Вместо этого я отправляю ему эсэмэску, стараясь придать ей непринужденный характер.
«Как будет возможность, позвони. Но это совсем не срочно и не особенно важно».
Однако чутье подсказывает мне: нет, важно. Во всяком случае, потенциально. В противном случае почему я подумала о письме, едва проснувшись? И почему сразу после этого захотела позвонить Джеффу, просто чтобы услышать его голос, хотя прекрасно знала, что он сейчас на заседании суда, а его телефон выключен и погребен в глубинах кейса?
Я стараюсь гнать от себя подобные мысли, хотя это оказывается невозможно. Если верить телефону, у меня опять дюжина пропущенных звонков. Голосовая почта забита сообщениями. Из них я прослушала только одно, от мамы. Она позвонила рано, когда я еще наверняка спала. Очередной способ избежать настоящего разговора.
– Куинси, это мама, – так начинается сообщение, как будто она не верит, что я узнаю ее монотонный, гнусавый голос. – Мне только что звонил какой-то журналист; просил прокомментировать случившееся с Лайзой Милнер, той девушкой, с которой ты дружила. Я посоветовала ему обратиться к тебе. Думаю, ты должна быть в курсе.
Перезванивать ей нет никакого смысла. Это последнее, чего она бы хотела. Так было всегда, с тех пор как я оправилась после «Соснового коттеджа» и вернулась в колледж. Овдовев, она попросила меня остаться с ней и ездить на учебу из дома. Но я не согласилась, и она сказала, что я бросаю ее одну.
Хотя в конечном итоге брошенной оказалась я. К тому времени, когда мне наконец выдали диплом, мама повторно вышла замуж за стоматолога по имени Фред, который явился в дом не один, а с тремя взрослыми детьми от первого брака. С тремя счастливыми, улыбчивыми, скучными детьми. И без всяких там Последних Девушек. Они и стали ее семьей. Я же превратилась в отголосок прошлого, который едва терпели. В пятно на новой и безупречной маминой жизни.
Я еще раз прослушиваю ее сообщение, пытаясь услышать в голосе хотя бы намек на интерес или озабоченность. Но так ничего и не обнаружив, удаляю его и беру в руки утренний номер «Таймс».
К моему удивлению, заметка о смерти Лайзы напечатана внизу первой полосы. Я поглощаю ее одним неприятным глотком.
МАНСИ, штат Индиана – вчера полиция подтвердила, что Лайза Милнер, блестящий детский психолог и единственная оставшаяся в живых жертва массовой резни в студенческом женском клубе, в свое время потрясшей университеты и колледжи по всей стране, была найдена в своем доме мертвой. Ей было сорок два года.
По большей части в публикации перечислялись ужасы, свидетельницей которых Лайза стала в ту далекую ночь. Будто все остальное в ее жизни не имело никакого значения. По прочтении материала я получаю представление о том, как будет выглядеть мой собственный некролог. От этого меня начинает мутить.
Но на одном предложении я все же задерживаюсь. Ближе к концу, его можно считать чуть ли не послесловием.
Полиция продолжает расследование.
А чего там расследовать? Лайза вскрыла себе вены, все довольно очевидно. Потом я вспоминаю слова Купа о токсикологической экспертизе. Нужно понять, не была ли она под чем-то.
Я отбрасываю газету, тянусь к ноутбуку и захожу в Интернет. Не трачу время на новостные сайты, а сразу же принимаюсь за тематические блоги – пугающее их количество посвящено исключительно Последним Девушкам. Люди, которые их ведут, – к слову сказать, все мужчины; женщины в состоянии найти себе занятие получше – до сих пор оставляют на моем сайте сообщения, пытаясь втереться в доверие и уговорить меня дать интервью. Я никогда на них не отвечаю. Самым близким, если можно так выразиться, наше общение стало в тот момент, когда мне пришло то письмо с угрозами. Куп обратился к ним и спросил, не сделал ли это кто-то из них. Все ответили, что нет.
Обычно я обхожу подобные ресурсы стороной, опасаясь увидеть там о себе какой-нибудь ужас. Но сегодняшний день требует исключений, поэтому мои глаза просматривают их один за другим. Почти все они упоминают о смерти Лайзы. Как и в статье «Таймс», никаких свежих сведений в их публикациях не содержится. Большинство из них обращают внимание на жестокую иронию: она выжила и благодаря этому прославилась на весь мир, но сама лишила себя жизни. У одного даже хватает наглости предположить, что ее примеру могут последовать и другие Последние Девушки.
Я с отвращением закрываю браузер и захлопываю крышку ноутбука. Потом встаю и пытаюсь стряхнуть с себя дурман злого адреналина, волной прокатившегося по телу. «Ксанакс», кофеин и бесплодные поиски в Интернете привели меня в дерганое, взвинченное состояние. Когда со мной такое случается, – что бывает часто, – единственный выход – выйти на пробежку и не останавливаться, пока все не пройдет.
В лифте до меня доходит, что внизу могут караулить журналисты. Если они знают номер моего телефона и адрес электронной почты, то без труда выяснят и где я живу. Поэтому я, вместо того, чтобы традиционно прогуляться до Центрального парка и только там побежать, решаю рвануть сразу, как только выйду из дома. Я стартую уже в лифте и выбегаю из него легкой трусцой.
Но оказавшись на улице, понимаю, что в этом нет необходимости. Вместо толпы репортеров я сталкиваюсь лишь с одним. Молодым, энергичным и очень симпатичным очкариком с модной прической. Он похож скорее на Кларка Кента, чем на Джимми Олсена. Когда я выбегаю из дома, он бросается ко мне. В руке у него блокнот с трепещущими на ветру страницами.
– Мисс Карпентер!
Он представляется – его зовут Джона Томпсон. Имя знакомое. Он один из тех, кто звонил мне, писал электронные письма и даже эсэмэски. Атаковал со всех сторон. Потом он называет издание, на которое работает. Из первого ряда ежедневных таблоидов. Судя по возрасту, он либо изумительно делает свою работу, либо совершенно беспринципен. Я подозреваю, что и то и другое вместе.
– Без комментариев, – говорю я, разгоняясь до максимальной скорости.
Он пытается бежать рядом. Подошвы его «оксфордов» стучат по асфальту.
– У меня всего лишь пара вопросов по Лайзе Милнер.
– Без комментариев, – повторяю я, – если вы все еще будете здесь, когда я вернусь, я вызову полицию.
Я продолжаю бежать, и Джона Томпсон понемногу отстает. Я чувствую, как он молча наблюдает за моим отступлением, буравя взглядом мой затылок, и прибавляю шагу. Кварталы, отделяющие меня от Центрального парка, остаются позади. Перед тем как в него войти, я бросаю взгляд через плечо, желая убедиться, что он не исхитрился каким-то образом за мной проследить.
Хотя вряд ли.
И уж точно не в таких ботинках.
В парке я сразу поворачиваю на север и направляюсь к водохранилищу, излюбленному месту моих пробежек. По сравнению с другими его уголками местность там несколько ровнее, да и обзор лучше. Нет петляющих тропинок, где за каждым поворотом тебя поджидает неизвестно кто. Ни густых зарослей, бросающих густую тень. Только длинные гравийные дорожки, где можно стиснуть зубы, выпрямить спину и побежать.
Но в это прохладное утро сосредоточиться на пробежке очень трудно. Мысли блуждают далеко-далеко. Я думаю о хорошеньком Джоне Томпсоне и его досадном упорстве. Думаю о статье, посвященной смерти Лайзы и недвусмысленном нежелании ее автора признать, что та давняя трагедия настолько ее подкосила, что в конце концов она погрузила нож в свои вены. Но главным образом я размышляю о Лайзе и о том, что происходило у нее в голове в тот момент, когда она отправляла мне письмо. Ее охватила тоска? Отчаяние? Ее дрожащие руки уже тогда сжимали нож?
Вдруг все это в одночасье наваливается на меня и поглощает без остатка, а адреналин из вен испаряется с той же скоростью, с какой незадолго до этого их заполонил. Меня без конца обгоняют другие бегуны – об их приближении каждый раз предупреждает хруст гравия под подошвами. Я сдаюсь, перехожу на шаг и неспешно отправляюсь домой, стараясь держаться ближе к краю беговой дорожки.
У подъезда с облегчением вижу, что Джоны Томпсона уже нет. Но вместо него появилась какая-то журналистка. Топчется на противоположной стороне улицы. Приглядевшись, я прихожу к выводу, что это не совсем типичная журналистка. Выглядит она слишком неформально, чтобы быть представительницей крупного СМИ. С виду напоминает немолодых панк-феминисток, которые наводняли улицы Бруклина до того, как их вытеснили хипстеры. Ей явно плевать, что она одета как девушка вдвое ее младше. На ней кожаная куртка поверх обтягивающего черного платья, тяжелые берцовые ботинки и колготки в сеточку. Расчесанные на прямой пробор волосы цвета воронова крыла падают на обведенные черным карандашом глаза. Губы накрашены кроваво-красной помадой. «Блогер», – решаю я. Причем с аудиторией, радикально отличающейся от моей.
В то же время, она кажется мне смутно знакомой. Где-то я ее уже видела. Наверное. Ощущение, что я не могу вспомнить человека, которого по идее должна знать, настолько неприятное, что внутри у меня все переворачивается.
Но вот она меня явно узнает. Ее накрашенные глаза пробивают ко мне путь через темную завесу волос. Я смотрю, как она смотрит на меня. Она даже не моргает. Просто стоит там, ссутулившись, не принимая никаких попыток слиться с окружающей обстановкой. Алые губы сжимают сигарету, над которой поднимается струйка дыма. Когда я собираюсь переступить порог, она меня окликает:
– Куинси!
Звучит не как вопрос, а как утверждение.
– Привет, Куинси Карпентер!
Я останавливаюсь, поворачиваюсь к ней и хмуро отвечаю:
– Без комментариев.
Она сердито смотрит на меня – черты ее лица словно затмевает грозовое облако.
– Нужны мне твои комментарии.
– Что же вам тогда нужно? – спрашиваю я, глядя на нее в упор и стараясь заставить ее отвести взгляд.
– Всего лишь поговорить.
– О Лайзе Милнер?
– Ага, – отвечает она, – и о многом другом.
– Стало быть, вы репортер. Но я комментариев не даю.
– О Господи, – бормочет она и швыряет окурок на тротуар. Потом наклоняется к огромному рюкзаку, лежащему у ее ног. Он до такой степени потрепанный, тяжелый и набитый – правда, непонятно чем, – что когда она его поднимает, он чуть не трещит по швам. Через мгновение она переходит дорогу, приближается ко мне и опускает свою ношу на асфальт, чуть ли не мне на правую ногу.
– Не обязательно быть такой сукой, – говорит женщина.
– Чего-чего?
– Послушай, я всего лишь хочу поговорить.
Вблизи ее хрипловатый голос звучит обольстительно. В дыхании доминируют запахи виски и сигарет.
– После случившегося с Лайзой, думаю, это неплохая идея.
Вдруг до меня доходит, кто передо мной. Она выглядит совсем не так, как я ожидала. Ничего общего со снимком из выпускного альбома, растиражированным тем далеким летом. Ни открытого лба, ни румяных щек, ни двойного подбородка больше нет и в помине. С тех пор она похудела, а ангельское сияние юности померкло. Время превратило ее в натянутую, потрепанную версию ее былого «я».
– Саманта Бойд, – говорю я.
Она кивает:
– Мне больше нравится Сэм.
6
Саманта Бойд.
Вторая Последняя Девушка.
Кажется, ее история была самой страшной.
Это случилось, когда до окончания школы ей оставалось две недели. Она была самой обычной девчонкой, пытавшейся наскрести достаточно денег, чтобы заплатить за учебу в местном колледже. Ей удалось устроиться горничной в мотеле «Найтлайт Инн», который располагался на оживленной автомагистрали на въезде в Тампу. Как новичок, она была вынуждена работать в ночную смену, разнося утомленным дальнобойщикам полотенца и меняя простыни, провонявшие потом и спермой, в номерах, где постояльцы проводили лишь полночи.
Через два часа после того, как она в четвертый раз заступила на смену, в мотель заявился мужчина с холщовым мешком на голове и начался ад.
Он работал разъездным мастером на все руки, и его до крайности возбуждали те главы из Библии, о которых мало кому приятно говорить. Вавилонские блудницы. Наказание грешников. Око за око, зуб за зуб. Звали его Келвин Уитмер. Но после того лета он вошел в историю как Мешочник.
Прозвище ему подходило: он много что хранил в своих мешках. Ими был забит весь багажник его грузовичка. Мешки пустых металлических банок. Мешки с кожей животных. Мешки с песком, солью и галькой. И еще один, который он прихватил с собой в «Найтлайт Инн», – с полотнами пил, зубилами и гвоздями для забивки в каменную кладку. В целом полиция обнаружила двадцать один инструмент, большинство из которых покрывала толстая корка запекшейся крови.
Из них Саманту настигли два. Во-первых, острое сверло, проложившее путь к ее спине. Дважды. А во-вторых, слесарная ножовка, которая вгрызлась ей в верхнюю часть бедра и задела артерию. Со сверлом она столкнулась перед тем, как Мешочник привязал ее колючей проволокой к дереву за мотелем. А слесарная ножовка появилась, когда ей каким-то чудом удалось освободиться.
В ту ночь погибло шесть человек – четверо постояльцев мотеля, ночной портье по имени Трой и Келвин Уитмер. Последний умер от руки Сэм, которая, едва освободившись, схватила то же сверло, которое он до этого вонзал ей в спину, прыгнула на Мешочника и ударила его в грудь. Потом еще, еще и еще. Полицейские ее так и нашли – с колючей проволокой на теле, верхом на заколотом трупе.
Все это я узнала из статьи в журнале «Тайм», который, по мнению родителей, не читала никогда. Но тот номер я заглотила, прячась под одеялом и сжимая во вспотевшей руке фонарик. Потом меня неделю преследовали кошмары.
История Сэм мало-помалу проделывала тот же путь, что и история Лизы, а впоследствии моя. Вечерние новости. Первые полосы газет. Обложки журналов. Ах, с какой же радостью на нее набросились журналисты. Вполне возможно, те самые, что позже оккупировали лужайку перед домом моих родителей. Сэм дала несколько интервью газетам и журналам, плюс эксклюзивное той телевизионной суке, чьи записочки пахли «Шанель № 5». Скорее всего, примерно за ту же сумму, что и я.
У нее было только одно условие: ни фото- ни видеокамеры ее снимать не будут. Все видели только ту единственную фотографию из выпускного альбома – неизменную иллюстрацию ее страшного испытания. Вот почему ее согласие принять вместе со мной и Лайзой участие в шоу Опры – и открыто выступить перед всем миром на камеру – наделало столько шума. И еще больше, когда я отказалась. Из-за меня все лишились возможности увидеть современную Саманту Бойд.
А через год она исчезла.
Это не стало неожиданностью и случилось не сразу. Сэм испарялась постепенно, будто тающий на солнце утренний туман. Журналисты, готовящие публикации о десятилетней годовщине событий в «Найтлайт Инн», вдруг не смогли ее найти. Мать, в конечном итоге, признала, что больше не поддерживает с дочерью контакт. Ее были не в состоянии отыскать даже власти, считающие своим долгом приглядывать за жертвами насильственных преступлений.
Она пропала. Как говорит Куп, исчезла с радаров.
Ни одна живая душа не знает, что именно тогда случилось, что отнюдь не мешает теориям возникать и расти как грибы после дождя. В одной статье я прочитала, что она сменила имя и уехала в Южную Америку. Автор другой предположил, что Саманта ведет уединенный образ жизни где-то на западе страны.
Всякие любительские сайты, разумеется, выдвигали более мрачные гипотезы, множа теории заговора. Им мерещилось самоубийство, похищение или инициированные спецслужбами операции прикрытия.
И вот теперь она стоит прямо передо мной. Причем выглядит настолько неожиданно, что я теряю дар речи.
– Что вы здесь делаете?
Это все, что мне удается из себя выдавить. Сэм закатывает глаза.
– Здороваешься ты отстойно.