всех одоспешенных отяков, оказавшихся сплошь безусыми молодыми воинами. Их не стали брать на штурм речного «коня». Зачем? Чтобы они гремели там своими железками? Лучше уж пусть примут участие в налете на родной гурт.
А чтобы не наделали глупостей, им придали неполный десяток переяславцев, задачей которых было рассеяться вдоль тына, а потом, с помощью приставных, наспех собранных на переправе жердяных настилов, взобраться над изгородью и выцеливать пробегающих ворогов.
Это планировалось сделать в том случае, если охрана селения ведется из рук вон плохо.
Однако предпосылки к этому были. Во-первых, слова полоненного десятника Алтыша.
Тот признался, глядя на раскаленный железный прут, поднесенный к его племяннику, что в низовьях осталась лодья и три с половиной десятка воев, из которых пятеро были слегка ранены. А также уведомил, что малая часть ночует на судне вместе с молодыми полонянками, как наиболее драгоценным грузом, а остальные стерегут пленников уже в селении, не беспокоясь, что тех кто-то может отбить.
После этого буртас сплюнул и сказал, чтобы смерды в лаптях даже не рассчитывали на то, что могут взять верх над настоящими ратниками. Его плевок проигнорировали, а сведения взяли на заметку. Получалось, что за тыном могли оказаться около двадцати пяти воев, включая раненых. Если суметь просочиться внутрь через известный местным охотникам лаз, то их можно взять по-тихому, по крайней мере, попытаться застать врасплох. А нет, так с помощью упомянутых жердяных настилов можно будет перевалиться через тын в любом месте и там уже организовать планомерную осаду того дома, где расположились буртасы.
Над штурмовыми десятками поставили главой старосту верхнего поселения, вызвавшегося пойти с ними лишь в самый последний момент. У Пычея с Иваном были из-за этого на его счет сомнения, но никаких доводов против они привести себе не смогли, да и уважением тот пользовался среди остальных воинов немалым. Однако не староста оказался виной того, что произошло далее. Скорее, он стал жертвой обстоятельств.
Шедший первым среди воинов, он поймал в грудь, защищенную только кожаным доспехом, стрелу из первого слитного залпа, которым отяков угостили на подходе к лазу. Очевидно, буртасы занимались не только поисками ценных захоронок, но еще и выпытыванием в прямом смысле этого слова полезных для обороны сведений у пленников.
Поэтому, разузнав тайный путь из селения, они, вполне естественно, поставили на нем засаду, слегка задремавшую на посту от выпитого под вечер хмельного меда. Как впоследствии определили, состояла она из четырех человек, которые, несмотря на дремоту, все-таки услышали тихие шаги за изгородью и даже спросонья смогли резонно предположить, что свой, скрадываясь, через лаз не пойдет.
Когда Иван подошел со второй частью воинов ближе к тыну, который возвышался метрах в двухстах от берега и был окружен всего лишь парой десятков шагов открытого пространства, то ситуация складывалась следующим образом.
Переяславцы сумели закрепиться с одной стороны изгороди, взяв под обстрел прилегающую к нему территорию. Ночное небо было достаточно ясным, и тени, мелькающие на открытом пространстве под светом лунного светила и звезд, лучники могли довольно успешно выцеливать. Правда, не факт, что все попадания были удачными, скрежет железа свидетельствовал, что тени эти были совсем не беззащитными.
Сами же переяславцы практически не были видны на фоне темного поднимающегося леса, как и предположил Иван в свое время, услышав, что поросли рядом с гуртом давно не вырубались.
А вот союзники в лице отяков уже имели трех убитых и одного раненного в ногу и не предпринимали никаких попыток прорваться через тын.
Воевода, определившись с ситуацией, сразу разделил бездоспешных на четыре части. Одну погнал на настил вместо переяславцев, а остальным приказал сесть вокруг селения в засады, оговорив стрелять во все, что полезет через изгородь, без всяких оговорок. Он также особо попросил присматривать за лазом, однако предупредил, что если полезет большая сила, то надо сразу уходить в сторону и по возможности проследить, куда буртасы направятся.
Всем же воинам в доспехах Иван наказал следовать за собой, как прежде и договаривались. Потратив еще пару минут на общение с Пычеем и Терлеем, воевода прыгнул на настил и перекинулся через тын на хлипкий помост, который шел по внутреннему периметру гурта.
Когда на переправе разрабатывали план, староста подробно рассказал, где держали пленников, поскольку сам провел в этой роли пару часов, а также поведал, что именно в его избе расположились буртасы. Не удовлетворившись этим, Иван потратил еще полчаса светового времени, чтобы Пычей нарисовал на песке расположение всех домов внутри изгороди, дверей и даже небольших окошек, выходящих наружу под самой крышей. На столь наглядном плане были обсуждены все пришедшие на ум действия по захвату данных строений.
И только уяснив, что все понимают досконально свои роли вплоть до того, кто как отходит и кого прикрывает, воевода скомандовал выступать. Оговорив при этом, что своим воям наспех выбранные десятники, собранные на совет, все подробно расскажут по пути.
А сам забрался в ближайшую лодку и пробурчал, чтобы его разбудили через пару часов. Антип завистливым взглядом проводил его, поскреб в бороде и забрался в соседнюю, благо, на этих однодеревках возили руду и каждая, хоть и с трудом, трех человек вмещала. Так что дюжина воев на пяти лодках отправилась водным путем, а большая часть рати, повздыхав для порядка, начала проламываться по заросшей пешей тропе, тянущейся вдоль Ветлуги к нижнему поселению.
Поэтому, когда неожиданная засада около лаза смешала карты, изменения претерпели лишь действия тех, кто был без брони. Одоспешенные же вои строго по плану выступили к усадьбе Пычея, где в его доме и, по всей видимости, в прилегающих постройках ночевали буртасы.
Ну а где же им еще было расположиться, если остальные дома примерно напоминали полуземляночные бараки, которые в своей веси наспех откопали переяславцы? А здесь они были в гораздо худшем, довольно подгнившем состоянии. Даже единственный полностью бревенчатый дом старосты лишь весьма отдаленно напоминал ту же дружинную избу переяславцев.
Низкая, в половину роста человека подклеть, соломенная крыша и небольшая хлипкая дверка никак не красили похожую на барак небольшую вытянутую избу, разделенную внутри перегородками из ивовых прутьев на три части.
Рядом, шагах в двадцати от дома, стоял небольшой сруб, исполняющий роль баньки по-черному, зайти в который можно было лишь при условии, если человек сгибался вдвое. И тем не менее, это была лучшая усадьба и самый добротный дом в селении, которыми Пычей обоснованно гордился. И вот такой гордости осталось всего лишь несколько минут бренного существования, отведенного ей хозяином.
Человек привыкает ко всему. Тому, кто вырос в богатом, полном достатка доме, омерзительно будет ночевать в убогой землянке. Поначалу. Но спустя год, просыпаясь и чувствуя себя еще живым и здоровым, он будет удивляться тому, что придавал такое значение роскоши. И это нормально – ведь у него уже сложилась привычка к совершенно другому положению вещей.
И наоборот, перейдя из землянки в дом, спустя две недели новый хозяин уже будет шаркать в грязных лаптях по чистому выскобленному полу, не вспоминая о том, что первоначально обувку он оставлял даже не в сенях, а на крыльце.
И дело тут даже не в духовности или воспитании. В конце концов, понятно, что иной может и в землянке прибраться, и дом содержать в чистоте и уюте. А другой с равнодушием будет топтать упавший на пол хлеб или плевать под ноги. Причина скорее в том, что для выживания любому человеку необходимо всего лишь тепло в доме, да чтобы на столе что-то водилось, а дальше уже каждый по своему разумению лепит окружающий мир.
Если этот мир человека в итоге устраивает, если у него нет желания его кардинально менять, то это и можно назвать привычкой. А уж если отсутствуют внешние условия, подвигающие его на изменения, то это уже привычка в квадрате, и такой индивидуум будет даже доволен тем, что имеет.
Вот и Пычей был удовлетворен своим положением, двумя своими сыновьями, тем, что дом у него был чуть лучше, чем у других. Он привык и не хотел что-то менять. Но появились эти самые внешние условия, и череда изменений в его жизни стала неизбежной. Старший сын оказался в заложниках у недругов, остальная семья тоже попала в плен и теперь сидит где-то взаперти.
Окружающий мир его уже перестал устраивать, а привычка к столь скорбному положению вещей еще не выработалась. И тут его неожиданно спросили, помахивая зажженной лучиной, на что он готов пойти, чтобы вернуть свою жизнь в прежнее русло?
– На все, – кратко ответил староста.
Да, человек привыкает ко всему, но горе тому, кто лишает человека его старых привычек.
– Тогда будем жечь. – Поднеся лучину к смолистому факелу, воевода загасил ее, воткнув в землю, а разгоревшуюся ветку передал лучникам, наказав не начинать обстрела раньше времени.
– А ты, Терлей, раз уж твоя жизнь принадлежит мне, будешь всех отвлекать. По-буртасски он разумеет, Пычей?