– А чем занимаешься ты? Мне можешь рассказать все. – Эйлиш улыбнулась брату.
– Я отвечаю за инвентаризацию. Когда автомобиль разбирают, я составляю список всех деталей, а в старых машинах попадаются очень редкие. Я знаю, где они хранятся, какие из них уже проданы, а какие нет. Придумал систему, которая позволяет легко отыскивать оставшиеся. Проблема у мена только одна.
– Какая?
– Большинство тех, кто работает в компании, считают, что они вправе утащить домой любую деталь, какая понадобилась какому-то их приятелю.
– Как же ты с этим борешься?
– Я убедил босса, что нам следует позволить любому нашему работнику забирать все, что он хочет, за половинную цену – так у нас немного больше порядка будет. Но люди все равно воруют. Инвентаризацию мне поручили потому, что меня рекомендовал боссу один его друг. Я запасных частей не краду. Не потому, что я такой честный и прочее. Просто знаю, что меня схватили бы за руку, и не хочу рисковать.
– С Патом и Мартином часто видишься?
– Тебе бы викторины на радио вести.
– Ты пишешь прекрасные письма, но всего, что нам хочется знать, в них нет.
– Тут мне рассказать особенно нечего. Мартин слишком часто переходит с места на место, но, похоже, на нынешней его работе он задержится. Мы встречаемся субботними вечерами, все трое. Паб, потом танцы. Перед этим отмываемся дочиста, принаряжаемся. Жаль, что ты не в Бирмингем переезжаешь, к тебе бы очередь по субботам выстраивалась.
– Ужас какой.
– Нет, там зашибенно. И мужчин больше, чем женщин.
Они прогуливались по центру города, разговаривая и смеясь. Эйлиш удивляло, что временами оба говорили, как умудренные взрослые люди, – Джек рассказывал ей о своей работе, об уик-эндах, – а потом вдруг обращались в детей или подростков, высмеивали друг дружку, обменивались анекдотами. Ей казалось странным, что рядом не появляется вдруг ни мама, ни Роуз, дабы попросить их вести себя потише, и в тот же миг она сознавала, что они с братом идут по большому городу, никому ничем не обязанные, и заняться им до пяти часов, когда она заберет свои чемоданы и направится с билетом в руке к судну, особо нечем.
– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы вернуться домой? – спросила она Джека, бесцельно бредя с ним по центру города, нагуливая аппетит перед посещением ресторана.
– Ай, да что мне там делать? В первые несколько месяцев, когда я ничего в Бирмингеме не знал, мне отчаянно хотелось домой. Я бы на все пошел ради этого. Но теперь привык, мне нравится моя зарплата, независимость. Нравится мой нынешний босс, да и прежний нравился, оба никогда не задавали мне вопросов, просто присмотрелись к тому, как я работаю, и решили, что я им гожусь. И никогда ко мне не лезли, а если я предлагал что-то, какой-нибудь способ улучшить нашу работу, внимательно меня слушали.
– А девушки английские, какие они? – спросила Эйлиш.
– Одна очень хороша, – ответил Джек. – За остальных ручаться не могу.
И покраснел.
– Как ее зовут?
– Больше ты из меня ничего не вытянешь.
– Маме я не скажу.
– Это я уже слышал. Я и так тебе лишнего наболтал.
– Надеюсь, ты не водишь ее по субботам на какие-нибудь задрипанные танцульки.
– Она хорошо танцует. Ничего не имеет против. И это не задрипанные танцульки.
– У Пата с Мартином подружки есть?
– Мартин перед девушками пасует.
– А девушка Пата тоже англичанка?
– Хочешь побольше вынюхать, да? Теперь понятно, почему они просили тебя встретить.
– Так она англичанка?
– Она из Маллингара.
– Если не скажешь, как зовут твою девушку, я про тебя всем расскажу.
– Что расскажешь-то?
– Что по субботним вечерам ты таскаешь ее на задрипанные танцульки.
– Ничего я тебе больше не скажу. Ты еще хуже Роуз.
– Наверное, какое-нибудь вычурное английское имечко. Вот подожди, мама все узнает. Надо же, ее любимый сыночек.
– Не говори ей ни слова.
Тащить чемоданы по узким лестницам лайнера было трудно, а по коридору Эйлиш, следовавшей указателям, которые вели к ее каюте, пришлось передвигаться бочком. Она знала, что все билеты на лайнер распроданы и каюту ей придется с кем-то делить.
Каюта оказалась совсем маленькой, с койками в два яруса, без окна и даже без вентиляции, с дверью в крошечную ванную комнату, которая, как было сказано Эйлиш, обслуживала и еще одну каюту, смежную. Внутри висела табличка, гласившая, что, покидая уборную, следует отпирать дверь на другой ее стороне, предоставляя соседям доступ в нее.
Эйлиш забросила один чемодан на багажную полку, а другой прислонила к стене. Прикинула, не переодеться ли, поразмыслила, чем занять себя до ужина, который подадут пассажирам третьего класса после отплытия. Роуз уложила в один из чемоданов две книги, однако свет в каюте был слишком тускл для чтения. Эйлиш прилегла на койку, закинула руки за голову, радуясь, что первая часть путешествия позади, хоть до прибытия на место и осталась целая неделя, которую нечем будет занять. Хорошо бы и все остальное далось ей так же легко!
Одно из высказываний Джека запало ей в память, потому что обычно он так сильно не выражался. Джек сказал, что поначалу готов был на все, лишь бы вернуться домой, – странно. В письмах его ничего об этом не говорилось. Ее удивляло, что он никому о своих чувствах не рассказывал, даже братьям, – наверное, ему было очень одиноко. Может быть, думала Эйлиш, каждый из братьев прошел через это и просто чувствовал томившую других тоску по дому. И поняла: если то же самое случится с ней, она-то будет совсем одна, ей останется надеяться лишь на свою готовность к тому, что с ней произойдет, к любым чувствам, какие она испытает, поселившись в Бруклине.
Внезапно дверь отворилась и в каюту вошла, волоча за собой здоровенный чемодан, женщина. На Эйлиш, которая сразу же встала и спросила, не нужна ли помощь, женщина никакого внимания не обратила. Просто втянула чемодан в крошечную каюту и попыталась закрыть дверь, но не смогла – места для этого не хватило.
– Это ад, – сказала она с английским выговором и приступила к попыткам поставить чемодан на попа. А преуспев в этом, постояла немного в пространстве между койками и стеной. Для двоих места в каюте явно не хватало. Даже воздвигнутый вертикально, чемодан почти блокировал дверь.
– Ваша койка верхняя, – сказала женщина. – Номер один закреплен за нижней, а в моем билете значится он. Так что перебирайтесь. Я – Джорджина.
Эйлиш в свой билет заглядывать не стала, просто представилась.
– Меньших кают не бывает, – сказала Джорджина, – здесь и для кошки места не хватит.
Эйлиш с трудом удержалась от смеха и пожалела об отсутствии Роуз, которой могла бы признаться, что едва не спросила Джорджину, плывет ли та до Нью-Йорка или собирается сойти где-то по пути.
– Покурить бы, – сказала Джорджина, – да здесь не дозволено.
Эйлиш полезла по маленькой лесенке на верхнюю койку.
– Никогда больше, – заявила Джорджина. – Никогда.
Тут уж Эйлиш не удержалась:
– Никогда не станете связываться с таким большим чемоданом или никогда больше не поплывете в Америку?
– Никогда не поплыву третьим классом. Никогда не прикоснусь к чемодану. Никогда не поеду домой, в Ливерпуль. Просто никогда, и все. Такой ответ вас устроит?
– Но вы довольны хотя бы тем, что у вас нижняя койка? – спросила Эйлиш.
– Да, довольна. Значит, так, вы ирландка, поэтому пойдем покурим.
– Простите, я не курю.
– Такое мое везенье. Попутчица без дурных привычек.
Джорджина с трудом протиснулась мимо чемодана и покинула каюту.
Позже, когда заработал двигатель корабля, расположенный, казалось, на удивление близко к их каюте, и начали повторяться через равные промежутки времени гулкие гудки, Джорджина вернулась, чтобы взять плащ, и, причесавшись в ванной комнате, пригласила Эйлиш подняться с ней на палубу, полюбоваться на удалявшиеся огни Ливерпуля.
– Может, познакомимся с кем-то, кто нам приглянется, – сказала она, – и нас пригласят выпить в салоне первого класса.
Эйлиш, достав плащ и шарфик, последовала за Джорджиной, не без труда обогнув ее чемодан. Она не могла понять, как та ухитрилась стащить его вниз по лестнице. И только когда они уже стояли в тускневшем вечернем свете на палубе, ей удалось как следует разглядеть женщину, с которой она разделяла каюту. Лет Джорджине, решила она, от тридцати до сорока, хотя, может, и больше. Очень светлая блондинка с прической кинозвезды. Уверенные движения, а когда Джорджина закурила сигарету, затянулась и, поджав губы и прищурившись, выпустила дым из ноздрей, то вид приобрела в высшей степени безмятежный и эффектный.
– Посмотрите на них, – сказала она, указав на компанию, которая так же вглядывалась в уходивший город, стоя по другую сторону барьера. – Пассажиры первого класса. Оттуда и вид открывается самый лучший. Но я знаю, как туда пробраться. Идите за мной.
– Да мне и здесь хорошо, – ответила Эйлиш. – А через минуту и вида никакого не останется.
Джорджина взглянула на нее, пожала плечами:
– Как хотите. Судя по тому, что я слышала, ночка нам предстоит та еще, из худших. Стюард, который тащил мой чемодан, так и сказал.
На палубе быстро темнело, поднимался ветер. Эйлиш отыскала столовую для пассажиров третьего класса, одиноко посидела за столиком, пока официант обслуживал другие, – в конце концов он заметил ее и принес, даже не показав меню, первое: чашку супа из говяжьих хвостов, за которой последовало то, что Эйлиш сочла вареной бараниной с подливой, картошкой и горохом. За едой она поглядывала по сторонам, но Джорджины так и не обнаружила, зато увидела множество пустых столиков. Может быть, подумала она, большинство кают относится к первому и второму классам, а третьим плывет лишь незначительное число людей, представших перед ней здесь, в столовой, и на палубе. Маловероятно, но где же тогда все остальные и как они собираются питаться?
Ко времени, когда официант принес ей желе с заварным кремом, в столовой и вовсе никого не осталось. Эйлиш подумала, что, поскольку другой столовой третьего класса на судне нет, Джорджина, надо полагать, сумела затесаться в ресторан первого или второго, хоть это, наверное, и непросто. Так или иначе, ни бара, ни салона третьему классу не полагается, и ей остается лишь вернуться в каюту и устроиться на ночь. Она устала и, хочется верить, сможет заснуть.
Войдя в каюту, она решила почистить зубы и умыться на ночь, но обнаружила, что пассажиры соседней каюты заперли дверь. Наверное, решила Эйлиш, кому-то из них понадобилась уборная, и постояла, ожидая, когда этот «кто-то» закончит и дверь отопрет. Она прислушивалась, но не слышала ни звука, только рокот двигателя, достаточно громкий, чтобы заглушить любой шум в уборной. В конце концов она вышла в коридор, помаялась немного у соседской двери, однако из-за нее тоже никакие звуки не доносились. Может быть, погадала она, там все уже спят, – и прошлась по коридору в надежде, что появится Джорджина. Уж ее попутчица, думала Эйлиш, мигом сообразила бы, что делать, как и Роуз или мама, – да и как мисс Келли, лицо которой на миг всплыло в ее сознании. А вот она об этом никакого понятия не имеет.
Спустя какое-то время она легко постучала в дверь соседей, а не получив ответа, ударила посильнее, костяшками, – вдруг ее не услышали. Ответа все равно не последовало. Поскольку лайнер был заполнен и поскольку в столовой, которая сейчас наверняка закрылась, никого не было, Эйлиш полагала, что все пассажиры сидят по своим каютам, некоторые могут даже и спать. Возбужденная и обеспокоенная, она вдруг поняла, что ей нужно не только умыться и почистить зубы, но и опорожнить мочевой пузырь и кишечник – и как можно скорее. Она вернулась в свою каюту, подергала дверь уборной. По-прежнему заперто.
Эйлиш снова вышла и направилась к столовой, нужда ее становилась все более настоятельной, однако найти уборную не удавалось. Она попробовала подняться двумя маршами лестницы на палубу и обнаружила, что ведущая туда дверь тоже заперта. Прошлась по множеству коридоров, надеясь обнаружить в конце хоть одного из них ванную комнату или туалет, – ничего, только шум двигателя и рывки, которыми лайнер устремлялся вперед, рывки, заставлявшие ее хвататься, чтобы сохранить равновесие, за перила лестницы.
Положение становилось отчаянным. Если туалет не отыщется, ей долго не продержаться. Она еще раньше заметила, что в каждом из концов ее собственного коридора имеется по маленькой нише для хранения ведер, швабр и щеток. И сообразила: раз она никого до сих пор не встретила, можно укрыться в одной из них и никто ее, если повезет, не заметит, – и направилась к нише, находившейся справа от ее каюты. В ведре было немного воды – уже хорошо. Она торопилась, старалась облегчиться как можно скорее, не высовываясь из ниши, – тогда, если в коридоре появятся люди, они ее не заметят, разве что совсем уж близко пройдут. Закончив, она подтерлась мягкой шваброй и на цыпочках вернулась в каюту, все еще питая надежду на возвращение Джорджины, которая найдет способ разбудить соседей, чтобы те отперли дверь ванной комнаты. Пожаловаться на них судовым властям, думала Эйлиш, нельзя, они могут связать ее с тем, что несомненно обнаружат в ведре завтра утром.
В каюте она переоделась в ночную рубашку, погасила свет, забралась на верхнюю койку. И вскоре заснула. Как долго она спала, Эйлиш не знала, но, проснувшись, обнаружила, что обливается потом. И очень быстро поняла, что с ней не так. Ее вот-вот вырвет. В темноте она едва не свалилась с койки, а нащупывая выключатель и стараясь устоять на ногах, не выдержала и извергла из себя часть съеденного этим вечером.
Выключатель наконец отыскался, Эйлиш пролезла мимо чемодана Джорджины в коридор, и там ее стало рвать всерьез. Пришлось встать на колени, уж больно сильно качало лайнер. Она понимала, что нужно постараться выблевать все как можно скорее, пока ее не застукали попутчики-пассажиры или кто-то из служителей корабля, но каждый раз, как она поднималась на ноги, решив, что все уже закончилось, позывы возобновлялись. Едва Эйлиш собралась вернуться в каюту – ей так хотелось залезть на свою койку и накрыться одеялом в надежде, что никто не поймет: это она набезобразничала в коридоре, – на нее напал позыв еще более сильный, заставивший ее опуститься на четвереньки и выблевать густую жидкость вкуса настолько гнусного, что, подняв все же голову, она вся тряслась от омерзения.
Движения корабля приобрели жесткий ритм, ощущение, с которым Эйлиш проснулась, – что он прыгает вперед, а его отталкивают назад, – исчезло. Казалось, продвигается он с огромными затруднениями, едва ли не ударяясь о что-то жесткое и мощное, пытающееся его остановить. Появился и новый звук: огромный лайнер покряхтывал, и кряхтение его перекрывало рокот двигателя. Однако, вернувшись в каюту и прислонясь к двери ванной комнаты, Эйлиш услышала еще один звук, совсем призрачный. Она припала ухом к двери уборной – ошибки быть не могло, там кого-то рвало. Эйлиш озлобленно заколотила в дверь. Теперь она поняла, почему та была заперта. По-видимому, люди, находившиеся сейчас по другую ее сторону, знали, насколько бурной окажется ночь, и понимали, что уборная будет нужна им постоянно. Звуки рвоты доносились оттуда раз за разом, и никаких признаков того, что дверь откроется, не было.
Эйлиш ощущала в себе достаточно сил, чтобы заняться блевотиной в каюте. Обувшись и накинув поверх ночной рубашки плащ, Эйлиш вышла в коридор, направилась к той нише, что находилась слева от двери, и обнаружила там швабру, щетку и ведро. Она внимательно смотрела себе под ноги, старалась удержать равновесие. Интересно, многие ли пассажиры третьего класса понимали, какова будет эта ночь, и потому держались подальше от палубы, столовой и коридоров, решив запереться в каютах и не выходить, пока худшее не останется позади? Эйлиш не имела понятия, часто ли такое выпадает на долю лайнеров, что следуют из Ливерпуля в Нью-Йорк, однако, припомнив слова Джорджины «та еще будет ночка», полагала, что ночь выдалась хуже обычных. Сейчас лайнер шел, по ее представлениям, вдоль южного берега Ирландии, впрочем, уверенности в этом у Эйлиш не было.