Теперь надо было строить махан и ждать стаю людоедов. Сам туристический лагерь был разбит на поляне и как бы уже судьбой был представлен нам идеальным компонентом метода «махан». Мы выбрали широколистный дуб на краю поляны, более или менее равноудаленный от всех капканов, так что от махана до туристов-приманок было в среднем метров по 9–10. Для такого стрелка, каким был Первый, а именно его было решено затаить в махане, это была идеальная точка для прицельной стрельбы. Когда стая начнет рвать приманку, вкус крови затуманит их разум и врожденную осторожность – в это мгновенье первый скорострельно сможет положить большую часть выводка.
Мы со Вторым должны были залечь в арьергарде и расстреливать в упор тех, кто бросился бы обратно в лес от кошмарных для них выстрелов первого. Было около двух часов ночи. Махан был воплощен, первый взял стражу там, вверху, в листве, на высоте трех с половиной метров – всё было в ожидании. Я и второй затаились в глубинке, саженях в сорока от приманки.
Была тихая, почти безветренная, еще теплая осенняя ночь – такие ночи бывают в конце сентября – последнее напоминание о лете, – месяц отражается в чуть плещущейся речушке, изредка с легким шелестом падает с осины подсохший лист, звезды еще не мерцают, как в морозные зимние ночи, а льют ровный и мягкий прощальный свет.
Пару раз крякнул селезень у дальней запруды, ухнул ночной филин – ночь стекала на запад. Начинало светать. Стало чуть холоднее, выступила рассветная роса, и по корням и кочкам поползли хлопья свежего тумана.
Мы со вторым медленно встали из схронов. Пугающая тишина прошедшей ночи смущала нас – почему мы не дождались выстрелов? – почему волки не пришли на приманку? – неужели они уже распознают запах заряженных пуль и холодных стволов и никакая приманка не приманит их к несущему им гибель махану?
Мы подошли к поляне. Все пять туристов лежали на земле и мирно спали. Тишина была и на махане – Первый не поприветствовал нас оттуда добрым словом. Единственное, что нарушало эту утреннюю идиллию – это некоторое геометрическое или, если хотите, антропологическое несоответствие, – это нарушение ряда естественных пропорций. Издалека казалось, что силуэты приманок были чуть растянуты, удлинены против привычного.
Мы подошли к туристам. И вблизи эта удлиненность открылась, как открывается решение на последней странице арифметического задачника. И обе руки, и обе ноги, и голова у каждого туриста были практически там, где им и полагается быть, но на некотором, небольшом, сантиметров в четыре-пять, удалении от основного корпуса тела. Все эти пять частей единой еще вчера вечером приманки были гладко отсечены от тел, – но что назвать телами? – ровнёхонько срезаны ножами могучих волчьих зубов и смыканием стальных челюстей отставлены чуть-чуть в сторону, не нарушая при этом привычного нам человеческого силуэта. Но крови, крови почти не было, – так, небольшие бурые пятна на такой же бурой осенней листве в каждом из пяти мест пяти отсечений у каждого из пяти туристов-приманок. Кровь, кровь была выпита, вылакана, и мы со вторым видели в наших видéниях, как уходила стая с поляны, облизываясь и поблескивая в лунно-месячном свечении безразличных ко всему здесь небес.
Я в доли мгновения взлетел наверх на махан. Первый замер в дубовой листве у винтовки, целясь в поляну. И руки, и ноги его были на месте, он был напряжен и безмолвен, он весь был готов к решающему огню, еще четверть секунды и он нажмет на спусковой крючок, и пуля просвистит в последний для зверя раз, он даже уже подался корпусом чуть вперед, но что-то мешало этому корпусу, что-то мешало ему выстрелить, или нет, не мешало – чего-то недоставало ему для верного выстрела, как не хватает в затяжном тяжелом бою солдатам верного командирского приказа, – ничто не могло отдать приказ Первому спустить курок – у него не было головы. Я медленно спустился вниз с ветвей старого дуба и прошелся под маханом, палкой ероша пожухлую листву, ударом по серо-желтому муравейнику взбил пыль, тысячи черных муравьев согласно кинулись кто вверх, кто вниз, пробегая по ложбинкам возле глаз, по тугим скулам, по переносице и подбородку. Мы встретились с первым глазами, и я caddi come corpo morto cade.
Стоит ли говорить, с какой печалью четвертью часа позже удалялись мы со вторым от этого места. Махан не сработал. С маханом было покончено.
Нужно было искать другое решение. Ясно, что мы столкнулись с крайне опасной стаей – опытными людоедами, мощными, резкими, способными к мгновенной мимикрии, имеющими разветвленную сеть тайных убежищ и логовищ, маскирующих свои планы и свои следы.
Я решил расчертить весь лес на десяток примерно равных площадок, – лучше, если это будут не квадраты – о ни слишком очевидны для этих хитрых зверей, – лучше построить пятиугольники и в этой звездной паутине запутать, запеленговать, загнать стаю, вывести ее обессиленной на Второго, великого стрелка, и бить их с двух сторон: второй – в пасти, а я, создавая нарастающее давление сзади, одновременно добивал бы обращенных вторым в бегство, в последнее для них отступление.
С утра следующего дня мы начали строить систему пятиконечных звезд, пылающих средь коричневеющей листвы, как пылают на ней красные листья осенних кленов. Флажки, флажки, флажки. Мы чуяли, что настало их время. То, от чего мы отказались, то, что было давно уже преодолено волками, вновь возвращалось к нам, но уже на ином, не на человеческом и не на волчьем уровне. Красные флажки стелились по выжженной земле, как раненый волк некогда, уходя, стелился в дни моей юности по мягкому искрящемуся снегу моей уже почти забытой родины, оставляя на ней кровавые пятна.
К вечеру середины следующей недели мы вновь были готовы для охоты. Духовные силы вернулись к нам, знание приближалось к нам, и теперь вдвоем мы были сильнее, чем в дни подготовки к махану, когда нас было еще трое, – мы были сильнее и егерского взвода капитана Строгова тех дней, когда он бил стаю из двухсот волков в полях нашего детства, когда волчья кровь заливала ложбины и овраги, увлекая трупы в лежащие в низинах медленные реки, и мы, мальчишки, на берегах этих рек вдыхали терпкий воздух мира, в который мы вошли лет десять назад, не зная зачем, не зная откуда, не зная кем.
Мы вернулись к хонке, и хонка ждала нас после позорного махана, как скромная любящая жена ждет нас, мерзавцев, с тошнотою возвращающихся от пресытивших нас пороком бл-ей.
Наступило раннее утро последней охоты. Туман стлался над штилевым озером, и в расфокусированных лучах с трудом восходящего солнца озеро было наполнено не водою, но ртутью. Лес был покрыт цепью пентагонов, и рассветный ветер трепал кумачовую материю на ближнем к нам флажке, как на сигнальном язычке тревоги на башне форпоста, выдвинутого в степь и ждущего неотразимой атаки вселенского завоевателя. Второй взвел затвор, перекрестил пулю – а надо было душу! – и взял прицел, – на этот раз стая была обречена.
– S! – сказал я себе в то утро, – не обманывай себя. Нет никакой стаи волков, нет никаких серых хищников. Есть только один волк. Черный волк, огромный. И он у тебя на пути. Он, один он – на твоем пути, S.
День клонился к концу. Несравненная тишина наполняла лес. Всеобщий мир стоял на Земле, и уже третьи сутки выстрелы не разрезали гармонию осеннего увядания – никто не пришел и никогда не придет под разостланные мной на земле звезды. Мой гон был окончен, и, впитывая в себя новое поражение, я медленно брел, уходя под флажки, по направлению к Второму. Как заждался он меня, как истомилось его сердце, безнадежно ожидая набега волков, как затекли его пальцы, шестьдесят часов сжимавшие холодный ствол, – но я уже шел к нему – приободрить его, разделить с ним флягу и начать новую страницу в ясной теперь мне войне.
Здравствуй, второй! Как ты? Устал, друг? Ничего, крепись – теперь, только теперь мы знаем, что мы хотим, – а обладая знанием, мы с тобой победили. Не доходя метров эдак пятидесяти до второго, я видел, как его издалека нечеткое пятно стало концентрироваться и прибавлять контрастности. Пятно явно двоилось – их там было двое, комбинация из двух тел, – еще чуть ближе – очень большой черный волк, твердо стоящий на четырех лапах, и мой дорогой второй, оторванный от матушки-земли, обвисший в зубах, сжимающих его, как бельевая прищепка сжимает плохо выжатую тряпку, – двойное черно-серое пятно колыхнулось и медленно пошло в лес, и в ритме его неслышного движения, в месте соединения двух частей этого единого пятна, стало, пульсируя, нарастать третье пятно – алое, бурное пятно артериальной крови. Прощай, второй, навеки.
* * *
Вьюжным февральским вечером я сидел за столом в читальном зале городской библиотеки городка П* у лампы с зеленым стеклянным абажуром, склонившись в задумчивости, усталый и исхудавший, над старинными фолиантами, хранившими скрытое от обыденного жизнетечения вѝдение. Октябрь, ноябрь, декабрь, январь я плел матовую сеть черному волку. У меня было не много возможностей, не много физических сил, дух мой тоже был надорван, – и в напряженном мозгу я плел матовую сеть сгущёнными с ветхих страниц белым конем и белым слоном победителя. Собственно, почти весь октябрь я вообще посвятил восстановлению – после ухода первого и второго стрессы надорвали мои доселе крепкие охотничьи нервы, спазма перекатывалась по моим членам, навязчивые мысли прорывались в прежде ясное сознание, пальцы, ложась на спусковой крючок, стали подрагивать, седина пробилась на скулы и подбородок – в зеркале мне подчас были незнакомы многие черты ранее привычного отражения – кажется, я заболевал, – но я шел на охоту.
В ноябре лесные поляны стали покрываться первым снегом, и я вышел на тропу, вглядываясь в начинающие быть зримыми следы. К декабрю я уже точно отличал отпечатки Черного волка от любых других следов, и в первых числах декабря, через неделю после выхода солнца из Змееносца, я впервые со дня последней хонки увидел в предсумеречной дали знакомый силуэт. Но к началу декабря я уже разработал метод, и я не спешил, я не вскидывал бесполезное на таком удалении ружье, я не крался за всё равно растворяющимся в лесу зверем, я не преследовал его бесполезно, – уходящего в тайные пристанища с легкостью и без следов, – я хотел выманить, – выманить, выманить! – его туда, где он был бы беспомощен, где он был бы отвлечен от моих засад, будучи увлечен чем-то ему наркотически необходимым. И что-то убеждало меня – или я просто хотел верить и, кажется, верил – в том, что и у него должны быть слабые места или хотя бы слабое место – одно, но решительное и решающее. Если я переживу эту зиму, он будет убит – так хотел верить я.
Вечером строки стали складываться сначала в мозгу, а потом я стал записывать их на бумаге в клеточку.
Мне снова нужна была приманка. Приманка, которая бы вскружила волку голову, завлекла бы его, затуманила бы его бдительность, – ну хоть бы на девять секунд он стал бы чуть менее осторожным, неуловимым и неотразимым! – этого хватило бы мне даже такому, какой я сейчас – ослабленный, бледный, с синими тенями под глазами, бреюсь не каждый день. Я стал искать приманку, и я бросал ему под ноги всё – я убивал десятки жертв и разбрасывал их по лесу, – я приносил ему и живых, связывая им руки за спиной и привязывая их короткой веревкой к стволам черных январских берез, – я искал для него лучшее, что здесь было – лучших ученых, врачей, политиков, артистов, певцов, писателей, коммерсантов и даже убийц, – я убивал их в подъездах и в вечерних переулках, я перерезал им глотки, когда они уже брали свои фальшивые ноты на сценах главных театров, я связывал их всех, всех и тащил в лес всё – и трупы, и живую плоть, – я раскидывал эту сочную приманку по белому снегу, обильно окроплял его венозной кровью и ждал, когда черный волк наконец забудется, отрывая куски гнусного мяса от блистательно спроектированного Создателем скелета.
В первых числах февраля, в шестом часу на закате, я был в духе и был восхѝщен до пятого неба, и перед воспаленными глазами своими увидел Авраама. – Отче Аврааме! – возопил я, – к кому обратиться мне в твоем рае, чтобы избавил он меня от этой муки, – кто здесь ангел небесный, кто заступник мой, кто призрит на меня, заброшенного в земную жизнь без цели и шансов? Может быть, Вергилий? Кто есть в этом рае из божественных писателей? – Здесь нет таких, – ответствовал Авраам. – Как? – изумился я, – как же в твоем светлом рае нет величайших пиитов, коим покоряется образованный мир? – Здесь нет таких, – повторил Авраам, – я не знаю их, да и мало меня тревожат их благозвучия, первые же будут последними.
– Неужто никого? – с отчаянием воскликнул я. – Неужто никто на небесах не протянет ко мне руку – луч помощи, неужто никто из избранных в Царство слагателей земных слов не вытащит меня за загривок – меня, последнего пиита этой погибающей земли?
– Есть здесь несколько таких, о которых ты говоришь, – сжалился наконец Авраам, – их чрезвычайно мало, всего, кажется, двое, трое или четверо, но не они будут помогать тебе – ты можешь, если сможешь, только сам.
– Позволь мне, отче Аврааме, хотя бы издали взглянуть на эту троицу бывших смертных, чтобы постичь твои резоны.
И сквозь смутный туман, там вдали, я увидел силуэты графа, сложившего строки о бирнамском лесе, и высоколобого отпрыска жалких артистов, скончавшегося после запоя. «Я разумел – есть ли надежда для такого злосчастного, как я, за пределами этой жизни?» – повторил я его слова и рухнул, изможденный, сквозь пять небес на твердь земного леса.
Я встал, отряхнувшись, ужасно болели колено и поясница, спазм сжимался в диафрагме, было около шести вечера, быстро темнело, чернота леса на краю опушки сливалась с чернеющим небом, где-то обломилась ветка – силуэт черного волка чуть покачивался метрах в тридцати от меня в струях морозного воздуха на фоне вечной зимней черноты.
И я вдруг ясно и очевидно понял, что это не я плету матовую сеть, а он – волк – плетет матовую сеть мне, и плетет ее четко и неустранимо, – плетет ее не моими жалкими одомашненными скотами – конем и слоном, – а плетет ее намертво черным ферзём.
* * *
…морозным вьюжным февралем я вечера напролет просиживал в городской библиотеке за старинными томами, пытаясь найти в них иные коды и алгоритмы расползающейся матовой сети. Но в книгах и энциклопедиях не было ответа на ходы, которыми ходили черные фигуры моей жизни.
Вновь и вновь мои мысли обращались вспять, в юность – я вновь вспоминал ту первую волчью охоту в тринадцать лет с отцом и старшим братом. Я вижу оклад на снегу из немного полинявших красных флажков, вижу, как отец с братом удаляются на другую сторону, за рощу, чтобы гнать оттуда волка, слышу гам, дальние, приглушенные мохнатыми снежными елями выстрелы, вижу, как серый колышущийся волк, прижимаясь к насту, вылетает из кустарника на поляну напротив меня, я вскидываю двустволку, брат выбегает вдали из леса, преследуя серого зверя, я стреляю из первого ствола, волк не чувствует выстрела, не замечает его, брат хрипит, красная лужа растекается по его белому полушубку, он замедленно валится в снега, перебирает ногами, подергивается, я спускаю курок второго ствола, волк взвизгивает, припадает брюхом на белую землю и, оставляя струйный окровавленный след, уходит, уходит под флажки, – он умрет к вечеру, а брат уже мертв.
Что еще помню я? Как ни странно, последний махан. – Помнишь, второй, – мысленно обращаюсь я к съеденному другу, – помнишь, друг, как волки шестертовали туристов? – и он кивает головой, оттуда из своего загробного мира вспоминая вместе со мной пять туристических трупов с ровно откушенными и чуть отодвинутыми от крупов руками, ногами и безумными человеческими головами. Жалок человек, жалок, бессмысленен и никчемен.